Ариадна даже не заметила, как Цейтлин, продолжая называть имена новых министров и сулившие хорошую прибыль заказы, прошел в свой кабинет, чтобы сделать несколько телефонных звонков. Как в трансе, она пошла за ним, смотрела, как он спускается по лестнице. До нее донесся скрип кресла-качалки.

Леонид поспешил к парадной двери. В прихожую вошла Сашенька, бледная и усталая, в простой блузе и серой юбке, волосы собраны в жуткий пучок, ни следа румян. Ариадна осталась недовольна дочерью: почему она одевается как сельская учительница? Что за вид!

Что за ребенок! К тому же от нее воняло, воняло дымом, щами и людьми, спешащими, вездесущими людьми. Даже большевики должны пользоваться пудрой и губной помадой. И почему она не хочет носить новые платья от Чернышева? Приличное платье в корне изменит дело.

Но, несмотря ни на что, Сашенька выглядела ликующей, можно сказать, сияла.

— Привет, мама! — крикнула она наверх, затем, сбросив шубу, шапку и сапоги, стала отвечать на расспросы Лалы и слуг.

Сашенька взахлеб рассказывала им, что заседает Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов; дядя Мендель избран в Исполнительный комитет. Дядя Гидеон тоже был там — писал статью — а его друзья-меньшевики набрали большинство в Совете.

Ариадне политика была глубоко безразлична, но она видела, что Сашеньке необходимо поспать. У дочери были красные глаза, от выпитого кофе и возбуждения дрожали руки. Вглядываясь в лицо дочери, она видела новую Сашеньку — та как будто выросла, стала сильной и красивой, как бабочка, вылупившаяся из куколки. Сейчас в дочери била ключом жизнь, в то время как Ариадна казалась опустошенной и безжизненной.

Задыхаясь от мучивших ее рыданий и рвущихся с губ проклятий, Ариадна ушла в спальню.


* * *

Ощущая не покой, а скорее забытье, Ариадна накапала себе опиума, прописанного доктором Гемпом, и проглотила лекарство. Но на сей раз лекарство не помогло, ноги были ватными. Казалось, земля прекратила вращаться и накренилась.

Мучительно тянулось время.

Она легла на диван. Ее не радовали те новости, от которых помолодел ее муж и похорошела дочь, — Ариадна от этих новостей просто постарела. Царя нет; Распутин мертв; Цейтлин заговаривает о разводе. Но больше всего ее расстроили Сашенькины радость и красота. Она играла во взрослые игры, посмеиваясь над своими родителями. У нее в жизни была цель, а что было у Ариадны? Чему Сашенька радуется? Почему такая довольная? Часы все замедляли и замедляли ход.

Она ждала каждого удара часов, но миновала целая вечность, и когда часы все же пробили, это было похоже на удар далекого колокола.

С детства Ариадна знала, что царь не жалует евреев, но последние были убеждены, что без царя будет намного хуже. Царь находился далеко, он особо не досаждал ни евреям, ни русским. Но царь защищал евреев от казаков, землевладельцев, антисемитов и погромов. Несмотря ни на что, Ариадна продолжала в это верить. Сейчас она страстно желала обнять свою мать, мать, на которую она столько лет не обращала внимания. Мириам с мужем жили с дочерью под одной крышей, но казалось, что в другой вселенной.

Чтобы достучаться до них, потребуется целая вечность.

Из-за двери доносились тихие шаги, приглушенные реплики, негромкое позвякивание посуды. Ариадне нечем было себя занять, и это «нечем» теперь будет тянуться бесконечно. Мир обагрен кровью, совсем как предупреждал Распутин; на улицах города царит анархия. За окном слышался топот ног, гудки автомобилей, улюлюканье и выстрелы. Звуки не имели значения; жизнь потеряла вкус; ее духи пахли пылью.

Все, даже ее алое платье, ее сапфиры, казалось серым.

Ариадна со вздохом встала и побрела в комнату к Сашеньке — она поняла, что не была там уже много-много лет.


34

В своем кабинете барон Цейтлин, зажав в зубах сигару, энергично раскачивался на кресле. Он был уверен, что сможет приспособиться к новому миру, если уж на то пошло, он чуть ли не сочувствовал социалистам. Он трепетал от радости, думая об открывшихся перспективах. Потом он услышал в коридоре Сашенькин голос и вспомнил, как подвел ее. Сейчас он должен попытаться ее понять, иначе потеряет дочь.

— Сашенька, дорогая!

— Она, запыхавшись, ворвалась в кабинет, но садиться не стала. — Мне даже не верится в то, что происходит в последние дни. Но жизнь продолжается. Когда у тебя начинаются занятия?

— Занятия? Нам не до занятий. Я солгала тебе, папенька, о своих взглядах. Вынуждена была солгать. Мы, большевики, живем по особым правилам. Я сделала, как считала нужным.

