— Что ты сказал?

Поль повторил оскорбление.

— Скажи-ка еще раз! — воскликнул предводитель шайки, украшенный шляпой с пером.

Поль повторил еще раз, но за этим ничего не последовало.

Со стороны мальчишек на Билли посыпались советы учинить самую кровавую расправу.

— Попробуй-ка ударить меня! — сказал Билли.

Поль спокойно подошел и ударил его. Ударил крепко. Билли свалился с ног. Опыт прошлого подсказывал ему, что драться с Полем ему не под силу, но на случай драки он рассчитывал на поддержку шайки. На этот раз в вызове Поля звучала особая нотка, которая заставила его струсить. Шайка продолжала подзуживать его, но он не отвечал. Поль еще раз ударил Билли на глазах всех его приверженцев. С каким наслаждением он продолжал бы наносить ему удары! Билли стал отступать. Низкопробный боевой петух потерпел поражение. Поль, представляя себе, что сделал бы при подобных обстоятельствах непризнанный принц, подошел к Билли вплотную, ударил его по лицу, сорвал шляпу с его головы, вырвал меч из рук и возложил на себя эти отличительные признаки власти.

Билли молча скрылся в дымном воздухе улицы. Оборванное войско смущенно озиралось, но вожака у него больше не было. Поль Кегуорти, самый оборванный из всех, не имея ничего, кроме смешной экзотической красоты и победных трофеев, стоял перед ними. Цезарь в лохмотьях. Шайка ждала его приказаний. Они были готовы последовать за ним, чтобы воевать с войском Стамфорд-стрит. Они ждали только его сигнала. Поль изведал радость, доступную лишь немногим, — сознание абсолютной власти и полного презрения. Секунду или две он стоял посреди серой, жалкой улицы, наполненной визгом детей, пронзительной бранью матерей и резкими возгласами торговца гиацинтами, — в бумажной шляпе и с деревянным мечом в руках, презрительно глядя на раболепное войско.

Затем он почувствовал прикосновение гения, которым были отмечены многие его поступки в последующие годы. Правда, оно выразилось в подражании, так как он читал о подобном поступке в одной из книжонок в пестрых обложках. И все-таки это было истинное прикосновение гения. Поль сломал о колено свой меч, разорвал в клочья бумажную шляпу и, бросив обломки и обрывки перед собой, с гордостью направился к тому месту, к которому его тянуло меньше всего на свете, — к своему дому. Войско на несколько секунд застыло, ошеломленное неожиданностью и драматичностью его поступка, затем, лишившееся вождя, поступило так, как в подобном случае поступило бы и настоящее войско, — разбрелось.

С тех пор Поль, если бы только захотел, мог бы деспотически править на Бэдж-стрит. Но он не захотел. Игры, от которых прежде его обычно отстраняли или в которых только терпели его присутствие, не привлекали его больше. Он предпочел передать предводительство шайкой Джо Микину, а сам держался в стороне. Изредка он снисходил до разбора споров или до пинка какому-нибудь обидчику, но, поступая так, казался себе изменником — он изменял своему высокому достоинству. Полю нравилось чувствовать себя облеченным мрачной, величественной властью, чем-то вроде великого Далай-ламы[6], окутанного тайной. Часто он проходил через самую гущу детворы, явно не замечая ее, с увлечением разыгрывая для себя самого свою роль высокородного принца.

Так продолжалось до темного и печального дня, когда мистер Бэтон определил его на фабрику. В те дни рабочее законодательство еще не установило, что мальчики до двенадцати лет не допускаются к работе на фабрике, а каждый мальчик до четырнадцати лет должен делить свое время между фабрикой и школой. Образование Поля считалось законченным, и он погрузился в мрачную юдоль труда, присоединившись к великой рабочей армии.

Широкая пропасть отделила его от шайки мальчишек Бэдж-стрит. Его жизнь совершенно переменилась. Прошли дни бродяжничества, прекрасные, хотя и голодные и холодные, часы мечтаний и чтения на пустыре; миновали счастливые дни свободы. Маленький раб, подобно сотням других маленьких рабов и тысячам взрослых, был прикован к безостановочной машине. Поль входил в безнадежные ворота фабрики в шесть часов утра и выходил из них в половине шестого пополудни; проглотив скудную пищу, он, как усталая собака, плелся к своему ложу в прачечной.

