Поживиться чужим, звучало у меня в ушах, пока я отпихивала «мамашу», чтобы угостить ее застенчивого отпрыска.

— В местах вроде этого в голову могут прийти самые устаревшие представления насчет «стать выше», — сказал Адам. — Самое странное, что когда мне в последний раз этого хотелось, вы тоже были рядом. — Он замолчал, и я подумала, что он может слышать, как колотится мое сердце. Я сама ничего больше не слышала, да и не видела — «мамаша» подобралась и ухватила остатки яблока, а я даже не заметила. — В тот вечер, когда мы ходили слушать кантаты.

— Сто тридцать третью и двести девятую, — мечтательно сказала я, и он посмотрел на меня.

— Тогда у меня было тяжелое время. В тот вечер я хотел просить вас вернуться. Я… — он помолчал. — И все же не стал. Вы не думали, почему?

— Может быть. Я знала, что это не мое дело.

— А Камероны — не мое. — Адам вытащил третье яблоко. — Они перестали быть моим делом восемь лет назад. Тогда я не мог с этим примириться. Я не мог примириться с этим два с половиной года назад. Не мог примириться прошлым вечером. А теперь могу. И хочу, чтобы вы это знали. Вот и все.

— Спасибо, — сказала я, не зная, как выразить свои чувства, и добавила: — Если вам когда-нибудь потребуется рассказать об этом и я смогу быть полезной, надеюсь вы мне позволите.

— Тут почти нечего рассказывать. — Он все еще не сводил глаз с робкого жеребенка. — Колин и я вместе учились в музыкальном колледже в Лондоне. Он очень часто бывал у меня дома. Тогда мы жили в Стритеме. В конце учебы они сказали мне очень вежливо, что мне никогда не стать хорошим музыкантом, и с каждым годом я все больше убеждаюсь, насколько они были правы. — Маленький пони, раздувая ноздри, добрался до яблока. — И для меня это значит все меньше и меньше. Мне нравится работать с хором. Кстати, у нас сегодня вечером репетиция, приходите, если захочется. Лейтон находится в полутора милях за Торкомбом.

Он замолчал. От овечьей тропки слышались топот бегущих ног и перекликающиеся голоса. Вспугнутые пони галопом ускакали прочь. Мужской голос крикнул:

— Повнимательней, Анни! Лучше держись тропинки. Йен! Будешь ты смотреть себе под ноги?

И Йен прокричал в ответ:

— Папа, ты просто толстый! Ты не умеешь бегать!

Трое Камеронов вырвались в открытое место, шумные и энергичные, как всегда. Йен, бежавший спиной вперед, зацепился за камень и уселся. Он было покраснел, но едкое «глупый увалень», сказанное отцом, снова вызвало у него приступ смеха. Он катался по земле, пока я не поставила его на ноги. Кроме того, что трава местами была влажная, с ней попадался навоз.

— Хорошо, что они мне нравятся, — объявил их отец, — а то бы я свернул им шеи.

— Я думала, вы поехали в Торквей, — сказала я.

— А, так и знал, что вы будете разочарованы, — на полном серьезе ответил он. — Туда не стоило ехать. Негде было даже поставить машину. Все забито бампер к бамперу.

«Разочарована» было ужасно похоже на правду. Так умиротворяюще было наблюдать за Адамом и пони. Теперь опять воцарился хаос, тот вид хаоса, какой несколько часов наблюдения научили меня отождествлять с семьей Камеронов, во всяком случае с мужской ее частью. Руфь была спокойна. Она взяла за руку Адама и ушла с ним посмотреть на пони.

— И ты иди. Посмотрим, сможешь ли ты их поймать, — сказал Колин сыну.

— А ну их. Что мне эти пони, — отозвался Йен.

Вчера я подумала, что нашла ахилесову пяту Йена Гордона Чарльза Камерона, и теперь была в этом уверена. Все же я бы ему больше сочувствовала, если бы он не решил вдруг обратиться в точную копию своего родителя в части если не мелодичности, то хотя бы громкости:


И часто в сумерках бродииить

По славным Клайда берегаам!


Я решила, что так мне и надо. Это уж точно продемонстрировало, что декорум был гораздо важнее, чем я считала за ленчем. И что семейная скромность привлекательнее семейной гордости.

— Дебора, угадайте, что я сейчас делаю. — Он выводил что-то в воздухе. Я устало покачала головой. — Я подписываю автограф. Он сегодня подписал один. Вы видел?

Я сказала:

— Нет, — холодно, неодобрительно, да еще и неправду.

