— А, это ты, — произнес он; при невзрачной внешности у него был замечательный голос — глубокий и звучный, как иерихонская труба, и Мендель умел им пользоваться. Он повернулся к Верезину.

— Верезин, можешь пойти прогуляться.

— Что? В такую погоду? Ты, наверное, шутишь… — Но Мендель никогда не шутил, разве что о виселице. Вместо этого он многозначительно посмотрел на печь, за которой лежал завернутый в тряпицу «бульдог». Верезин тут же передумал. Натянул шинель и со словами «Пойду куплю селедочки» выбежал наружу.

Когда сторож ушел, Сашенька села за плетеный стол у печи.

— Вы ему не доверяете? — Она предложила Менделю одну из своих ароматизированных сигареток с золотистым обрезом.

— Он привратник.

— Мендель закурил.

— Большинство привратников связано с охранкой. Но если они сочувствуют нам, то прикрывают самые надежные и безопасные явки. Пока он с нами, никому и в голову не придет искать большевиков в казармах Конногвардейского полка. Он из сочувствующих и, возможно, вступит в партию. За домом твоего отца следят: ждут меня. А тебе как удалось уйти?

— Дождалась, пока все заснут. Мама и так каждую ночь уезжает. Потом я вышла черным ходом, а дальше — через гараж. Ехала на трамваях, шла через черные ходы, магазины с дверями, ведущими во двор, через проходные дворы. Я была прилежной ученицей. Обучилась всем хитростям. Я совершенствуюсь в искусстве уходить от слежки. Как привидение. Я бегаю как горная козочка.

Менделя охватило странное чувство — он вдруг понял, что рад видеть Сашеньку. Она так и лучилась жизнью. Но он сдержался, не стал обнимать ее, хотя очень хотел. Девочку и так уже слишком разбаловали.

— Не будь слишком самонадеянной, — угрюмо произнес он. — Товарищ Песец, ты доставила сообщение на явку?

— Да.

— Ты забрала листовки?

— Да.

— И где они сейчас?

— В квартире на Петроградской стороне, на Широкой улице.

— Завтра их необходимо передать товарищам на Путиловском заводе.

— Я передам. Все как обычно?

— Ты хорошо работаешь, товарищ, — кивнул Мендель.

Она казалась такой юной, когда улыбалась. В неярком свете убогой комнатушки Мендель заметил несколько веснушек на крыльях ее носа. По ее односложным ответам он понял, что она хочет ему что-то сказать.

Он решил охладить ее пыл. Под ее напором он почувствовал себя стариком — рябая морщинистая кожа со вздувшимися венами, седые пряди в засаленных волосах, артрит. Таким боком выходят ссылка и тюрьма.

— Дорогой товарищ, — начала она. — Не могу передать, как я вам благодарна за учебу. Теперь все встало на свои места. Никогда не думала, что меня станут так волновать слова «товарищ» и «комитет». Но теперь я от них в восторге!

— Слишком много болтаешь, — одернул он ее. — И будь поосторожней с товарищами. Им известно, из какой ты семьи, они высматривают признаки мещанства. Перестань носить соболей. Надень каракуль.

— Вы правы. Я чувствую себя мелкой сошкой подполья, винтиком в колесе мировой истории.

— Мы все — мелкие сошки, но в Питере на настоящий момент ты более весомая фигура, чем думаешь. Нас слишком мало, — признался Мендель, полуприкрыв свои покрасневшие глаза и затягиваясь.

— Продолжай читать, девочка. Невозможно прочесть все. Самосовершенствование — вот путь большевика.

— Хлебные пайки все урезаются. Вы видели очереди? Все жалуются, начиная от капиталистов, которые приходят обедать у папá, и заканчивая товарищами на заводах. Что-то должно произойти?

Мендель покачал головой.

— Однажды — да, произойдет, но не сейчас. В России до сих пор не сформирован настоящий рабочий класс, без которого революция невозможна. Сомневаюсь, что мы станем этому свидетелями. Как можно перепрыгнуть стадии развития по Марксу?

Такого не может быть, Сашенька. Невозможно.

— Конечно, но…

— Даже сам Ленин не уверен.

— Вы получаете от него письма? Мендель кивнул.

— Я рассказал ему о воспитаннице Смольного по кличке Песец. Как родители?

Она собралась с духом. «Вот оно», — подумал Мендель.

— Товарищ Мендель, — проговорила Сашенька. — Вчера меня арестовали, и я всю ночь провела в «Крестах».

Мендель похромал к плите, взял грязную ложку и, не вынув сигарету изо рта, склонился над щами.