Мистер Бэтон пьянствовал и бил мистрисс Бэтон, а мистрисс Бэтон била Поля, когда у нее было настроение и что-нибудь подходящее для этого дела в руках, и, само собой, отбирала у него по субботам заработок и сажала нянчить ребенка в воскресенье после обеда. В монотонности, утомлении и серости жизни сияние Видения мало-помалу начинало меркнуть…

На фабрике Полю не приходилось состязаться с другими мальчиками. Он был там подручным и бегал на посылках для людей, лишенных какой-либо чувствительности и слепых к его княжеским достоинствам. Ловкостью и сообразительностью Поль старался убедить их, что он выше своих предшественников, но это ему не удавалось. В лучшем случае он избегал ругани. Его ум стал считаться с логикой действительности. Возвращение в свое королевство требовало прежде всего освобождения от фабрики. Но как освободиться, когда каждое утро некий бесчувственный крючок — подобный крючку машины, мертвая хватка которого гипнотизировала и устрашала его, — вытаскивал его из постели и толкал на фабрику, каждое утро, кроме воскресений.

Он присмотрелся к окружающим и увидел, что никто не освобождается, кроме больных, мертвых и лишившихся трудоспособности. А лишившиеся трудоспособности умирают от голода. Каждый ребенок на Бэдж-стрит, обладающий хоть капелькой здравого смысла, знает это. Освобождение невозможно. Он, сын принца, будет всю свою жизнь работать в Блэдстоне. Сердце его упало при этой мысли. И не было никого, кому бы он мог рассказать трагическую и романтическую повесть своего происхождения. Впрочем, раз или два луч света проникал в его мрак и не давал совсем угаснуть Видению.

Однажды владелец фабрики, неизреченное божество с лысой головой, красным лицом и золотой цепью на животе, водил по фабрике группу дам. Одна из них, настоящая леди, обратила внимание на Поля. Подошла к его верстаку и ласково заговорила с ним. Ее голос звучал так же сладостно, как голос его богини. Когда она отошла от него, Поль услышал, как она спросила хозяина:

— Где вы нашли вашего молодого Аполлона? Не в Ланкастере, конечно? Он удивителен.

И прежде чем скрыться, она повернулась к нему и улыбнулась. Из расспросов он узнал, что она — леди Чедлей. Его вера вновь ожила оттого, что женщина его касты сразу распознала его. О, конечно, этот желанный день настанет! Что если бы вместо леди Чедлей была его мать? И более странные вещи случаются в книгах.

Другой луч света упал на его верстак со стороны одного из рабочих, социалиста, который при случае давал ему книги: «Книгу мучеников» Фокса[7], «О свободе» Милля[8], исторические очерки Беллами[9], в ту пору находившегося на высоте славы. Иногда он говорил с Полем о коллективизме и новой эре, которая наступит, когда перестанут существовать слова «богатый» и «бедный», потому что перестанут существовать классы, обозначенные этими словами.

Поль спросил:

— Тогда принц будет не лучше фабричного?

— Тогда не будет никаких принцев, говорю тебе, — ответил его друг и осыпал проклятиями тиранов.

Но это не понравилось Полю. Если не будет принцев, то куда же денется он сам? Таким образом, благодарный проповеднику социализма за разговоры и человеческое обращение, он совершенно отверг его проповедь. Она подрывала самое основание открытой ему в Видении судьбы. Поль боялся возражать, потому что друг его был вспыльчив. А признание в том, что он разделяет аристократические предрассудки, могло превратить дружбу во вражду. Вскоре, впрочем, он был лишен утешения и этой дружбы, так как его друг был назначен на работу на другом конце фабрики. Поль пытался обратиться к Аде, старшей из маленьких Бэтонов, уже достигшей сравнительно разумного возраста, и заинтересовать ее своими мечтами, скрывая свою особу под вымышленным именем. Но Ада, начисто лишенная воображения и практически настроенная девочка, на попечении которой была целая куча детворы, или слушала его бессмысленно, или же посылала к черту на отборном местном наречии.

— Но предположи, что этот непризнанный принц — я? Предположи, что я все время говорил о себе самом? Предположи, что это я уеду в золотой карете, запряженной шестеркой, с осыпанной алмазами дочерью герцога, что бы ты тогда сказала?

— Я думаю, ты сумасшедший, — сказала девочка. — И если бы мать это услышала, она вышибла бы из тебя дурь.

Поль почувствовал, что он доверил высокую тайну своей души грубому и низменному человеку. Он отвернулся от нее, смутно сознавая, что его великодушное предложение подняться с ним в высшие сферы встретило у этой дочери земли слепое непонимание. С тех пор Ада перестала для него существовать.