— Как жаль, — заметил Колин Камерон с совершенно серьезным видом. — У меня это очень хорошо выходит, но не получается практиковаться так часто, как следовало бы!

Мы добрались до отеля только с одним приключением — наткнулись на очень маленького жеребенка, сидевшего в папоротниках. Он необычайно широко зевнул, и фотографировавший все по дороге Колин щелкнул его в этот момент. Побагровевший Йен хотел их обойти, но я его поймала.

— Он говорит: «чи…иж», — быстро сказала я.

— Чиж? — эхом отозвался он.

— Чиж, — сказала я, щекоча ему шею.

Раздался еще щелчок, но когда я оглянулась, Колин уже прятал камеру в футляр. Что же в этом ребенке было такое, что так приворожило меня, размышляла я, когда мы пошли дальше. Десять минут назад я готова была убить его; теперь, когда мои пальцы пробегали по золотистой загорелой ямке сзади на шее, все было забыто.

Ему еще не было «шесть и три четверти», но отец сделал его мужчиной в доме, и я думала, что хоть и маленький, но он понимал это. Вот почему ему было немыслимо бояться, если Руфь не боялась. Так что он старался скрыть это, вытворяя первое, что приходило в голову. Так же как и его отец. Так ли сильно это отличалось от моего «Пожалуйста, Господи, пусть я всегда-всегда буду любить папочку. Аминь»? Я была на двадцать лет старше и все еще говорила это.


«Берите что хотите и сколько хотите» — с этими неизменными словами официантка, сервировавшая вечерний чай, толкала свою тележку с искушениями по малиновой дорожке террасы. Я давным-давно махнула рукой на свою фигуру. Колин бодро сказал, что ему и махать-то не на что.

У него уж точно был аппетит. Тарелка пышных оладий, покрытых по крайней мере дюймовым слоем взбитых сливок с джемом, очистилась в мгновение ока. Затем последовали слоеный кекс, хлебцы, фруктовый кекс и несколько очень аппетитных пончиков. Йен прохаживался рядом, набивая себя до отказа.

— Мне бы и в голову не пришло тебе указывать, Йен, — напыщенно сказал его отец, — но сам подумай. Твой крошечный животик совсем не такой большой, как у слона. И если ты съешь еще кекс, то он очень даже может разболеться, и совсем по-слоновьи. — Эффект речи был ослаблен точностью, с которой оратор ухватил желе с положенной на него половинкой шоколадного батончика.

— А у тебя не заболит? — прокричал Йен.

— Это уж моя за-бо-та.

На этот раз я была целиком согласна с Магдой, которая в этот момент вставила:

— Папочка, не бери ничего больше. Не хватало еще, чтобы на отдыхе у кого-то разболелся живот.

Любая женщина, пытавшаяся изменить представление Камерона о том, как обращаться с детьми, очевидно должна была понять, что взвалила на себя нелегкую ношу. И когда Йен объявил: «Во всяком случае, стоит рискнуть» — и взял такой же пончик, как отец, от ответа Колина «Вот посмотрим, что будет утром» у меня кровь застыла в жилах.

— Не забудьте, Деб, — напомнил мне Адам, усаживаясь в машину. — Если позже вы захотите прогуляться до Лейтона, я буду рад.

— А что будет? — спросил Колин.

— Вряд ли вам это интересно, — заключил Адам, когда объяснил, в чем дело.

— Ну, не знаю, — к моему удивлению объявил Колин. — Ведь я же пел в этом вашем хоре в Стритеме.

— Да, — сказал Адам, запуская мотор.

Ну и ну! Если кто-то не годился для хора, так это был Колин Камерон. Я однажды слышала, как он без особых усилий пел — и его было слышно с полковым оркестром. Но хор — ни в коем случае. И кроме того, что он был слишком силен в музыкальном смысле, он был еще чересчур яркой личностью.

— Ладно, если Дебора пойдет, и я с нею прогуляюсь, если можно.

— Как Деб решит, — сухо сказал Адам. — Если она это выдержит, наверное и я смогу.

— Мне бы хотелось пойти пешком, — твердо сказала я, когда мой самозваный эскорт спросил, в какое время мы тронемся. Может, это было глупостью, но мне не хотелось, чтобы он думал, что на меня произвела впечатление его сияющая машина — тем более, что она наверняка собрала бы любопытных в деревне. Ее владелец мог наслаждаться подобными вещами. Я — нет.

— Идти? — повторил он. — Но дотуда почти две мили.

— Очень полезно, — бессердечно сказала я.

