Уже и чай и хлеб показались ей пищей богов. От Вани она знала, что арестованные иногда ждут неделями, пока их вызовут на допрос, поэтому может пройти немало времени, прежде чем она сможет занять оборонительную позицию, защитить себя как настоящего коммуниста и узнать, за что она здесь.

Потом она снова легла на нары. «Где сейчас мои дети?» — подумала она. И она произнесла вслух слово, которое стало ее тайным паролем, ее кодом, которым она передавала через обширные степи и могучие реки России свою любовь далеким сейчас от нее детям: «Подушка!»

— Арестованная Цейтлина-Палицына, Александра? — Дверь распахнулась.

— Я!

— На выход! — Конвоир провел ее по коридорам, вверх по металлическим ступеням, через другие коридоры, пока они не миновали два поста охраны и не вошли в широкий холл, где вместо камер были кабинеты. Сашенька напевала себе под нос — к собственному удивлению, она поняла, что это цыганский романс, который так любил Беня Гольден, их любимая песня. Потому что сейчас ей все станет ясно.

«Очи черные, очи страстные…»

Теперь, казалось, было совсем не до любви, но эта мелодия неожиданно вселила в Сашеньку оптимизм.

Она была уверена, что Ванин ужасный план уже не к месту. Она с легкостью опровергнет любые обвинения.

Тогда они обязаны будут ее выпустить. Она немного выждет и заберет детей. Какая радость!

— Сюда! — Конвоир втолкнул ее в маленький чистый кабинет с линолеумом на полу, где стоял пустой стол, на нем — серый телефон и направленная на дверь лампа. В одну секунду ее ослепил свет.

Перед глазами заискрились золотые мушки, она почувствовала сладкий запах кокосовой помады для волос.

Молодой следователь НКВД в круглых очках, с рыжеватыми усиками и напомаженной челкой открыл папку, послюнил палец и стал перелистывать страницы.

Он тянул время, а когда закончил, откинулся на спинку стула; скрипнули его сапоги. Он погладил, чуть не измяв, листок бумаги, лежащий перед ним.

— Арестованная, я следователь Могильчук. Вы готовы нам помочь? — Он не стал называть ее «товарищем», но казался добродушным и мыслящим.

У него был хрипловатый, как у старшеклассника, голос и южный акцент, — похоже, мариупольский. Сашенька подумала, что он сын учителя, интеллигент с периферии, получивший юридическое образование и переведенный в Москву, чтобы занять место ушедших из жизни старых чекистов.

— Да, товарищ следователь, готова. Не стану вас задерживать. Я член партии с 1916 года, работала в аппарате ЦК партии и хотела бы узнать, как могли достойного коммуниста, преданного делу партии и лично товарищу Сталину… Помолчите, арестованная! Здесь вопросы задаю я. Мы, чекисты — вооруженная рука партии, и мы сами решим, насколько вы ценный ее член. Это наша работа. Вы готовы нам помочь?

— Безусловно. Я хочу выяснить…

Следователь Могильчук вытянул шею и задрал подбородок.

— Что выяснить? — уточнил он.

— В чем меня обвиняют.

— А вы не догадываетесь?

— Не имею ни малейшего представления.

— Бросьте, арестованная. Это я должен вас спросить, почему вы здесь.

— Не знаю. Я невиновна. Честно.

Могильчук аккуратно поправил свой напомаженный чубчик и нахмурился.

— Так дело не пойдет. Вы искренни в своем желании помочь партии? Странно. Если бы вы искренне хотели помочь, то знали бы, почему вы здесь.

— Я честный коммунист, товарищ следователь, я не сделала ничего противозаконного! Ничего. Я не примыкала к оппозиции. Никогда! Я всегда поддерживала политическую линию Ленина-Сталина. Я никогда не вела никаких антисоветских разговоров. Даже мыслей антисоветских не допускала. Моя жизнь посвящена служению партии…

— Все, хватит! — крикнул следователь, стукнув кулаком по столу, — это вышло так нелепо, что Сашенька с трудом сдержала презрительную улыбку.

Ей не к месту захотелось рассмеяться.

— Не будем тянуть резину! — отрезал он. — Вы полагаете, вас сюда развлекаться привезли? Чтобы скоротать денек? Я здесь на службе, мне нужно, чтобы вы признались в том, что совершили. Мы знаем, как обращаться с такими, как вы.

— Такими, как я?