Один безнадежный месяц сменялся другим, пока облако не окутало мозг Поля, превратив его в какой-то автомат, животное с неудовлетворенными аппетитами. Штрафы и ругань были его уделом на фабрике, ругань и побои — дома. Прочитав в «Блэдстонском герольде» о случае самоубийства, Поль стал мрачно мечтать о смерти. Его воображение отчетливо рисовало ему драматические картины: как его восковое тело будет найдено висящим на веревке, привязанной к крюку в кухонном потолке. Он видел себя трупом перед испуганным населением Бэдж-стрит, перед исполненными раскаяния фабричными, и он плакал на своем ложе из мешков о том, что принц и принцесса, его высокородные родители, никогда не узнают о том, что он умер. Иногда, впрочем, его воображение рисовало ему менее мрачную картину: принц и принцесса врывались в дом как раз в ту минуту, когда жизнь его готова была угаснуть, и перерезали веревку. Как им удалось отыскать его, он не знал. Эта попытка найти хоть какой-нибудь выход была признаком душевного здоровья.

И все же одному небу известно, что стало бы с Полем через год с лишним пребывания на фабрике, если бы Барней Биль, гротескный божок из широких просторов мира, не вмешался в его жизнь.

Барней Биль был одет в условную и не очень живописную одежду конца девятнадцатого века. И носил на голове суконный картузик. Не было видно у него ни рогов, ни копыт, не имел он и тростниковой дудочки. И все же он сыграл на ухо Полю утешительную мелодию Пана, и сияние Видения вновь озарило мальчика, и фабрика, и Бэдж-стрит, и Бэтоны, и прачечная рассеялись, как дурной сон.

3

Судьба назначила появление Барнея Биля на августовский субботний вечер. Оно не заключало в себе ничего драматического и было чисто случайным. Местом действия оказался пустырь.

Целый день шел дождь, и к вечеру слегка посветлело. Поль, ходивший купаться с несколькими фабричными ребятами в не слишком чистом канале, машинально забрел на пустырь к своей библиотеке, которую, благодаря многим уловкам, ему удавалось пополнять. Здесь он сел с оборванной книжкой в руках, чтобы на часок предаться духовным наслаждениям.

Вечер был невеселый. Земля промокла, и затхлый запах подымался от мусора. Со своего места Поль мог видеть печальный закат, раскинувшийся над городом подобно дракону с черными крыльями и огненным брюхом. Печать отчаяния лежала на пустыре. Поль чувствовал себя подавленным. Купание не согрело его, а обеденная порция холодной картошки не могла особенно поддержать силы. Он был основательно оштрафован за недостаточно прилежную работу на фабрике в течение последней недели и теперь старался как можно более оттянуть предстоящую взбучку за маленький заработок. Все последние дни, когда он томился в фабричной неволе, солнце жарило вовсю, а теперь немногие и такие долгожданные часы свободы были отравлены дождем. Поль всей кожей ощущал недоброжелательность окружающего мира. Неприятно поразило его также вторжение на его пустырь чужой повозки, пестрого фургона, раскрашенного в желтую и красную краску, обвешанного плетеными креслами, щетками, метлами и циновками. Старая лошадь, привязанная в нескольких шагах от повозки, с философским спокойствием жевала бурьян. На передке повозки, тоже жуя, сидел человек. Поль возненавидел его, как нарушителя его прав и обжору.

Человек вдруг приставил козырьком ладонь к глазам и стал рассматривать маленькую меланхолическую фигурку. Потом, соскочив с сиденья, направился к Полю странной спотыкающейся походкой.

Это был маленький человек лет пятидесяти, загорелый, как цыган. У него было хитрое худое лицо с кривым плоским носом и маленькие черные сверкающие глазки. Суконный картузик сполз на затылок и на лоб спадали густые, коротко подстриженные волосы. Рубашка без ворота была расстегнута на шее и рукава завернуты выше локтя.

— Ты сын Полли Кегуорти, не так ли? — спросил он.

— Да, — ответил Поль.

— Не видел ли я тебя раньше?

Поль вспомнил. Три или четыре раза на его памяти, через очень долгие промежутки, повозка появлялась на Бэдж-стрит, останавливаясь там и сям. Года два тому назад он видел ее у дверей своего дома. Мать и маленький человек разговаривали друг с другом. Человек взял Поля за подбородок и повернул к себе его лицо.