— Ничего, Сашенька. Я понимаю, — сказал Цейтлин, хотя это было не так. Он корил себя за то, что его дочь превратилась в такую безбожницу и мстительницу.

Она солгала ему, отреклась от семьи. Однако ведь он сам учил ее неуважению к религии — и вот результат.

Но теперь было не время для семейных ссор.

— Мама думает, что у тебя появился кавалер.

— Какие глупости! Она меня совсем не знает. Я работаю в газете «Правда», обеспечиваю связь с Петроградским комитетом и Советом.

— Ты должна вернуться к учебе. Революция почти закончилась. Правительство…

— Папа, революция только началась. Есть эксплуататоры и эксплуатируемые, третьего не дано. Это правительство — временный буржуазный этап на пути к социализму. Крестьяне должны получить землю, рабочие — заводы. Солдаты теперь подчиняются Совету рабочих и солдатских депутатов. — Сашенька чуть ли не кричала на отца. — Капитализму придет конец, тогда вся гниль, все кровопийцы — да-да, даже ты, папа, — будут уничтожены. По улицам польется кровь. Я люблю тебя, папа, но у нас, большевиков, нет родных, и перед лицом Истории моя любовь — ничто.

Цейтлин перестал вертеться на своем хитроумном приспособлении.

Посмотрел на дочь, на ее просвечивающую кожу, серые глаза и поразился.

Тишина. Где-то в глубине дома раздался тихий хлопок.

— Ты слышала? — спросил Цейтлин, вынимая сигару изо рта.

— Что это было?

— Это где-то наверху.

Отец и дочь бросились в коридор. Леонид стоял на верхней площадке, Лала внизу. Все смотрели на дверь комнаты Ариадны. У Цейтлина все внутри похолодело, он бросился вверх по лестнице.

— Ариадна! — прокричал он и постучал в дверь.

Прислуга с округлившимися от недоумения глазами обступила его, все подошли ближе, чтобы получше рассмотреть, что там, в комнате.

На диване, обнаженная, лежала Ариадна, на животе у нее еще дымился маузер. Струйка крови стекала по белоснежной груди и образовывала лужицу на полу.


35

Сашенька стояла у окна конспиративной квартиры на Гоголя, курила, вглядываясь поверх замерзшей Невы в Петропавловскую крепость. Была ночь, однако небо окрасилось в оранжевый цвет, как будто театральную сцену подсвечивали софиты. Фонарь на шпиле крепости покачивался на ветру.

Петропавловская крепость находилась в руках рабочих. Когда-то Мендель и Троцкий были узниками «русской Бастилии» — Трубецкого бастиона, но вчера всех заключенных освободили. Смеркалось, однако на улицах было полно народу, который с радостью срывал двуглавых романовских орлов.

Здание Охранного отделения было охвачено огнем.

Мечты Сашеньки сбывались, но она как будто оцепенела. Шла по улицам, ничего не видела, ничего не слышала. Ее мать добилась невозможного: она заслонила собою революцию. Прохожие наталкивались на Сашеньку, кто-то обнял ее. Из несущейся машины с гербом Романовых на двери, набитой красными гвардейцами, ее окликнул Ваня Палицын.

В бывшей конспиративной квартире было невыносимо жарко, потому что она не сняла ни пальто, ни шляпу. Почему она вернулась прямо сюда? Туда, куда обещала никогда не возвращаться? Она не желала больше думать о Сагане, его время прошло. Вероятно, он уже в Стокгольме или на юге. Однако она была здесь, в знакомой квартире, и ждала человека, которому привыкла жаловаться на свою мать.

Она услышала шорох и медленно обернулась. В жандармском мундире, но изможденный и осунувшийся, ротмистр Саган стоял у нее за спиной и целился из вальтера. Внезапно он стал выглядеть на свой возраст, даже старше.

С минуту они молчали. Потом он убрал пистолет в кобуру и подошел к ней. Они обнялись. Она была ему благодарна за молчание.

— У меня есть коньяк, — сказал он. — Самовар только что закипел.

— Давно вы здесь?

— Вчера пришел. Больше не знал, где спрятаться. Рабочие нагрянули ко мне домой, жена куда-то скрылась. Поезда не ходят. Я не знал, куда идти, поэтому пришел сюда. Сашенька, я хотел сказать тебе кое-что. Ты удивишься. Мой мир — все, чему я поклонялся, — исчезло за одну ночь.

— Не так вам представлялось ваше будущее.

— Я в твоих руках. Ты можешь выдать меня. Я верно служил империи. Однако о себе я рассказал тебе правду.

Он достал бутылку армянского коньяка, дешевую чачу, и налил по глотку. Он опорожнил свою стопку.

Сашенька сняла пальто и шапку.

— А ты как здесь? — спросил он. — Я думал, ты празднуешь.