— Избалованными партийными принцессами, которые считают, что Советская власть обязана их одевать, давать машины, дачи. Мы для того и существуем, чтобы таких, как вы, спускать с небес на землю. Повторяю: оглянитесь на свою жизнь, на свое прошлое, разбудите свою партийную совесть! Почему вы здесь? Признание значительно облегчит вашу участь.

— Но мне не в чем признаваться… Я невиновна!

— А как вы объясните свой арест, если невиновны? Признавайтесь! Не ждите, пока я выбью из вас это признание!

Сашенька испугалась. Чего он требует? Если она признается в чем-то незначительном, они успокоятся?

Она повторила про себя Ванины наставления: «Ни в чем не признавайся! Без признания тебя не тронут!

Поверь мне, дорогая. Я знаю, о чем говорю. Я расколол тысячи человек, может, это мне награда. Но не выдумывай мелких правонарушений. Это не ослабит давления! Если у них есть доказательства, тебе организуют очную ставку. Если от тебя захотят добиться конкретного признания, из тебя его выбьют».

Могильчук подался вперед. Приторный запах его кокосовой помады был невыносим.

— Вы выросли в буржуазной семье, семье настоящих кровопийц. Вы с чистым сердцем вступали в партию — или остались душой со своим прогнившим классом, остались врагом пролетариата?

— Я работала у Ленина.

— Думаете, это меня сейчас интересует? Если вы обманули товарища Ленина, будете осуждены вдвойне.

— Он называл меня «товарищ Песец». Он знал о моем происхождении и признался, что и сам из дворян, — это же не имело значения, потому что я была ярым большевиком.

— Как вы смеете пачкать имя товарища Ленина! Вы хотя бы отдаете себе отчет, где находитесь? Неужели не понимаете, кто вы сейчас есть? Вас уже, считай, нет! Вы находитесь перед ревтрибуналом, перед ЧК. Так что отвечайте на вопросы — и все! — Он посмотрел на папку, повозил руками вверх-вниз по бумаге. — Давно вы знакомы с Менделем Бармакидом?

— Всю жизнь: он мой дядя.

— Вы считаете, он честный коммунист?

— Я всегда так считала.

— В вашем голосе звучит сомнение?

— Я знаю, что он арестован.

— А вам известно, что мы просто так людей не арестовываем?

— Товарищ Могильчук, я верю вооруженной руке партии. Я верю, что вы, чекисты, как сказал Дзержинский, — рыцари революции. Мой муж…

— Обвиняемый Палицын. Вы на самом деле считаете, что он образец партийности? На самом деле? Поройтесь в воспоминаниях, вспомните разговоры: неужели он настоящий чекист?

— Да.

— А Мендель? Он никогда не был настоящим коммунистом, не так ли… товарищ Песец, — с усмешкой добавил он, — если позволите вас так называть? Он истинный большевик, который пять раз был в ссылке, сидел в Трубецком бастионе, подорвал здоровье на каторге и никогда не участвовал в оппозициях, не был уклонистом…

Могильчук снял очки. Без них он близоруко щурился.

Он потер лицо, провел руками по огненно-рыжим волосам. Сашенька чувствовала, как ему хочется положить ее признание на стол начальству. Может, он желает отличиться в глазах Берии. А может, и высшая инстанция — сам товарищ Сталин — услышит об этом энергичном молодом следователе? Он снова водрузил очки на нос.

— Сбросьте маску с Менделя, покажите нам его звериный оскал!

— Мне ничего не известно, — медленно проговорила она. — Мендель! Я пытаюсь вспомнить…

— Вот вспоминайте и рассказывайте нам! — Могильчук приготовил ручку. — Вы говорите, я буду записывать.

Мендель когда-нибудь упоминал о японском дипломате, с которым встречался в Париже?

— Нет.

— А об английском лорде, который посещал наше посольство в Лондоне?

— Нет.

— С кем из иностранцев он знаком? Он просил вас с ними встретиться? Подумайте — напрягите мозги!

Значит, им нужен Мендель! Сашенька понимала, что дело вовсе не в ней. Они и Гидеона приглашали на Лубянку, чтобы поговорить о Менделе. Потом в это втянули Ваню: наверное, кто-то подслушал, как он с Менделем спорил о джазе? А через Ваню достали и ее.

Беня явно не имеет к Менделю никакого отношения.

Только через нее — но это чересчур замысловато. Нет, Беня был замешан в каком-то другом деле, в деле, связанном с чисткой интеллигенции, да и Могильчук ни разу не упомянул его фамилию. Одно было ясно: им нужно, чтобы она донесла на Менделя. На дорогого дядю Менделя, который познакомил ее с марксизмом, привел в партию, познакомил с Ваней!

