Выбрало за нее сердце — и как слишком часто случается, оно ошиблось! Граф Войновский, тридцатилетний красавец-молодец, с черными, мастерски закрученными усами и с беспокойным, вечно бродящим взглядом, лихой наездник, меткий стрелок, известный дуэлист и игрок, усердно посещавший Рулетенбрун в Баден-Бадене и Гомрубре, срывавший даже раза два банк на этих водах, от которых так много воды утекает из кошельков наших русских путешественников, граф Войновский, настоящий воин рыцарей изобретательности меж польскими графами и венгерскими магнатами, соблазнил строгий ум и отуманил светлый разум Теклы, потому что он первый, он единственный имел догадливость видеть в ней женщину, когда все прочие искатели обращались к ее уму, к ее значению в свете, ко всем преимуществам, которые в ней не происходили от нее самой. Текла забыла строгоспасительные уроки зеркала, забыла убеждения и выводы многолетних размышлений, поверила любви искусительного и ловкого Войновского и отдала ему с своей рукою управление всех своих поместьев. Обобрав ее, проиграв и прокутив ее деньги, он бросил ее, развелся с нею, по польскому обычаю, и немного спустя женился на итальянской певице, а бедная Текла осталась во второй раз в жизни на развалинах всех надежд и всех радостей своих. Это горе, это незаслуженное несчастье иссушили, уничтожили в ней сердце; она поняла, что теперь в самом деле все для нее кончено на поприще любви и взаимности; она решилась жить впредь одним умом.

Остатки богатства и личные ее качества позволяли ей избрать общество, где и какое она хотела; дела привели ее в Петербург, и она почувствовала себя на своем месте в этой столице, где каждый может найти и составить себе и род жизни, и круг знакомства согласно своему званию, вкусу и характеру.

Молодая старушка, по отсутствию всего того, что живит и греет молодость женщин, графиня Текла не сохранила ни притязаний, ни заблуждений. Прозревши так грустно в собственной судьбе своей, она обрела способность прозревать ясно и в чужой. Зоркость и дальновидность ума ее стали известны и беспрекословны в ее кругу. Такт, эта принадлежность женщин, вышколенных светскою наукою, это тонкое чутье, которое догадливее ума и часто полезнее его, это шестое чувство, которое неуловимо и, вместе с тем, положительно научает всем едва заметным, но многозначительным оттенкам светской жизни и общественных условий, такт был в высшей степени развит у ней. С первой встречи, с первого слова она умела определить человека и поставить его на приличном ему месте, как в личном своем мнении, так и в обхождении с ним. Не употребляя на себя собственно ничего из своей зоркости, понятливости, ловкости, не имея тех многосложных и поглощающих забот, которые обыкновенно нужны женскому кокетству и женской суетности для их маленьких воинственных соображений и дипломатических видов, графиня Текла могла располагать всеми силами и всеми свойствами своего блестящего ума, чтоб заниматься другими, чтоб всех распознавать, все понимать, все предугадывать, и потому она была необходима всем тем, которые живут чужими мыслями и чужими мнениями, за неимением своих собственных, и которым нужно заимствовать где-нибудь готовые суждения на те частые случаи, где у них оказывается умственный неурожай.

Люди, особенно женщины, поставленные обстоятельствами в положение графини Теклы, могут легко им воспользоваться, чтоб вредить и страхом заставить себе выплатить все то, в чем отказывает им любовь. Ирония и насмешка становятся в их руках орудиями, которые лучше всяких приманок красоты и любезности покоряют им чужие умы. Слишком часто они употребляют во зло и для зла эту власть; но Текла от природы получила скорее добрые наклонности, она не хотела вредить и не любила смотреть на чужое горе. Но иногда, когда внутренние, вечные, ото всех тщательно скрываемые страдания озлобляли ее душу и расстраивали ее нервы, когда слабость женщины, несчастной по сердцу, брала верх над прекрасными качествами ее благородного характера, она впадала в припадки нерасположения и хандры, и в это время дух отрицанья, дух сомненья затемнял своим враждебным наваждением ее светлый разум, и она язвительно смеялась над всем и над всеми, а всего более над собой. Тогда Текла безжалостно разрушала заблуждения других, менее опытных, обнажала мелкие немощи человечества, прикрытые под пышными уловками самолюбия, срывала личину с лицемерия и притворства и прямо в глаза смотрела предубеждению, вызывая его на бой. Но, к счастию, такие минуты редко на нее находили. Укрощенная, умиротворенная каким-нибудь благотворным размышлением, она опять убаюкивалась в своем покорном покое, как море на собственном лоне после бури, и тот самый ум, который пытался быть ее возмутителем, становился ее успокоителем и утешителем.

