Она задумчиво сдвинула брови. Когда она вот так хмурилась, у него возникало желание перецеловать каждую морщинку.

— Должен же быть какой-то способ. А! Когда мы приедем в Лондон, я вызову своих поверенных, узнаю, кто мой наследник, и пошлю ему записку, информирующую, что он больше не наследует мне.

— Или я убью его. Но это если исходить из того, что его легко найти. А что, если это один из заграничных коллег твоего отца?

Она сделал глоток бренди.

— Такое вполне вероятно, верно? Это даже объясняет, почему на меня не покушались раньше. Вероятно, потребовалось время, чтобы добраться сюда. Тогда я помешу объявление в газеты.

— Это хорошая идея. — Он отставил свой стакан. — Пора тебе возвращаться в свою комнату.

— Нет, постой. Если я напишу завещание, оно будет иметь силу?

— Подписанное свидетелями, да.

— Тогда я напишу его сейчас, а ты засвидетельствуешь.

— Требуется два свидетеля. Оставь это до утра. Точнее, до приезда в Лондон, где все можно будет сделать как положено.

Надо выпроводить ее отсюда. Он рискнул вытащить ее из кресла.

— Иди.

Она не сопротивлялась.

— Нет, это надо сделать до отъезда. Если завтра что-нибудь случится, этот негодяй не должен добиться своего.

Сила ее духа и решимость изумляли его.

— Ты просто потрясающая.

— Правда? — Она глядела на него широко открытыми, ясными глазами.

— Обязательно напиши свое завещание до отъезда. Но я обещаю тебе, если этот подлец убьет тебя, Дамарис, я его из-под земли достану, и он пожалеет, что не был пойман и повешен властями.

Дрожь прокатилась по телу Дамарис, но это не был страх. Она шагнула ближе к нему, и слова сорвались с языка бездумно и бесконтрольно.

— Я хочу тебя, Октавиус Фитцроджер. Он не шелохнулся.

— Иди к себе в постель.

Он попытался вывести ее, но она увернулась и загородила дверь.

— Я не смогу заснуть. Правда, Фитц. Можно, я побуду здесь, пока не устану? — Она сама толком не знала, чего хочет, кроме того, чтобы быть с ним. — Здесь, с тобой, я чувствую себя в безопасности.

Его спокойствие было пугающим, но она не примет отказа. Это их последняя ночь, ее единственный шанс.

Глава 17

Он подложил дров в камин, каждым движением напоминая ей о красоте своего тела. Соблазн обратил ее грешные мысли в слова: «Если сейчас, здесь мы займемся любовью, он никогда не покинет меня. Его честь ему не позволит».

Огонь замерцал, затем вспыхнул, освещая комнату. Она вернулась в кресло, он сел в другое и откинулся назад.

— Расскажи мне о своей жизни в Уорксопе, — попросил он. Ловкий ход, подумала Дамарис и спрятала улыбку. Она-то рассчитывала, что они будут говорить о нем.

— Моя мать была странной женщиной, единственным ребенком пожилых родителей, и ее мама умерла, когда ей было три года. Она росла с моим дедушкой, который был человеком сдержанным и сухим. Он был врачом, но также и ученым. Он умер, когда мне было десять, но я уже понимала, что он был бы гораздо счастливее, если бы все его пациенты были статуями. Я имею в виду, безо всяких эмоций и потребностей.

— У тебя была не слишком веселая жизнь, — заметил Фитц.

Он расслабился или по крайней мере смирился. Возможно, беседы будет достаточно. Ей приятно говорить с ним. Но разговорами его не привяжешь, а она против всех законов дружбы, чести и общества хотела приковать Октавиуса Фитцроджера к себе без надежды на избавление.

— Да, не слишком, — подтвердила она, — но мне не с чем было сравнивать. У нас не было никаких, даже дальних, родственников. У деда была семья на западе — в Девоне, кажется, — но он никогда туда не ездил, а они не приезжали к нам. А если и была какая-то связь с бабушкиной семьей, она оборвалась с ее смертью еще до моего рождения. Отец тоже был не в ладах со своими родными.

— У тебя была гувернантка?

— Мама сама обучала меня. Говорила, что нет денег, чтобы нанять кого-то.

— Ну, вы хотя бы должны были ходить в церковь.

— Прилежно, но никогда не задерживались там. Думаю, отсутствие отца смущало маму.

— Она любила его, как ты думаешь?