— Мой первый арест, дядя Мендель!

Он вспомнил, как его впервые арестовали двадцать лет назад, вспомнил ужас своего отца, вспомнил, как сам был горд, завоевав такую честь.

— Поздравляю, — ответил он. — Ты становишься настоящей революционеркой. О тебе в камере позаботились наши товарищи?

— Мне помогла товарищ Наташа. Не знала, что вы женаты.

«Временами, — размышлял он, глотая колбасу, которую нашел на сковородке, — Сашенька ведет себя как обычная гимназистка».

— Я женат на партии. Товарищей арестовывают каждый день, но редко кого выпускают на следующее утро.

— Тут вот какое дело…

— Продолжай, — велел он, прислонившись к печи — фокус старого ссыльного, чтобы не так ощущать полярную зиму.

— Меня несколько часов допрашивал ротмистр Петр Саган.

— Саган? — Мендель знал, что Саган — офицер охранки, цель которого — уничтожение партии. Он вернулся к маленькому столику, волоча тяжелый сапог.

Когда он сел, стол скрипнул. Он сосредоточился и не сводил с Сашеньки взгляда. — Кажется, я слышал эту фамилию. И что Саган?

— Он старался завербовать меня, но, дядя Мендель, — произнесла она, присаживаясь к нему за стол и беря за руку, вновь становясь девочкой из Смольного института, — он гордится своей гуманностью. Он, скорее, буржуазный либерал. Я знаю, что я новичок, просто хочу сообщить вам и Петроградскому комитету, что он, кажется, стремится быть моим другом. Я, естественно, не делала ему никаких авансов. Но в конце разговора он сказал, что хотел бы со мною встретиться и продолжить нашу беседу…

— … беседу о чем?

— О поэзии. Почему вы улыбаетесь, дядя Мендель?

— Ты правильно поступила, товарищ, — ответил Мендель, обдумывая новый поворот дела. Саган ловкий сыщик, молодой дворянин без гроша в кармане, который специализируется на вербовке девушек-революционерок. Но он мог с тем же успехом сочувствовать левым, потому что никто так не ощущает, как прогнил режим, как тайная полиция. Может, это сигнал, может, хитрость, может, приманка, может, измена или всего лишь надменный полицейский.

Существует сотня вариантов развития событий, но Сашенька понятия не имеет, чем это может обернуться.

— А если он все же попытается встретиться со мной? — спросила она.

— Почему ты так думаешь? — удивился Мендель.

— Если он подойдет ко мне на улице, я велю ему больше со мною не заговаривать, побраню его. Так мне следует поступить?

Слышалось лишь потрескивание керосиновой лампы. Мендель внимательно вгляделся в ее глаза, как священник в нечистую силу. Девочка, которую он знал с детства, была еще не расцветшим, но уже удивительным созданием. Он понимал, что Саган пытался ее завербовать, чтобы выйти на самого Менделя. Но планами ротмистра можно было воспользоваться в собственных целях — он не мог упустить шанс уничтожить Сагана, чего бы это ни стоило.

— Нет, не так, — медленно проговорил Мендель.

— Если комитет прикажет, я убью его из папиного браунинга или из маузера, который спрятан на Широкой. Позвольте мне!

— В конечном счете мы всех их поставим к стенке, — сказал Мендель. — А сейчас послушай меня. Может, ты никогда больше и не услышишь о Сагане. Но если он покажется на горизонте, поговори с ним, узнай, что ему известно. Он может принести пользу партии и мне лично.

— А если он попытается меня завербовать?

— Обязательно попытается. Сделай вид, что согласна.

— А если меня с ним увидит кто-либо из товарищей? — встревожилась Сашенька.

— Я проинформирую об этой операции Русское бюро ЦК. Будут знать лишь трое: я и еще двое товарищей. Боишься?

Сашенька покачала головой. В темноте ее глаза так и сияли. Он видел, что ее пугает и одновременно вдохновляет такое задание.

— А меня не убьют собственные товарищи — как предателя?

— Мы оба в опасности каждую минуту, — ответил он.

— В ту самую секунду, когда ты стал большевиком, ты покончил с обычной жизнью. Ты ходишь по горящим углям. Это как кинуться головой в омут. Мы — солдаты тайной войны, ты и я. Участники величайшей игры. Партия против охранки. Сделаешь так, как я сказал, — никакой самодеятельности; будешь докладывать мне о каждом слове. Ты знаешь наши законы. Будь бдительной. Бдительность — качество, присущее большевику. Ты вступишь в партию даже скорее, чем я полагал. Поняла?