— Я праздновала, но случилось ужасное. Я пошла в Таврический дворец, но когда проходила мимо сторожки у казарм, постучала. Дверь была не заперта. Привратник — помните привратника Верезина? — лежал на полу мертвый, с простреленной головой. Потом я отправилась в Совет и встретилась с товарищами.

— Ты сообщила им, что он предатель? Сашенька кивнула.

— Что же удивительного в том, что его убили?

— Нет, я не удивилась. Немного испугалась. Но вот вам и революция! Лес рубят — щепки летят.

— Ты сказала, произошло что-то ужасное.

— Моя мать пыталась покончить с собой.

На лице Сагана было написано сострадание.

— Сашенька, я тебе сочувствую. Она умерла?

— Нет, пока жива. Выстрелила в грудь. Так уж повелось, что красивые женщины не целятся себе в лицо. Она нашла мой маузер, партийный маузер, у меня под матрасом. Откуда она узнала, что он там? Как нашла? У нас сейчас полно докторов. — Сашенька замолчала, стараясь отдышаться. — Я должна была идти в издательство, а пришла сюда. Потому что тут… с вами… мы так много говорили о ней. Я ненавидела ее. Я никогда не говорила ей, как сильно я…

Она расплакалась, Саган обнял ее. Его волосы пахли дымом, шея коньяком, однако само упоминание матери в разговоре с Саганом успокоило ее. Его объятья привели ее в чувство и, как это ни смешно, дали ей силу оттолкнуть его.

— Сашенька, — проговорил он, удерживая ее в своих объятиях и приближая к ней свое лицо. — Я должен тебе кое в чем признаться. Я выполнял свою работу и никогда не говорил тебе, насколько я… влюбился в тебя. У меня больше никого нет. Я… Внезапно она вся похолодела. Ты намного моложе меня, но мне кажется, что я люблю тебя…

Сашенька попятилась. Она знала, он был ей необходим, но не как мужчина, который поцеловал ее в заснеженном поле, а скорее как друг. Сейчас его тяга к ней, его отчаяние отталкивали ее, этот призрак павшего режима пугал ее. Ей захотелось исчезнуть отсюда.

— Ты не можешь вот так уйти! — воскликнул он. — После моего признания.

— Я никогда вас об этом не просила, никогда…

— Ты не можешь уйти…

— Мне нужно идти, — отрезала она и, почувствовав в ротмистре перемену, бросилась к двери, но он догнал ее, схватил за талию и потянул на диван, где они провели много ночей, беседуя о поэзии и родителях.

Она ударила его кулаком в лицо.

— Пустите меня! — кричала она. — Что вы делаете?

Но он вцепился ей в руки и придавил, его лицо оказалось пугающе близко, с его вытянутого тонкого лица струями стекал пот, изо рта капала слюна, когда он боролся с ней. Свободной рукой он залез ей под юбку, разорвал чулки, развел бедра. Потом вернулся к ее груди, оторвал пуговицы на блузке, сорвал бюстгальтер и стал тискать ее грудь.

Она резко повернулась, высвободила руки и ударила его по носу. Кровь брызнула ей на лицо, но его вес удерживал Сашеньку внизу. Потом она вытащила из кобуры его вальтер и ударила рукояткой прямо в лицо. Она слышала, как хрустнули кости, зубы, лопнула кожа, ее пальцы были все в крови.

Он сполз с нее, Сашенька поднялась и побежала к двери. Краем глаза она заметила, что он скорчился на диване, как ребенок, и заплакал.

Сашенька, не останавливаясь, сбежала по лестнице прочь из здания. Она влетела в подвальчик, в пивную, где было полно пьяных солдат, но они так поразились, увидев ее, что, хватаясь за стоящие у стойки винтовки с примкнутыми штыками, сказали, что убьют любого, кто ее обидел. В туалете она смыла с лица кровь, застегнула блузку. Металлический привкус крови Сагана остался у нее во рту, в носу — всюду. Она попыталась отмыться от него, но он не отмывался. Сашеньку стошнило. Вернувшись в зал, она взяла у одного из солдат стакан водки и залпом выпила. Это немного помогло, она успокоилась. На улицах продолжался беспредел. Она услышала стрельбу на Невском: расстреляли воров-карманников, а банды пьяных дезертиров как с цепи сорвались, они могли наткнуться на жандарма. Она догадывалась, что Саган захочет покинуть квартиру, поэтому спряталась в каком-то парадном и следила за крыльцом. Голова раскалывалась, от вкуса его крови во рту ее опять стошнило. Она вся дрожала. Все, что было, делалось ради партии, но теперь конец. Она убеждала себя, что должна торжествовать: она одержала победу в «большой игре»; с Саганом и его хозяевами покончено, его нападение лишь подчеркивало его унижение. Но единственными ее чувствами сейчас были стыд и гнев. Сашенька представляла, как возвращается с пистолетом и убивает его, полицейского агента, но она лишь нервно прикурила свою сигаретку с золотым фильтром.