Господи, как же так?

Не может этого быть? За пять дней он вспомнил про Варвару мимолетно, только когда секретарь спросила его о броне в гостинице. Юрий даже сразу не понял, о чем речь, а она напомнила про запланированную поездку в Италию. Он тогда распорядился отменить все для себя, предложив жене самой решать, ехать одной или нет, и тут его отвлек деловой звонок, и он забыл…

Господи, боже мой! Он совершенно про Варю забыл!

Юрий закрыл глаза и постарался вызвать в памяти ее образ, чтобы извиниться хотя бы таким образом, но… но Варино лицо так и не появилось перед ним, впервые за всю их совместную жизнь.

И тут Костромина накрыло осмысление того факта, что он забыл не только о жене, а о всей своей жизни: о родителях, о родителях Варюхи, о друзьях, о всем том огромном, ясном и важном, что составляло его жизнь, а во многом и его личность, что вело его еще неделю назад.

Только неделю назад!

Как в бездну ухнуло! В черноту!!

Он застонал и закрыл лицо руками – как такое вообще возможно? Как могло произойти, что он почти неделю не вспомнил ни о любимой жене, ни обо всей их жизни?

Эта женщина…

Эта женщина влезла Юрию под кожу, в мозг, в подкорку и будила в нем что-то темное! Нет, даже не темное, а что-то такое черное, глубоко порочное, низменное, развращенное и страшное, от чего он в ужасе отшатывался и сам, но… но не находил сил и воли отказаться от манящей притягательности этого порока, от этого животного первобытного секса. И словно раб в ошейнике тащился за своим надзирателем к удовлетворению этой темной страсти.

И только теперь Костромин в полной мере осознал, во что он вляпался и всю масштабность той зависимости, в которую он попал, ощутил черноту, втягивающую его в себя и разрушающую его личность.

Физически ощутил. И ему стало по-настоящему страшно.

Он не мог позвонить Варваре, даже не представлял, как с ней говорить теперь, что вообще можно ей сказать, но четко понимал, что его побег необходимо как-то объяснять семье.

Просто сигануть в Ритулину кровать и предоставить разбираться с родственниками и обстоятельствами одну Варвару он не мог.

И решил, что сначала надо бы объяснить все ее родителям, и поехал к Добродеевым.

Они хоть и удивились приезду зятя, но очень ему обрадовались и радушно пригласили. Теща засуетилась, принялась быстро что-то накрывать на стол, но Юра ее остановил.

– Не надо, Лидия Андреевна, – он кашлянул, проталкивая застрявший в горле комок, и прохрипел через него: – Мне поговорить надо.

– Что случилось, Юра? – сразу же испугалась теща и положила руку на сердце.

– Страшного ничего, – поспешил успокоить он и попросил с виноватым видом: – Мне бы с вами потолковать, Леонид Николаевич.

Они перешли вдвоем в кухню, как-то успокоив Лидию Андреевну, сели за стол друг напротив друга. Костромин прокашлялся и смог начать свое покаянное объяснение.

– Леонид Николаевич… – Он замолчал, затем собрался и произнес: – Я ушел от Варвары.

Он ничего не скрывал, рассказывал тестю все, как было, начиная с залитой рубашки и заканчивая тем, что за пять дней ни разу не позвонил Варваре и того, что понял сегодня и как испугался этого своего понимания.

Леонид Николаевич слушал молча, сурово сдвинув брови, ничем иным не выдавая своего напряжения. Ни разу не перебил и не задал никаких вопросов.

– Я все понимаю, – хриплым, перегоревшим голосом заканчивал свое объяснение Костромин, – осознаю всю пошлость ситуации, но я ничего не могу поделать с какой-то болезненной, совершенно ненормальной тягой к этой женщине. Ничего. Поверьте, я пытался.

Тесть молчал. Помолчал и Юрий. Кашлянул и совсем уж севшим голосом, через сухое от напряжения горло, закончил покаяние:

– Я не знаю, что делать. Не знаю.

Леонид Николаевич тяжело поднялся с места, и Юрий мимолетно подумал, что тестю в этом году уже восемьдесят, но это даже представить невозможно, настолько тот бодрый, здоровый, моложавый и энергичный, но в данный момент известие, что принес ему зять, придавило мужчину настолько, что как-то сразу стало видно его возраст, он вдруг словно отяжелел и ссутулился. Тесть медленно обошел стол и прошел к окну, по дороге прикоснувшись к плечу Юры. Встал у окна, переплетя на груди руки, смотрел куда-то и молчал.

