Сюзанна Кубелка

Сброшенный корсет

ПРОЛОГ

Линц, в день Св. Сильвестра 1895

«Моя дорогая кузина, малышка Аннерли!

Как ты уже знаешь, скоро я покину Австро-Венгрию, чтобы отправиться в большое турне по Франции и обосноваться затем в Париже.

Я была так рада повидать тебя три месяца тому назад, когда по дороге из Санкт-Петербурга в Мюнхен заезжала в Эннс. За несколько часов, что мы провели с тобою вдвоем, я многое успела тебе поведать. Рассказала о том, как играла на фортепьяно перед царем, даже показала бриллиантовое украшение, которое он преподнес мне в знак благодарности за незабываемый концерт.

Теперь о моей бурной жизни с той поры, как я повзрослела, тебе известно больше, чем твоей матери.

Но о моей юности ты знаешь только по слухам. Тебе ничего не рассказывали, ведь я — яркая райская птица, роковая женщина, артистка, живущая по своим законам. В семье обо мне не говорят, потому что не хотят, чтобы ты стала такой, как я.

Последние десять лет мы с тобою почти не виделись. А ведь из всех родственников ты похожа на меня больше всех. Ты умеешь петь, музицировать, у тебя есть чувство юмора, ты умна. И я хочу, чтобы ты стала счастливой. Вот почему я сказала себе: Пора покончить со всеми этими тайнами. Аннерли должна узнать о том, в чем по сей день упрекает меня ее мать, обо всем, что произошло тогда в Эннсе, двадцать лет назад, — начиная с моей первой страсти до пресловутого сватовства, когда меня непременно хотели выдать замуж за солидного влиятельного человека.

Я рассказываю тебе это потому, что скоро ты должна выйти замуж. За богатого господина, которого едва знаешь и, как пишешь в своем письме, даже побаиваешься. Я рассказываю тебе это потому, что тебе уже пятнадцать. Ровно столько, сколько было тогда мне.

Ты выросла в приличном доме. А в приличных домах не просвещают. „Детей приносит аист“, — наверняка говорили тебе. Если же ты начинала сомневаться, то обсудить свои предположения было не с кем, все стеснялись до полусмерти.

Мы все еще живем в ханжеское время. На все, что касается тела, наложено строгое табу. Молодежь не ставят ни в грош. Считается, что до сорока человеку не о чем поведать миру и лучше держать язык за зубами. Кроме того, не следует задавать вопросов. Таков этикет.

Еще нам говорили: „Любовь — это для горничных. Девушке из высшего общества любовь не нужна, она берет в мужья того, кого назначит ей господин папа́“. Но поверь мне, Аннерли, это не ведет к счастью. Мне уже почти тридцать шесть, и я могу сказать, что знаю свет. Мне хотелось бы уберечь тебя от неприятного сюрприза в первую брачную ночь. И я хочу, чтобы ты сделала правильный выбор — выходить замуж или нет. У тебя нет необходимости хранить династию от вырождения. А потому не торопись. Продли, по возможности, свою юность, обязанности не заставят себя ждать. Я расскажу тебе, как я высвободилась тогда из петли, весьма экстремальным способом, надо признаться, но расскажу об этом с юмором, легко и непринужденно, чтобы ты все поняла сама, а когда-нибудь смогла дать прочесть это и своей дочери.

Но когда прочтешь, прошу, никому ни слова.

Ни своим родителям, ни тем более — поклянись мне! — Эрмине фон Фришенбах. Она не должна узнать о моих приключениях, о том, что случилось со мной тогда, в 1875 году за ее спиной, в австрийском городе Эннсе.

Я поведаю тебе также, что кроется за слухами, будто наша прекрасная императрица приходится мне тетушкой, а я ей кровной племянницей, и скажу тебе без обиняков, почему я стала причиной твоего появления на свет.

Я изменила имена твоих родителей. Безопасность есть безопасность. Но ты быстро догадаешься, кто они.

А теперь устраивайся поудобней, на той красной софе, что я оставила тебе в Эннсе вместе с письменным столом и фортепьяно, которое доставит тебе много радости.

Надеюсь, Цилли натопила печь, и ты не озябнешь за чтением. Сейчас ты окунешься в водоворот того времени, в то роскошное десятилетие, как стали его теперь называть, потому что в Вене жил тогда Ганс Макарт. Ты знаешь, я была знакома с этим гениальным художником. Кайзеровская империя еще нерушима, кронпринц жив, а Майерлинг — всего лишь тихий охотничий замок: еще не произошла та скандальная история, молва о которой, как пожар, распространилась по всему свету.