— Вначале, возможно, да, но если любовь и была, он убил ее. К тому времени, когда я начала что-то понимать и научилась анализировать, я бы сказала, она считала его своей собственностью. Ее отношение к нему всегда было окрашено гневом. Однажды она узнала, что он содержит любовницу в Лондоне. Это взбесило ее, но едва ли она испытывала боль. Просто злость, ведь она владеет им, потому что купила его за свое приданое.

Дамарис пришло в голову, что похожая ярость собственницы бурлила в ней из-за Эшарта. Какое счастье, что ничего не вышло! Она могла повторить судьбу матери. История не отличалась ничем, кроме цены.

— Какой прок иметь любовницу в Лондоне мужчине, живущему в основном за границей? — удивился Фитц.

— Ты прав, но сомневаюсь, что она ошиблась. — Так необычно было говорить о подобных вещах с мужчиной. — Полагаю, он платил ей, чтобы всегда, когда понадобится, была под рукой во время его редких приездов.

— Хорошо придумано. Она упомянута в его завещании?

— Не знаю. Это как раз то, о чем мои поверенные не сказали мне.

Его губы дернулись.

— Еще бы. Но неудивительно, что твоя мать испытывала злость и горечь, если он взял ее деньги и оставил ее прозябать в нищете, особенно когда разбогател и швырял деньги на других женщин.

— Но все было не так. Я обнаружила это после ее смерти. Он постоянно присылал деньги, и с годами суммы росли. В этом он был честен. Мы могли бы жить в роскоши, но мама использовала самую малость и делала вид, что это все, что он присылал. — Это было своего рода безумие. Неужели она думала, что это заставит его вернуться? Что он оставит Сингапур и Яву ради Уорксопа, потому что она отказывает в самом необходимом себе и мне?

— Если она так ненавидела его, то могла презирать и его деньги. — Вполне возможно. А что насчет твоей семьи и детства? — поинтересовалась Дамарис. Она собиралась выйти за него, несмотря на скандал, но надеялась сгладить его. Значит, ей надо как можно больше узнать о его семье. — Ты пошел служить в армию в пятнадцать?

— Да. — Он посмотрел на огонь. — Мы не были изолированы, как вы. Фитцроджеры из Клива занимают видное положение в стране, живя там со времен завоевания. Неподалеку от моего дома находятся развалины Каррисфордского замка, построенного одним из моих предков. Фитцроджер из Клива был королевским воином и стал одним из великих баронов. Существует романтическая легенда о том, как он взял в плен наследницу... — Он осекся, затем сменил тему: — Итак, мы не были изолированы, но и счастливы тоже не были. Мать родила слишком много детей — десять — и чересчур много потеряла. Отец винил судьбу, а не себя. Моя старшая сестра Салли глуповата с рождения. Ей тридцать один, но она думает и ведет себя как ребенок.

— А сколько у тебя братьев и сестер? — спросила она. — Живых я имею в виду.

Он повернулся к ней:

— Хью — старший. Сейчас лорд Лайден. Был еще один Хью перед ним, но он умер. Салли, Либелла и я.

Четверо из десяти, и при этом одна дурочка, а другой грубое животное. Бедная мать.

— Либелла? — переспросила она. Фитц улыбнулся:

— Последняя и самая маленькая, но с характером. Либелла означает «десятый» или «чуточку», но мы всегда звали ее Либби. Сейчас она безвылазно сидит там, ухаживая за мамой и Салли и пытаясь предотвратить жестокости Хью. Я бы освободил ее, если б мог. — Блики огня отражались в его глазах. — Я абсолютно не властен над своей жизнью.

— Почему?

— Ты знаешь почему.

Они подошли к самому трудному. Дамарис дважды вздохнула.

— Потому что ты имел связь с женой Хью? Сколько ей было?

Он озадаченно нахмурился:

— Кажется, двадцать пять.

— На десять лет старше тебя.

— Я был вполне зрелым. — Он встал и отошел от камина. — Мы не должны говорить о таких вещах.

— Почему? Весь свет, по-видимому, болтает. Он повернулся лицом к ней, но в тени кровати.

— Да. Тебе не нужен такой, как я, Дамарис.

— Разве не мне это решать?

— Нет.

Она вскочила на ноги:

— Тебе было всего пятнадцать! Это была не твоя вина!

— Я был достаточно взрослый, чтобы отличить худо от добра.

— И ты понимал, что это худо?

Она подумала, что он не станет отвечать, но он сказал:

— Это было полжизни назад. Я уже не знаю, что я понимал, думал, чувствовал или хотел. Это, однако, клеймо. Его не смыть.

Она направилась к нему.

— Это не клеймо, а древняя история. Помнишь, что ты говорил мне, когда я оскандалилась? Это запечатлелось в твоем сознании, но не в памяти других людей.