Молчал и Костромин, ожидая его приговора.

– Я очень любил свою первую жену, – вдруг заговорил Леонид Николаевич.

И Юрий напрягся, услышав этот голос, полный печальной силы. Он слушал рассказ тестя про беду, постигшую его прежнюю семью, и поражался силе воли и мудрости этого человека. У Костромина подсасывало где-то над сердцем… он уже знал, чем закончится эта история.

– То, с чем ты столкнулся, Юра, это не простое потакание своим низменным инстинктам и желание разнообразия в сексе, которому подвержены большинство мужчин, изменяющих своим женам, – помолчав, продолжил Леонид Николаевич, – это страшная, разрушительная сила, которую называют бесовщиной. – Он погладил зятя по плечу и произнес с глубочайшей печалью: – Ты один с ней не справишься, мальчик. Это одержимость. Сходи в церковь, попроси помощи, может, чего подскажут. Молитвы знаешь? Читай. У тебя вроде друг буддист или индуист есть, спроси его помощи. Может, тебе уехать куда и духовными практиками заняться? – И вдруг эмоционально принялся убеждать: – И сопротивляйся, сопротивляйся, как можешь! Не поддавайся! Соблюдай меры безопасности, не разделяй с ней быта и еды, я не знаю! Ухватись за что-нибудь сильное, чистое, вон за вашу любовь с Варюхой, и держись мысленно за нее, тяни себя из этой тьмы. Нельзя сдаваться, Юра, никак нельзя, пропадешь.

– Я понимаю, Леонид Николаевич, – кивнул Костромин, чувствуя себя уже обреченным.

Он понимал. На самом деле понимал слишком ясно и отчетливо.

Но на следующий вечер повел Маргариту в ресторан, после которого они занялись раздеванием друг друга прямо в такси, везшего их к ней домой.

А вот с родным отцом объяснение у Костромина не сложилось.

Он поехал к родителям через неделю, чтобы лично сообщить об уходе от жены, надеялся объяснить все честно и без утайки, как и тестю, но отец его перебил, не дав возможности высказаться:

– Что значит ушел?! Какая такая ненормальная страсть? – бушевал отец, а мама, прижав пальцы к губам, скорбно качала головой и тихо плакала. – Дурь в башку стукнула, вот и вся страсть! Да как это можно от Варюхи уходить-то? – И стукнул ладонью по столу, разгорячившись. – Нам другая невестка не нужна, так и знай! Варя нам как дочь родная, и ее в обиду не дадим! Даже не смей говорить ничего! Пока к ней не вернешься, разговаривать с тобой не намерены! Все!

Вот так поговорили. Отец на своем решении стоял твердо, мама попыталась было сунуться к сыну, что-то сказать, обнять-пожалеть, но остановилась, солидарная с мнением мужа.

Костромин не звонил жене и не виделся с ней – он не понимал, что можно ей сказать в такой ситуации – попросить еще раз прощения? Попросить отпустить его погулять-потешиться? Сказать, что, мол, подожди, родная, я тут потрахаюсь в удовольствие и вернусь? Так, что ли?

А как?

Оказий, чтобы позвонить, не имелось – ни проблем по хозяйству, при случае их благополучно ликвидирует тесть, денежные вопросы решены.

Какой еще найти повод позвонить и услышать Варин голос?

Слушать этот родной голос и гореть внутри чувством убийственной вины? Мазохизм чистой воды!

А Юрий так хотел ее слышать. Так хотел.

После той первой ночи в квартире Риты, когда Варюха привиделась ему и предупредила, что нельзя там спать, он больше ни разу не смог вызвать ее образ перед своим мысленным взором, она не являлась ему и не отвечала на его зов.

Костромин испугался потери их связи, потери ее лика, ее улыбки и поддержки, испугался до холода внутри, осознавая, что таким образом началось разрушение его личности, разрушение всего того, что было ему дорого, что связывало его с жизнью, разрушение его любви…

А где-то через две недели, как подарок, к Костромину стали приходить по утрам воспоминания об их с Варюшкой жизни, и он хватался мысленно за свет этих воспоминаний, как пусть и слабую, но единственную надежду на спасение, надежду на еще возможное будущее.

Ну, хоть на что-то…

И ему так не хватало этих ее прекрасных живых глаз, хотя бы и только перед мысленным взором. Этих глаз с огоньками внутренних лампадок.

