Романтизм давно исчез из его жизни. Он не верил в античные божества.

— Я замечаю, моя дорогая Урсула, — сказал он решительным тоном, — что наш гость сирота, из хорошей итальянской семьи, привезенный в Англию опекуном, ныне покойным, жившим во Франции. Также и то, что у него выдающаяся внешность, приятные манеры, основательное образование и, очевидно, нет никаких знакомств. Но вот чего я не могу понять: какого рода жизнь он ведет? Как случилось, что он чуть не умер от истощения во время своей экскурсии — ты помнишь, доктор указывал на это, откуда он пришел и куда пойдет, когда покинет наш дом? Поистине, он представляется мне очень неопределенной и таинственной личностью, о которой вы, для женщины вашего характера, знаете поразительно мало.

Мисс Уинвуд ответила, что она не могла вмешиваться в частные дела молодого человека. Ее брат возразил, что юноша в таком беспомощном физическом состоянии, если бы действительно был прямодушен, сам выложил бы всю историю своей жизни такой симпатичной женщине и заставил бы ее плакать над тайнами его души.

— У него высокие стремления. Он говорил мне о них, — сказала Урсула.

— К чему же он стремится?

— К чему может стремиться блестящий юноша двадцати двух или двадцати трех лет? К чему-нибудь, ко всему. Ему надо только найти свой настоящий путь.

— Да, но каков его настоящий путь?

— Я хотела бы, чтобы ты не был так похож на дядю Эдуарда, Джемс! — сказала Урсула.

— Он дьявольски проницательный старик, — возразил полковник Уинвуд, — и я хотел бы, чтобы он остался здесь для того, чтобы подвергнуть нашего молодого друга основательному перекрестному допросу.

Урсула приподняла свою чашку на дюйм от салфеточки и осторожно поставила ее на место. Это было в вечер приезда полковника Уинвуда, и они сидели за кофе в большой, увешанной картинами и мягко освещенной столовой. Установив чашечку точно в центре салфеточки, мисс Уинвуд подняла глаза на брата.

— Мой дорогой Джемс, ты думаешь, что я идиотка!

Он вынул сигару изо рта и взглянул на нее с не лишенной юмора суровостью.

— Когда свет был очень молод, моя дорогая, — сказал он, — то, помнится, я называл тебя так. Но ни разу с тех пор.

Она протянула руку и ударила его по руке. Она очень любила его.

— Ты не можешь перестать быть мужчиной, мой дорогой, и думать обо мне по-мужски. Но я не идиотка. Наш молодой друг, как ты называешь его, беден, как церковная мышь. Я знаю это. Нет, не спрашивай «откуда?», как дядя Эдуард. Он ничего не говорил мне. Но сестра милосердия рассказала мне разрывающую сердце повесть о его белье и других вещах. К тому же и диагноз врача. Я не забыла. Но мальчик слишком горд, чтобы жаловаться посторонним на свою бедность. Он мужественно несет свою долю. Послушать его, так подумаешь, что не только у него никаких забот нет, но что он правит землей. Как можно не восторгаться мужеством этого мальчика и — тут объяснение моего молчания — как не уважать его замкнутость?

— Гм… — промычал полковник Уинвуд.

— Но, скажи мне, дорогой, милый Джим, если бы кто-нибудь из нас, то есть мужчина, конечно, попал в положение этого мальчика, мог бы он поступить иначе? Да ты скорее умер бы, чем показал свою нищету совершенно чужим людям, которым был бы обязан в такой мере, в какой этот мальчик обязан нам. Милый Джим, — Урсула в волнении бросила на стол десертный нож, — разве ты не видишь? Всякое упоминание о бедности было бы намеком на дальнейшую помощь. Для джентльмена, как Поль Савелли, это немыслимо.

Полковник Уинвуд достал новую сигару, обрезал конец и закурил ее от серебряной спиртовой лампочки, стоявшей рядом с ним. Он сделал первую затяжку — раем курильщика была первая, полная и благоуханная затяжка бесконечного ряда превосходных сигар — заботливо посмотрел на тлеющий конец — хорошо ли он раскурил, и откинулся в своем кресле.

— То, что ты говоришь, дорогая, — сказал он, — весьма допустимо. В особенности допустимо для человека убежденного. Однако есть где-то в твоей аргументации какой-то пробел, я уверен в этом, но я слишком устал сейчас, после моего путешествия, чтобы найти его.