Он ничего больше не сказал, и мы отправились. После Торкомба дорога, извиваясь, пошла под уклон, что меня завораживало. Я раздумывала о том, что может скрываться за поворотами, когда голос рядом со мной заметил:

— Ладно. Я знаю, вы не слишком-то хорошо обо мне думаете.

Что он, смеется надо мной? Странно, но я этого не думала. Голубые глаза — мог ли кто узнать, что за ними кроется? — были ясны и как будто бесхитростны.

— Вы считаете, что за чаем я слишком много позволил Йену.

— Ну, это не мое дело, — смущенно сказала я. — Но раз вы сами заговорили об этом, — вновь переживая, я осмелела, — я думаю, он еще слишком мал, чтобы решать свою судьбу. К вечеру ему могло бы стать очень плохо.

— Если так, то мне стало бы очень плохо завтра, когда Мэгги добралась бы до меня. — Он округлил глаза. — Так что постучите по дереву, ладно? Дебора, я знаю, что им нужно, им обоим. — Хотела бы я, чтобы он не произносил мое имя вот так, журчаще. Теперь я ждала этого. Это как будто создавало какую-то связь между нами — связь, которой я вовсе не желала. — Им нужна мать. Она была бы с ними все время — не то что я. Она бы одевала их, как надо, и рассказывала бы сказки, и если бы у них что-то болело, она бы целовала их, чтобы все прошло. Когда мы были маленькие, моя мама все это для нас делала, и я думаю, что ребенку это очень важно. Она, добрая душа, все еще делает это для моих двоих, но это не то же самое. И кроме того, она уже не так молода. — Он посмотрел на меня. — Вам не надоело?

— О нет, — еле выговорила я.

— И надеюсь, она бы их любила, — просто сказал он. — Они ведь совсем неплохие. Йен временами чуточку забывается. Как и его отец. Все, что вам требуется с нами сделать — это напомнить, какие мы. — Он оговорился, сказал «вам» вместо «ей». Краснеть было совсем не обязательно, но я все равно покраснела, и он наверняка это заметил. — Ну, мне нечего жаловаться, — говорил он, — Мэгги здорово помогла с этими каникулами, и моя мать снова займется ими, когда мы вернемся в Шотландию. Но как я себе это сейчас представляю, самое лучшее, что я могу сделать для Йена, — это вырастить из него мужчину. Конечно, Анни — совсем другое дело.

— Анни? — переспросила я. — Я думала, ее зовут Руфь.

— Да, Руфь, — твердо сказал он. — Анни — это просто дурость… одна из тех, за которые мне достается от матери. — Я слушала с тяжелым сердцем. Нетрудно было представить себе, что чувствовала добрая, разумная шотландская мать, видя, как ее сын цепляется за прошлое. — Что касается Руфи, тут я ничего не могу поделать, только любить ее, — заключил Колин. — Видите ли, Йен — это только я сам. А она — мое сердце.

— О Колин! Извините, я хотела сказать мистер Камерон… — Я замолчала.

— Колин, пусть будет Колин, — сказал он со своей очаровательной улыбкой. — Ведь вы для меня всегда были Дебора. — Я пораженно взглянула на него. — Это значит «красноречивая», — сказал он. — И несомненно вы были необычайно красноречивы с малышкой в самолете. Но вы должны рассказать мне конец сказки. Этим утром я сумел рассказать лишь вот столько. — Он развел руки, предположительно чтобы показать, какой был Лев. Я вспомнила, что точно так же я показывала Трэси. — Видите ли, я ужасно стараюсь, да вот в выдумках не слишком силен.

Он произнес это со странным шотландским выговором, и трудно было понять, позаимствовал он где-то эту фразу или она знакома ему с детства. Но мне было как-то все равно. Я просто старалась ему помочь — как говорила официантка в отеле — тем, что он хотел и сколько хотел. Сообразив, что я сказала, я ужасно смутилась.

— Конечно, я имею в виду с детьми, — торопливо добавила я, — и пока я буду здесь — еще неделю или две. А сколько вы еще пробудете в Сикоуве?

Я разрушила чары. Он стал перечислять все, что планировал дальше. Его сезон кончался тринадцатого сентября, но дети должны были вернуться в Шотландию раньше. Его родители приедут сюда на отдых, а потом заберут их с собой. И еще факты. До конца года у него запланированы двое гастролей, одни в Штатах. В прошлом году он гастролировал по Австралии и много выступал на телевидении. Мне показалось, что в его голосе проскользнула нотка самодовольства, и, если несколько минут назад от его слов у меня подкатывал комок к горлу, эти произвели обратное впечатление.