Я сообщу тебе мой парижский адрес и буду думать о тебе в поездке. Ты всегда можешь написать мне и расспросить обо всем, о чем пожелаешь.

Но сперва несколько слов о моем родительском доме, о котором тоже никогда не говорят. Я хочу покончить, наконец, со всеми сплетнями, хочу, чтобы ты сама во всем разобралась.

Ну и желаю тебе, моя малышка, хорошего Нового года, много радости, счастья, удачи, здоровья и бодрости, не поддавайся никаким принуждениям, держись стойко. И не забывай меня.

Крепко обнимаю тебя.

Навсегда твоя

Минка».

ГЛАВА 1

Что бы там ни говорили, а я не сирота, не подкидыш, не отпрыск обнищавших родителей, отнюдь нет, я появилась на свет в семье фабриканта. Снежным утром 2 февраля 1860 года, что считалось счастливым предзнаменованием.

Был светозарный праздник — Сретение. Жизнь рожденного в этот день всегда озарена солнцем, он притягивает к себе любовь, словно магнит, и тень не омрачает его пути.

На моем же пути сплошные загадки, причем с самого начала. Странным образом я родилась до срока — семимесячная, но вполне развившаяся, на удивление крепкая девочка. Живительно и то, что глаза и волосы у меня черные, тогда как все в нашем роду соломенные блондины.

Отца моего зовут Рюдигер Хюбш[1], но имя порой обманчиво. Отец, похожий на мопса, владеет фабрикой, что у городских ворот, — там шьют фески.

Матушка моя — белокурая уроженка Эннса — обучалась поварскому искусству в замке Эннсэг, у последней княгини Ауершперг, и это третья загадка. Разумеется, кухня Ауершперга славится во всей монархии. И маменька очень хорошо зарабатывала в замке в Венгрии, где она начинала свою карьеру. Но этого было явно недостаточно, чтобы накопить сказочное приданое, которое способствовало процветанию отцовского дела.

Откуда же такие деньги?

Мать состоит в родстве с Юлианой Танцер, владелицей знаменитого отеля «Черный орел». Они троюродные сестры по материнской линии, из почтенной эннской семьи. Отец мамы, белокурый чех, красавец на загляденье, был беден, в то время как папа́ Юлианы, хотя и был косолап, владел несколькими большими мельницами. Матушка моя всегда считалась «бедной родственницей». Тем не менее, она получила приданое чистоганом. Золотом! И такое роскошное, что отец сразу после свадьбы нанял новых рабочих и расширил маленькую фабрику вдвое.

К лету 1861-го, через год после моего рождения, он поставлял самые лучшие фески, красные, с черной кисточкой, мусульманской общине кайзеровской империи — многочисленным туркам, грекам, египтянам, албанцам, которые жили в крупных городах — в Вене, Офене, Песте, Триесте и в большинстве своем были зажиточными коммерсантами.

Да, он нанял еще и вышивальщиц, закупил дорогой материи и первым стал изготовлять по баснословным ценам фески для дам — маленькие шедевры, с синими кисточками, украшенные золотой нитью, серебряными бляшками и настоящим жемчугом.

Фабрика процветала.

Я принесла отцу благополучие. Но он ни разу не дал мне почувствовать это. Я его почти не видела. У него не было времени. А моя веселая, жизнерадостная маменька вела большой дом, устраивала дамские чаепития и изысканные званые вечера, щеголяла в шелковых платьях и настоящих драгоценностях, меня же предоставила Эрмине фон Фришенбах, гувернантке из Эннса, которая до сих пор мне предана.

Эрмина — мой ангел-хранитель. И если кто-то любит меня по-настоящему, то это она. Эрмина — маленькая энергичная брюнетка, круглолицая, с темными живыми глазами, от которых ничего не утаишь. Она умна и отважна, стоит выше суетных притязаний и потому почти не затягивается в корсет. Но есть и у нее одна слабость: она носит туфли на высоком каблуке и украшает прическу огромными яркими шелковыми бантами, чтобы казаться выше. Эрмина очень хорошо образованна, и это четвертая загадка.