Полковник Уинвуд, несмотря на мужественный вид превосходства, присоединился к мнению упомянутых выше архиепископов и министров о верности суждений своей сестры. В конце концов, действительно, касались ли их частные дела невольного гостя? Он посетил Поля на следующий день и нашел его лежащим на кушетке у солнечного окна, одетого в халат и туфли. Поль вежливо приподнялся, хотя это стоило ему немало труда.

— Пожалуйста, не беспокойтесь. Я полковник Уинвуд.

Они пожали друг другу руки. Поль пытался передвинуть кресло от постели, но полковник Уинвуд настоял на том, чтобы он лег, и сам пододвинул кресло.

— Боюсь, — сказал Поль, — что я злоупотребил вашим гостеприимством. Мисс Уинвуд, должно быть, объяснила вам, что это едва ли произошло по моей вине; но я не знаю, как выразить мою благодарность.

Эта маленькая речь не могла быть произнесена лучше, чем это сделал Поль. Полковник Уинвуд, который (как и все пожилые люди) жаловался на недостаток вежливости подрастающего поколения, был приятно удивлен такой почтительностью.

— Я очень рад, что нам удалось помочь вам. Я слышал, что вы были в тяжелом состоянии.

Поль улыбнулся.

— Да, довольно тяжком. Если бы не мисс Уинвуд и все, что она сделала для меня, я бы погиб.

— Моя сестра замечательная женщина, — согласился полковник. — Если она берется за что-нибудь, то уж доводит до конца.

— Я обязан ей жизнью, — сказал Поль просто.

Тут произошла пауза. Двое мужчин, оба с ясными глазами, осматривали друг друга в течение секунды. Один аристократ, независимый благодаря своему состоянию и положению, уверенный в себе, не склонный ни к каким иллюзиям, кроме гордости своим происхождением, свободный от всяких мечтаний, кроме мечты об Англии, мощной и процветающей под непрерывным в веках управлением тори, не имеющий никаких воспоминаний, кроме памяти о неомраченных почестях. Он храбро сражался за королеву, он жил, как благородный джентльмен, он оказывал своей родине бескорыстные услуги и не стремился ни к чему иному, как оставаться на высоте давно достигнутого им идеала. Другой был создание мечты, дитя улицы, искатель приключений, бродяга, не имеющий крова, собственник нескольких поношенных костюмов и одного фунта стерлингов, одного шиллинга и одного пенни, не имеющий впереди ничего, кроме неизведанной пустыни жизни, ничего позади, кроме памяти об унизительной борьбе за существование, и никакого руководства, никакой поддержки, кроме Сверкающего Видения, сияющей Надежды и непобедимой Веры.

В глазах пожилого человека Поль прочел спокойствие, ясную уверенность в достигнутом, а полковник Уинвуд увидел в глазах юноши, как в зеркале, неясное отражение Видения.

— И очень молодой жизнью, — продолжил полковник. — Черт побери! Как чудесно, должно быть, иметь двадцать лет от роду. «Богатый блеском моего восходящего солнца…» — вы помните у Теккерея?

— Да, «Riche de ma jeunesse», — рассмеялся Поль. — Теккерей лучше использовал это время, чем Беранже.

— Я забыл, — сказал полковник Уинвуд. — Сестра сказала мне: вы носите с собой Беранже, как карманную библию.

Поль опять рассмеялся.

— Когда странствуешь, выбор книг ограничен их кубическим измерением. Поэтому нельзя захватить с собой Гиббона или полное собрание сочинений Бальзака.

Полковник Уинвуд покрутил свои висячие усы и еще раз оглядел удивительно привлекательного юношу. Его совершенное сложение бросалось в глаза. И незначительный человек — крестьянин из Кампаньи, венецианский гондольер или македонский бандит — может быть удивительно красив, Но тут и будет его начало и конец. За исключительной же внешней красотой гостя сверкал ясный ум, быстрый, как молния. Был какой-то добродушный вызов в его смеющихся и сверкающих черных глазах.

— Вы знаете Бальзака? — спросил полковник.

— О, да, — ответил Поль.

— Я очень рад. Я сам поклонник Бальзака.

— Я не могу сказать, что читал всего Бальзака. Это ведь огромное творчество, — сказал Поль возбужденно, потому что среди ограниченного круга знакомых ему образованных людей полковник Уинвуд был первым, претендовавшим на основательное знакомство с одним из его литературных идолов, — но я знаю его довольно хорошо. Я не говорю о его театре, но большие вещи — «Отец Горио», «Кузина Бэт», «Сезар Биротто»!