Он являлся «совестью партии», был воплощением неподкупности и честности! Однажды сам Сталин назвал его «наш прихрамывающий Робеспьер» — какая похвала!

Значит, это Мендель навлек на нее грозу, это он забрал у нее детей. Материнский инстинкт на мгновение перевесил, она с радостью была готова пожертвовать Менделем, готова сделать все, чтобы только увидеть своих детей. Но если она выдумает, что Мендель японский шпион, решат ли органы, что она невиновна, что верой и правдой служит партии? Вновь на ум пришли Ванины наставления: «Если против Менделя фабрикуется дело, понадобятся твои показания. Но помни, это он привел тебя и меня в партию, познакомил с марксизмом — нас познакомил!

Твое признание погубит нас всех! Подожди, пока мы не поймем, что у них на нас есть».

Следователь опять поправил прическу.

— Ну?

— Нет, Мендель — честный товарищ.

— Вы больше ничего не хотите мне сказать?

Она отрицательно покачала головой, чувствуя слабость и усталость. «Но надежда есть», — уверяла она себя. Как человек, погребенный под лавиной, она надеялась, что выберется сквозь щель к свету. Ваня тоже признаётся, и даже если ее дорогой Ванечка попадет в мясорубку, против нее у органов ничего нет.

Ваня, как любой отец, скорее умрет, чем подвергнет жену и детей опасности! «Будь сильной, ни в чем не признавайся — и ты снова увидишь Снегурочку и Карло», — говорила она себе. В конце концов, следователь еще весьма обходителен, может, они просто прощупывают почву?

— Ладно, хотите играть с нами в кошки-мышки? — тихо произнес Могильчук. — Вы должны понимать, товарищ Песец, что я интеллигент — такой же, как и вы, как и ваш дядя Гидеон. Вероятно, вы читали мои рассказы, опубликованные под псевдонимом М. Служба? Я просто люблю беседовать с людьми. Это мой метод работы. Я давал вам шанс, но вы им не воспользовались.

Он поднял эбонитовую трубку телефона и набрал номер.

— Это Могильчук… Нет, не призналась… Слушаюсь!

— Он положил трубку на место. — Следуйте за мной.


36

В сопровождении конвоира следователь Могильчук повел Сашеньку по длинному коридору, который она раньше не заметила, вверх по лестнице, через закрытый мост, затем вниз по лестнице; они оказались в широком коридоре с паркетным полом и глянцевыми панелями из карельской сосны. На стенах висели портреты, вдоль стен были расставлены бюсты героев-чекистов и шелковые знамена. Посредине лежала синяя ковровая дорожка, пришпиленная короткими золотыми гвоздиками с широкими шляпками. Возле советского флага и знамени ЧК стояла охрана НКВД в парадной форме. Коридор привел к внушительным двойным дубовым дверям. Один из охранников распахнул их. Они вошли в приемную, где сидели два офицера НКВД с портфелями, вероятно, приехавшие из регионов. Могильчук прошел через приемную прямо к следующим двойным дверям, которые открыл охранник. Внутри — Сашенька тут же узнала суетливый аппарат советского начальника — было много секретарш в белых блузках и серых юбках, энергичных молодых мужчин во френчах, она заметила ряд телефонов, горы папок и зеленые листья пальмы. Молодой сотрудник вскочил с места и провел их к следующей закрытой двери. Постучал и открыл.

— Следователь Могильчук?

Они очутились в просторном светлом кабинете невероятных размеров, сверкающем паркетом и карельской сосной, от которой пахло полиролью и свежим лесом. Слева на персидском ковре стояли несколько диванов и мягких кресел. Над камином висел огромный, написанный маслом портрет товарища Сталина кисти Герасимова, а в углу размещался серебристый сейф выше человеческого роста. Мраморные бюсты Ленина и Дзержинского располагались по обоим углам комнаты, но довольно далеко, Сашенька едва их разглядела. Вдали маячил еще один портрет кисти Герасимова — на этот раз на картине был изображен Дзержинский, «железный Феликс», основатель ЧК.

Посередине комнаты стоял полированный письменный стол с Т-образным приставным столом.

Тут царил идеальный порядок: серебристый телефон, чернильницы с бирюзовыми чернилами, пара листков бумаги.

Прямо на столе размещались восемь телефонов и кремлевская «вертушка». Во главе стола в бархатном красном кресле с высокой спинкой восседал товарищ Лаврентий Павлович Берия, нарком внутренних дел.