Мендель старался, чтобы его слова звучали убедительно. Он протянул руку. Они скрепили договоренность рукопожатием. Ее нежная, тонкая, сильная рука напоминала маленькую птичку, которую легко раздавить. Спокойной ночи, товарищ.

Сашенька встала и надела шубу, накидку, сапоги, шапку и обернула голову шарфом. У двери она оглянулась, очень бледная и серьезная.

— Я бы не хотела, чтобы вы оберегали меня, потому что я ваша племянница.

— Этого и не будет, товарищ.


18

— Видишь вон там девчонку? — Старик с пунцовыми щеками, одетый в тулуп, повернулся к другому извозчику.

— Снова она. Она что, лечит сердечную рану?

— Работает здесь аль собирается банк ограбить?

— Может, она забронировала номер в гостинице?

— А может, она ищет ухажера, который знает, как почистить лошадиный зад и почем овес? Меня, например!

— Эй, барышня, выпейте с нами водочки!

Посреди Исаакиевской площади, недалеко от Большой Морской, где-то между Мариинским дворцом и собором, находилась шаткая деревянная хибара, выкрашенная в черный цвет, с брезентовой крышей, делавшей ее похожей на экипаж с поднятым капюшоном. Сюда, в туманное царство кипящих щей и пота, поздней ночью приходили выпить и поесть усталые извозчики.

Сашенька в жесткой каракулевой шубе и кожаной шапке сидела в одиночестве в трактире для извозчиков на Исаакиевской площади и бросала мелочь в прорезь шумного автоматического органа. Полилась песня «Янки-Дудль», потом какой-то вальс Штрауса, потом снова «Янки-Дудль». Закурив сигарету, она наблюдала за «роллс-ройсами» у дверей «Астории», смотрела, как падает снег, как лошади бьют копытами по льду, терпеливо ждут, а из ноздрей валит пар.

После встречи с Менделем прошло два дня. В одиннадцать к Сашеньке в спальню заглянула Лала.

— Гаси свет, дорогая, — сказала гувернантка. — Ты выглядишь усталой.

Она присела на кровать и, как всегда, поцеловала воспитанницу в лоб.

— Всеми этими книгами ты испортишь себе глаза. Что ты читаешь?

— Ох, Лала… когда-нибудь я тебе расскажу, — сказала Сашенька, свернувшись калачиком: она побаивалась, что гувернантка обнаружит, что под одеялом она лежит полностью одетая, готовая отправиться по делам.

Как только Лала уснула, Сашенька выбралась на улицу, села на трамвай, потом взяла извозчика и поехала на Петроградскую сторону. Она целый час провела в кружке рабочих Путиловского завода, а затем вместе с юным гимназистом и двумя токарями перевозила разобранный печатный станок в новый тайник на Выборгской стороне.

Оставался в запасе целый час свободного времени — Сашенька побродила по набережной Мойки, по своему любимому Поцелуеву мосту, мимо коричневато-желтого дворца Юсуповых, который, как никакое другое здание, выставлял напоказ кичливую роскошь кучки богачей.

Здесь она и зашла в трактир, потому что он был недалеко от дома, а она проголодалась.

Сашенька заказала уху, брынзу, кусок бородинского хлеба и чай — и стала прислушиваться, о чем болтают посетители.

Когда они обсуждали ее как женщину, она не совсем поняла, что они имели в виду. В маленьком окошке девушка видела собственное отражение и, как всегда, была недовольна. Она бы предпочла оставаться на улице, закутавшись в высокий воротник шубы, меховую накидку и надвинув на брови шапку.

«К черту тщеславие», — говорила себе Сашенька. Ей было наплевать, как она выглядит. Как и ее дядя Мендель, она жила ради революции. Куда бы она ни кинула взгляд, по улицам шли лишь те, кто только выиграет от величавого марша диалектики.

Она окунула хлеб и сыр в горчицу и зафыркала, когда горечь попала в нос. После она стала грызть кусок сахара и размышлять над тем, что она еще никогда не была так счастлива.

В детстве родители возили Сашеньку в Туробин к деду-раввину, Абраму Бармакиду. Она была очень маленькой, а отец еще не такой важной птицей. Они жили в Варшаве, где было много хасидов. Но никто не подготовил Сашеньку к средневековому царству Абрама Бармакида. Неистовый фанатизм, скупая радость, даже гортанный еврейский язык, мужчины с пейсами, шали с бахромой, габардиновые пальто, женщины в париках — все это испугало Сашеньку. Даже повзрослев, она боялась их средневековых заклинаний и предрассудков.