— Вы правы, — полковник Уинвуд забыл всякие границы между собой и молодым энтузиастом. — Это одна из четырех или пяти величайших книг, но очень немногие признают это!

— «Лилия в долине», — сказал Поль.

— Есть еще другая…

И полчаса они беседовали о бароне Нюсинжане и Растиньяке, о Гюло и Биксиу, Лусто и Гобсеке, Годисаре и Вотрене, и о других живых персонажах «Человеческой комедии».

— Этот человек смог писать для веков, — воскликнул Поль, — и исчерпать все возможности человеческой жизни!

Полковник Уинвуд улыбнулся:

— Мы с вами погрузились в Бальзака. Но я должен идти. Сестра запретила мне утомлять вас. — Он поднялся. — У нас будет здесь масса народа на нынешней неделе, приедут на охоту. Кажется, будет приятный спорт. Жалко, что вы недостаточно поправились, чтобы присоединиться к нам.

Поль улыбнулся:

— К сожалению, я за всю жизнь ни разу не выстрелил из ружья.

— Как? — поразился полковник.

— Это правда!

Полковник Уинвуд внимательно посмотрел на Поля:

— Найдется немного молодых людей, — проговорил он, — которые согласились бы сделать такое признание.

— Что же хорошего во лжи, — сказал Поль с глазами херувима.

— Думаю, что ничего, — согласился Уинвуд.

Он остановился у кресла, опираясь на его спинку.

— Однако вы играете в гольф, — заметил он, указывая на коричневый брезентовый футляр в углу.

— О, да!

— И хорошо?

— Средне.

— Каков ваш гандикап[28]? — спросил полковник, восторженный, хотя и не очень удачливый поклонник этой игры.

— Одно очко, — ответил Поль.

— Ого, черт побери! А мой — пятнадцать очков. Вы должны дать мне несколько уроков, когда будете вполне здоровы. У нас здесь замечательные места для игры.

— Это очень любезно с вашей стороны, — сказал Поль, — но боюсь, что нескоро еще смогу владеть клэбом.

— Почему же?

— Да все из-за этого воспаления легких. Его последствия долго будут давать себя знать! Мне же придется продолжить мой путь раньше, чем я буду в состоянии играть.

— А у вас большая спешка?

— Я не могу согласиться бесконечно злоупотреблять вашим чудесным гостеприимством.

— Что за чепуха! Оставайтесь здесь, сколько вам будет по душе!

— Если бы я так поступил, то остался бы здесь навсегда.

Полковник улыбнулся и пожал его руку. Быть может, в обычном порядке социальных отношений можно было бы обойтись и без этого. Но полковник поступал в соответствии с импульсами, свойственными тысяче представителей его типа в Англии. Оставляя в стороне исключительную внешность, перед ним был молодой человек с удивительно хорошими манерами, с чистосердечным и подкупающим очарованием, с основательным и свободным знанием творчества Бальзака, с бесстрашной правдивостью в признании своих недостатков и с гандикапом игры в гольф в одно очко!

Сердце и рука полковника Уинвуда жили в прочном согласии.

Полковники Уинвуды — не боги; они наделены человеческими слабостями, но «таковых королевство английское».

— Во всяком случае, — сказал он, — вы не должны еще думать о том, чтобы уехать от нас.

Он спустился вниз и встретил сестру в приемной.

— Ну как? — спросила она с едва уловимым отблеском насмешки в глазах, потому что знала, откуда он идет.

— Как-нибудь на днях я захвачу его с собой и научу стрелять, — ответил полковник.

10

Настала охота, и Поль, который уже мог выходить из своей комнаты, сидеть на солнышке и бродить по газонам, хотя ему еще было предписано рано ложиться спать, блуждал среди странных представителей и представительниц аристократической касты как в блаженном сне. Многое из их разговоров о спорте и личных делах было ему непонятно. Оказывается, каждый мужчина убил что-то где-то и каждая дама знала всех и все интимные секреты. Поэтому когда разговор становился общим, Поль, который ничего не убил и никого не знал, слушал в молчаливом удивлении. Но и состояние постоянного удивления было блаженством.

Все было так ново, так пленительно. Ибо разве не был этот мир аристократов — здесь были лорды, леди и выдающиеся личности, имена которых он читал в газетах — его мир, для которого он был рожден? И они не всегда говорили о вещах, которых он не понимал. Они принимали его в своем кругу любезно и вежливо. Никто не спрашивал, откуда он пришел и куда собирается идти. Как гость Уинвудов, он был для них человеком их круга.