Легко понять, что графиня Войновская была принята и усвоена петербургским обществом, сродным ко всему новому и готовым поддаться всякому, обладающему уменьем и способностью его подчинить. Дом графини Войновской сделался любимым съездом беседолюбивых дипломатов и женщин средних лет, ищущих приюта от шума вечных балов и убежища от нашествия двадцатилетних красавиц. Все, что втайне носило в уме или в груди какую-нибудь рану самолюбия или боль сердечную, должно было чувствовать себя сродственным в доме умной Теклы; все, что искало развлечения, или надеялось блеснуть в отборном кругу замечательнейших умов, скоро сосредоточилось около женщины, которая хотя и первенствовала, но не могла никому внушать ни зависти, ни ревности. О ней жалеть было другим женщинам так сладко, что они забывали с ней состязаться.

Время появления Теклы в столичном свете русском было то самое, в которое Марина начинала так скучать и так пресыщаться обыденностью своего существования, до возвращения Бориса из-за границы. Марина, не знавшая, куда деваться и где приютиться, искала тоже знакомства и короткости умной чужестранки, и хотя меж ними не было ничего общего, кроме выдающегося ума обеих, хотя резкая противоположность во всем прочем должна была, по-видимому, навсегда положить преграду между ними, они скоро сошлись и полюбили друг друга. Быть может, это совершенное различие их участей и их призваний, столько же, сколько их наружностей и наклонностей, укрепило союз их дружбы, сочетая две крайности в одну средину и сливая два диссонанса в одну гармонию. Быть может даже, что дружба должна была сделаться прочнее и откровеннее между двумя женщинами, столь разно думающими и чувствующими, что никогда никакое столкновение не могло произойти меж ними и что никакое соперничество не угрожало их короткости. Остывшее и поневоле несколько холодное сердце отжившей графини Теклы могло, однако, понимать кипящее жизнью и пламенное сердце молодой, еще не жившей Марины, между тем как опытность первой и ее взгляд на мир, не отуманенный заблуждениями, могли руководить вторую, обо всем передумавшую, но ничего еще не испытавшую. Что Текла поняла вполне и скучающую Марину, и причину ее странного томления, в том нет сомнения; но она пощадила благое неведение девственной души, она не открыла, не разгадала ей собственную ее тайну. «Зачем ее заранее тревожить? — так подумала графиня, — ее пора и без того придет, так не лучше ли не чрез меня?»

Когда Марина познакомилась с Борисом, графиня прежде их самих поняла, что такое сближение не пройдет им даром. Сродство этих двух существ было для нее слишком очевидно и слишком несомненно, чтоб она не предугадала последствия. Но она и тут не изменила своему мудрому правилу молчания. Она выжидала, и фаталистка, как все люди, много пострадавшие на своем веку, она говорила самой себе: «чему быть, того не миновать!»

В настоящую минуту нашего рассказа, когда между Мариною и Борисом происходила эта драма несдающейся любви, которая, как перемежающаяся лихорадка, состояла из взаимного увлеченья и отпора, безвыходно перемежающихся, графиня Текла зорким оком следила за обоими и начинала себя спрашивать: не пора ли ей вступиться, открыть вполне глаза молодой женщине, остановить ее на пути к решительному шагу, или помочь ей за него перейти?.. Она боялась будущности за свою любимицу, но в то же время чувствовала, как эта будущность заманчива и богата обещаниями… Графиня не помогала роману Марины, как делают иные услужливые приятельницы, готовые увлечь молодую женщину, чтоб иметь одною больше в своем числе; графиня и не мешала этому роману, как другие, враждебные всему, что дает какое-нибудь преимущество другой женщине; но графиня часто иносказательно и косвенно объяснила Марине все, что происходило в ней самой и около нее. Смелый и светлый ум графини был как зеркало, в котором Марина могла смотреть на себя и на окружающих. Как хиромантия гадает о будущем и разоблачает его любопытному взору вопросителя, так опытность и дальновидность умной Теклы разгадывали настоящее и определяли его значение. С нею Марина не могла оставаться при заблуждениях и слепоте детского увлечения. Ее рука вела к самопознанию и решимости. Благодаря ей Марина поняла, что женщина должна располагать собою, но не быть игрушкою чужой воли или собственной минутной слабости. Но положение ее не облегчалось и не менялось: шагнуть вперед она не смела и не хотела, назад идти ей казалось невозможным… И так, Марина все худела и таяла, а Борис делался с нею капризнее и страннее. Свет же недоумевал, от чего бы худеть и гаснуть самой счастливой из счастливых женщин!