Моя мать читать умеет, а писать — нет. Отец отлично считает, но в жизни не сочинил ни одного письма. Это, правда, никому не мешало. Лишь в 1869 году, через девять лет после моего рождения, было введено всеобщее обязательное обучение. Раньше учиться не заставляли. Кто хотел ходить в школу, тот и ходил. Кто хотел сидеть дома, сидел дома. Безграмотность была повсеместной. А меня воспитывали, как королевское дитя.

В три года я уже говорила по-французски, ела ножом и вилкой, училась чтению и письму, а в четыре разучивала первые гаммы на фортепьяно. В детстве я никогда не посещала школы. Меня учили на дому, а Эрмина прививала мне навыки, которые требуются девушке из высшего света: обучала нотам, пению, истории, религии, плетению кружев и вышиванию, а также географии, зоологии и ботанике. Я училась рисовать с натуры, писать акварели и портреты.

Мои манеры постоянно шлифовались: «Минка! Немедленно убери локти со стола! И больше никогда так не делай! Мерси! Говорить следует только тогда, когда тебя спрашивают. Зевать в обществе не принято. И никогда не чешись! Только если ты совсем одна. Ты же не обезьянка, не так ли, сокровище мое?»

Слово Эрмины для меня закон. Она знала большой свет. Знала, что для меня хорошо, а что плохо. Я слепо доверяла ей, она всегда была права. Да, с той поры, как я научилась думать, она ни разу не ошиблась.

Как я уже говорила, отец держался от меня в стороне.

Все изменилось, когда на свет появился мой брат Альбрехт. Наконец-то сын! С этой секунды я стала «благородной фройляйн». И отец принял мое существование к сведению. Но — только для того, чтобы видеть мои недостатки. То вдруг я оказывалась гордячкой: «Она что, думает, что лучше всех?», то меня обвиняли в тщеславии: «Только и крутится перед зеркалом, а сама страшней ночи». Я всегда стояла на его пути. Всюду. Меня просто было слишком много в доме. Так шли годы, я перестала понимать мир. Все теряло свой смысл. Зачем он велел воспитывать меня как благородную девицу? Затем лишь, чтобы попрекать в желании казаться «лучше других»?

А ведь он был хозяином в доме и мог в любой момент все изменить. Например, уволить Эрмину. Почему же он не делал этого? Но самое удивительное — он боялся Эрмину. Она даже спала в своей собственной комнате, что для гувернантки по тем временам было неслыханной роскошью. Гувернантки всегда спали в детской, а Эрмина — нет. Матушка моя тоже испытывала к маленькой Фришенбах огромное уважение. Словом, положение Эрмины в доме моих родителей было особым. Только вот почему? Я часто спрашивала себя об этом. Почему?

Разумеется, Эрмина была благородного происхождения. Но этого мало. У нее ведь не было состояния, своего дома, замка. Фамильное имущество унаследовал ее брат Фриц. А отец мой ценил деньги. Ему импонировали только богатые люди. Власть Эрмины имела иные причины. Я ломала себе голову, но все равно не могла найти разгадку.

В день моего пятнадцатилетия ситуация обострилась. Вечером начался снегопад, и я уже лежала в постели, когда отец неожиданно вошел в мою комнату, чего никогда не, бывало, ни разу за всю мою жизнь. Вид у него был престранный: соломенные волосы под сеткой (уже завитые и уложенные для завтрашнего городского бала), светлые усы прижаты белой повязкой, туго стянутой на затылке, в руке красный ночник, отбрасывающий причудливые тени на потолке. Вдобавок ко всему красные лоснящиеся щеки, водянисто-голубые глаза навыкате, коренастая фигура — он был похож на мопса в наморднике, и тут уж ничто не могло помочь, даже элегантный коричневый бархатный халат не придавал ему изысканности. К тому же, от него сильно пахло табаком, а приблизившись ко мне, он стал озираться по сторонам, словно что-то искал. Потом пододвинул стул и сел возле кровати.

— Читать благородная барышня научилась, — начал он в привычно резком тоне. — А ну-ка скажи мне: что написано над воротами веерной фабрики в Вене, на Нелькен-гассе 4, которая принадлежит моему другу Венцелю Керну?

— «Венцель Керн и сын», — сказала я твердым голосом.

Только не показывать страх. Этому меня научила Эрмина.

— А что написано над гостиницей «У золотого клопа»?

— «Игнац Клоц и сын».

— А на блестящем фоне над шелкопрядильной фабрикой, которую купил мой кузен Леопольд? Там что написано?