Сколько помнил себя Юра, в подъезде дома его родителей в Ростове, этажом ниже, жил доктор-окулист, постарше его родителей лет на десять. Как-то, когда Юра с Варей приезжали в гости в Ростов, они столкнулись с доктором, выходя из подъезда. Юра представил ему жену, они раскланялись и разошлись каждый по своим делам.

А в один из очередных своих приездов Костромин застал соседа в гостях у родителей и спросил про светящиеся огоньки в глазах Варюшки, и окулист, усмехнувшись, объяснил:

– По своей сути человеческий глаз – это сложная оптическая система, состоящая из преломляющих линз. Роговица – это та внешняя линза, которая прикрывает непосредственно радужку и зрачок и имеет определенный угол выпуклости. Пространство между роговицей и радужкой является передней камерой, а угол, образованный периферией роговицы и радужки глаза, называется углом передней камеры, через него происходит отток внутренней жидкости через сложную дренажную систему. Это, так сказать, внешняя часть устройства глаза. Представил? Так вот, у нас всех практически одинаковые эти углы преломления. Их величина зависит от размера глаза, его формы и еще нескольких параметров. У твоей жены просто уникальное строение роговицы, крайне редко встречающееся, она имеет особую выпуклость и форму, которая фокусирует в луч рассеянный свет в гораздо большей степени, чем у других людей. Только и всего. Никакой мистики, чистая физика и биология.

В простую физику и биологию Костромину верить не хотелось, столь прозаическое объяснение огоньков в глазах любимой его не устраивало категорически, и он предпочел держаться своей тайной, не высказанной никому версии – что это чистая, жизнерадостная душа Варюхи светит для него изнутри, обогревая своим теплом. Хоть он и не признавал особо никакой романтики, а про ее «лампадки» думал всегда именно так.

Не светит теперь. И не согревает.

Не приходит теперь к нему ее образ, только в странных воспоминаниях, являющихся не по его воле и не подконтрольных Юрию.

Всего за каких-нибудь две-три недели у Костромина наладился новый жизненный распорядок. Юра почему-то стал очень мало спать, если проводил вечер с Ритой, то возвращался домой, как правило, около часа ночи или чуть позже, падал на кровать, как убитый, и проваливался в черный, беспробудный сон часов до пяти утра.

И просыпался резко, в один момент.

Если же в этот вечер он не был у любовницы, то засыпал где-то в двенадцать и просыпался около четырех – и тоже в один момент. Вот тогда-то и приходили воспоминания про угробленную им бывшую счастливую жизнь – и мучили, и манили несбыточной надеждой.

И однажды вот таким утром, наверное, через неделю где-то, когда волна солнечных, ярких картин о прошлом пропала, как оборвавшаяся кинолента, Юрий почувствовал неудержимую тягу к какой-нибудь физической нагрузке, чтобы хоть чем-то заглушить изматывающую душевную боль. Прямо тело потребовало – пожалело его, что ли?

И Костромин надел старенькие кроссовки, которые непонятно с какой целью прихватил с собой, когда уходил от Варюхи в тот тяжкий день Беды, влез в спортивный костюм и отправился на улицу.

Так и начал бегать, а на следующий день и на тренажерах заниматься. Что это было? Откуда такое желание возникло? Он не знал. Но в этом был путь его спасения, пусть и небольшого, но спасения, хотя бы физического.

Странным образом достаточно резко у Костромина поменялись и пищевые привычки. Любитель мяса во всем его разнообразии, Юрий в один момент перестал его употреблять. А поводом послужил их поход с Маргаритой в самый крутой в Москве – а в другие она не ходила – ресторан стейков.

Она обожала стейки с кровью, практически сырые, с острым соусом. Юрий отвечал на какой-то из ее вопросов и отчего-то непроизвольно следил за ее действиями: вот Рита отрезала большой кусок мяса, положила его в рот, чуть прикрыв глаза от удовольствия, начала пережевывать, и Костромин заметил, как в уголке ее губ скопилась капля кровавого мясного сока, которая не удержалась и потекла по подбородку. Маргарита тут же утерла ее белоснежной салфеткой, на которой остался кровавый отпечаток.

Ему стало дурно! Отчего-то – вот так: мимолетно, но остро до реальности – Юрию вдруг подумалось, что она жует не говяжий стейк, а кусок его плоти, что отхватила в сексуальном экстазе.

Костромина замутило, и тошнота рванула к горлу.

Он справился с собой и смог не показать открыто своей реакции, но с этого самого момента больше не смог есть мяса.

Никакого! Вообще! Как отрезало!