Борис принялся ухаживать за тремя кокетками вдруг, чтоб развлечь себя и рассердить Марину. Всякий день новые толки и новые слухи о нем доходили до бедной женщины; то она верила всему, то ничему не верила и старалась удержать своего мучителя, не отчаивая его совсем и не подавая надежды. Но и это ей не удавалось. Согласные без объяснений в затаенной любви своей, они переставали соглашаться, как скоро дело касалося до ее пределов: нетерпеливый, он стремился или вперед к блаженству, или назад, к совершенному отчуждению. Она только плакала: сделать более не могла!

Однажды, к весне, Ненский, сведя в сотый раз все счеты своих денежных оборотов, остался ими много доволен и решил сам с собой, что ему пора объехать свои вотчины и предпринять другие, значительнейшие дела. Он послал просить Марину в свой кабинет, что случалось только очень редко, на важнейшие совещания, и объявил ей, что он должен уехать надолго из Петербурга. Марина обмерла: она думала, что он увезет ее с собою. Но он объяснил ей, зачем и почему она была бы ему помехою в его разъездах, просил ее остаться поддерживать его служебные отношения и кредит, уведомил, что он будет искать ей другой дом, менее обширный, но если можно, еще богаче их собственного, и назначил ей огромное содержание, с полною свободою располагать своею жизнию, как ей угодно.

Изумление Марины граничило с испугом. Свобода, ей! — в ту самую минуту, как она чувствовала себя слишком мало зависимою, боялась своей собственной воли как несчастия и готова была сама сковать цепи, чтобы опутать ими крылья души своей, летящей так стремительно к запретному! Оставаться одной! Эта мысль приводила ее в головокружный страх. Она забывала, что она уже давно была одна сердцем и существованием своим и что только одно наружное сожительство скрывало подчас от ее воображения всю одинокость ее положения.

Скоро все устроилось, как было решено. Ненский уехал, поручив Марину ее отцу; она переехала на дачу и ради приличия, чтоб не оставаться одной, взяла к себе свою гувернантку, мадам Боваль, почти ослепшую, но все-таки веселую и говорливую достаточно, чтоб держать свое место в гостиной Марины и в разговорах ее гостей. Мадам Боваль было сказано, чтоб она не отлучалась, когда приезжают вседневные посетители. Назвать того именно, кого она боялась и с кем не хотела оставаться наедине, Марина не решилась; ей казалось, что при этом имени она слишком покраснеет, так что даже полуслепые глаза старушки должны будут это заметить. Ухманские проводили лето в соседстве, следовательно, встречи с Борисом должны были повторяться еще чаще, чем в городе. Марина смутно чувствовала, что есть над нею воля судьбы, сильнее ее собственной. Как люди, которые с крутизны смотрят в глубину бездны, мало-помалу поддаваясь ее обаятельному притяжению, неизбежно должны в нее упасть, так она, вникая в странное положение, сделанное ей неожиданным отъездом мужа, переставала противиться и очертя голову скользила почти бессознательно по скату, влекущему ее вопреки всем ее стараниям…

Графиня Войновская успела уже во многом поколебать ее прежние, девические убеждения. Раскрывая молодому ее воображению многие тайны действительной жизни, доселе видимые ею лишь сквозь покров, набрасываемый на них лицемерием и тем условным молчанием, которым члены благопристойного общества покрывают и покровительствуют один другому, рассчитывая на взаимное снисхождение; преподавая ей науку жизни в примерах, взятых из биографии известнейших женщин, рассеянных по гостиным и дворцам европейского общества, графиня пересоздавала шаткие мнения неопытной ригористки. Графиня приучала ее быть снисходительнее к собственному сердцу и в искушениях его видеть неизбежное требование необходимости. Графиня действовала невольно и бессознательно на ум Марины, пока любовь убеждала и смягчала ее сердце.