Он издал короткий смешок.

— О, еще как запечатлелось! Пойми, Дамарис. Хью позволял огню медленно тлеть, пока я был далеко. Но я совершил ошибку, вернувшись в Англию и поехав в Клив-Корт посмотреть, не нуждаются ли во мне мама и сестры. Это подлило масла в огонь. Теперь он кричит, что убьет меня. Он даже подал иск в суд, обвиняя меня в смерти Оринды.

Какая подлость!

— На каком основании?

— Она покончила с собой вскоре после того, как я уехал. Дамарис собралась с силами, чтобы продолжить борьбу.

— Ты веришь, что она покончила с собой из-за тебя? Оттенок мрачного юмора промелькнул на его лице.

— Слишком самонадеянно, на твой взгляд? Нет. Я совершенно не интересовал ее, не считая физического голода и отвращения к Хью. Но я бросил ее, и она избрала смерть. — Тебе было пятнадцать, — с жаром повторила она. — Почему ты пошел в армию?

— Отец оттащил меня туда. Вопрос стоял так: либо армия, либо голодная смерть.

Ох, бедный мальчик! Но она не дрогнет, не сдастся.

— Значит, — сказала она резко, — предполагалось, что ты должен был взять ее с собой в качестве любовницы?

— Предполагалось, что я не должен был погубить ее.

— Фитц, это она погубила тебя.

Он качнулся назад. Она схватила его спереди за халат и встряхнула.

— Это была не твоя вина. Она использовала тебя.

Он попятился, прежде чем она схватила его, но наткнулся на кровать.

— Что ни черта не значит. — Он схватил ее за запястья. — Мое имя — дерьмо, Дамарис, и я не втяну тебя в него.

— Мне плевать! Мы можем бороться с этим вместе. Почему бы тебе не бросить вызов своему брату? Убей его. Я уверена, ты можешь.

Он рывком освободился.

— Никогда! Я уже заставил его страдать. Больше никогда.

— Даже если он причиняет страдания другим? Он довел Оринду до смерти. А что он делает с твоей матерью и сестрами?

— Проклятие, Дамарис! Прекрати.

— Нет. Я буду бороться за тебя, Октавиус Фитцроджер. За нас. Я хочу тебя, — сказала она, опять хватая его за халат. — Хочу, чтобы ты был счастлив. Чтобы ты наслаждался жизнью...

Она расстегивала его халат дрожащими пальцами, пуговица за пуговицей, хотя и видела, что под ним ничего нет. Он отталкивал ее, но она удержалась и сама толкнула его на кровать и упала сверху.

— Ты мой! Разве ты не понимаешь? Ты мой, значит, твой брат — мой враг, и у меня есть оружие — деньги. Они могут заткнуть ему рот. Если он потащит тебя в суд, можно купить лучших адвокатов...

Он поцеловал ее. Она почувствовала, как его самоконтроль дал трещину. Это было именно то, чего она хотела, ради чегопришла сюда: огонь в крови, экстаз его прикосновений, жар, который выплавит оковы вокруг них обоих.

Он перекатился на нее, продолжая целовать, в безумном сплетении ног, рук и одежды, отчего она засмеялась, когда он отпустил ее губы, чтобы поцеловать грудь... Он разорвал ее рубашку? Ей было наплевать. Она рванула его халат, почувствовав, как отлетела пуговица. Не сумев расстегнуть дальше, она потянула ткань вверх, выше и выше, пока руки не отыскали его твердую плоть.

Он на мгновение скатился с нее и разделся. Она стаскивала с себя халат, не сводя с него глаз, любуясь им. Боже правый, есть ли на свете что-нибудь более прекрасное? Ее тело было одной сплошной пульсирующей жаждой — желанием его близости.

Он разорвал крепкую застежку ее рубашки. Она ухватилась за края и разрывала ее дальше и дальше, пока не добралась до нижнего шва, с которым не могла справиться.

Он сделал это за нее, но не сводил глаз с ее груди, с повязки.

— Тебе больно.

Дамарис схватила его за волосы и потянула вниз.

— Больше нет. Люби меня.

Неистовое слияние горячих губ заставило позабыть обо всем, кроме безумной потребности в нем, в его силе, запахе, в его восхитительных мускулах, бугрящихся под шелковистой кожей. Она разминала их, изучала, пока он страстно целовал ее губы, потом грудь.

Она выгибалась навстречу, вскрикивая от острого наслаждения, широко раздвигая ноги, потому что знала, где он нужен ей больше всего. Она умрет, если он не проникнет внутрь ее, не наполнит ее, не утолит жгучую жажду.