Поль Кегуорти жил со своей матерью, мистрисс Бэтон, с отчимом, мистером Бэтоном, и шестью маленькими Бэтонами, своими сводными братьями и сестрами. Жилище у них было далеко не идеальное: оно состояло из спальни, кухни и прачечной в грязном маленьком доме, на грязной улице, представляющей собой два ряда точно таких же грязных домиков, как и сотни других улиц северного фабричного городка. Мистер и мистрисс Бэтон работали на фабрике и принимали на квартиру мрачных одиноких жильцов из фабричных рабочих. Они составляли вовсе не образцовую пару; пожалуй, скорее они были позором Бэдж-стрит, этой улицы, которая отнюдь не пользовалась в Блэдстоне репутацией святости.

Мистер Бэтон, ланкастерец по рождению, делил свои досуги между крепкими напитками и собачьими драками. Мистрисс Бэтон, ядовитая уроженка Лондона, страстно искала скандалов. Когда мистер Бэтон возвращался домой пьяным, он бил жену по голове и осыпал ее пинками, причем оба истощали в это время словари проклятий Севера и Юга, к ужасу и назиданию соседей. Если же мистер Бэтон был трезв, мистрисс Бэтон колотила Поля. Она занималась бы тем же самым, когда мистер Бэтон бывал пьян, но тогда ей было некогда. Поэтому периоды мученичества матери были периодами освобождения Поля. Если он видел, что отчим возвращается трезвой походкой, он в ужасе спасался бегством; если же тот приближался к дому враскачку, Поль слонялся с легким и веселым сердцем.

Выводок молодых Бэтонов получал пищу, так сказать, эпизодически, а одежду — случайно, но все же их питание можно было бы назвать регулярным, а их экипировку изысканной в сравнении с тем, что доставалось Полю. Конечно, и им доставались порой тычки и пинки, но только один Поль подвергался регулярным карательным мерам. Маленькие Бэтоны часто бывали виноваты, но в глазах матери Поль никогда не мог быть правым. К детям Бэтона она испытывала совершенно животную любовь и такую же животную ненависть чувствовала она к сыну Кегуорти.

Кем и чем был этот Кегуорти — не знали ни Поль и ни одна другая живая душа в Блэдстоне. Однажды мальчик спросил об этом мать, но в ответ она сломала о его голову старую сковородку. Во всяком случае, кто бы ни был этот Кегуорти — он был окутан тайной. Мать Поля появилась в городе, когда ребенку только что исполнился год, и выдавала себя за вдову. Видимо, она не была покинутой женой, так как тотчас сняла дом на Бэдж-стрит, стала пускать жильцов и жила в достатке. Она сама не могла бы объяснить, почему вышла замуж за Бэтона. Должно быть, питала романтическую иллюзию (романтизм возможен и на Бэдж-стрит), что Бэтон будет ей опорой. Он, однако, быстро рассеял эту иллюзию, присвоив себе остатки состояния супруги и прогнав ее пинками на фабрику. Было бы несправедливо утверждать, что мистрисс Бэтон не жаловалась. Наоборот, она наполняла воздух Бэдж-стрит ужасающими проклятиями, но все же пошла на фабрику, где и проводила все время, за исключением перерывов, необходимых для рождения маленьких Бэтонов.

Если бы Поль Кегуорти был создан из того же материала, что и эти маленькие Бэтоны, он чувствовал бы, мыслил и поступал, как они, и наша повесть осталась бы ненаписанной. Он вырос бы до полной возмужалости на фабрике и навсегда потонул незаметной единицей в серой массе оборванных существ, которые в определенные часы дня наводняли улицы Блэдстона, громоздились на империалах звенящих и дребезжащих трамваев, а в субботу после обеда заполняли трибуны вокруг футбольного поля. Он мог бы быть трезвым и трудолюбивым — не весь пролетариат Блэдстона состоит из Бэтонов — но все равно принял бы окраску окружающей обстановки, и мир за пределами этого городка никогда не услышал бы о нем.

Но Поль разительно отличался от маленьких Бэтонов. Они, дети серой шапки и красной шали, походили на сотни и тысячи маленьких человеческих кроликов, происшедших от таких же родителей. Только искушенный глаз мог выделить каждого из них из стада сверстников. По большей части они были темно-русые, курносые, с большим ртом и глазами неопределенно-голубого цвета. Такого же типа, когда-то впрочем недурная собой, была и сама мистрисс Бэтон.

Поль же казался подкидышем на улицах Блэдстона. В рядах сорванцов в битком набитой классной комнате он выделялся так же явственно, как выделялся бы маленький житель Марса, свалившийся на землю. У него были густые локоны цвета воронова крыла, темно-оливковый цвет кожи, под которой, несмотря на скудное, случайное питание и ночи, проводимые на каменном полу зловонной прачечной, струилась горячая кровь здоровья, большие ясные черные глаза и изящное стройное тело молодого бога, изваянного Праксителем. При этом некоторая суровость черт лица придавала строгость его красоте. Столь необъяснимое совершенство резко отличало Поля от всех его сверстников.

Мистер Бэтон, готовый предать анафеме все необычное, заявлял, что от вида этого маленького чудовища ему делается дурно, и с трудом переносил его присутствие, а мистрисс Бэтон, застав Поля однажды у треснутого зеркала, перед которым мистер Бэтон брился в те редкие воскресенья, когда рука его была достаточно тверда, смазала мальчика по лицу фунтом говядины, которую как раз несла, в инстинктивном стремлении не только наказать сына за суетность, но и уничтожить красоту, порождавшую в нем тщеславие.

До одного чудесного события, случившегося, подобно откровению, на одиннадцатом году жизни маленького Поля Кегуорти, он переносил свою судьбу с детским фатализмом. Перед отчимом, от которого всегда пахло прокисшим пивом, плохим табаком и многим другим, он пребывал в смертельном ужасе. Когда в воскресной школе, посещаемой им к большому неудовольствию отчима, мальчик слышал о дьяволе, он рисовал себе князя тьмы не в виде живописного субъекта с рогами и хвостом, но в образе мистера Бэтона. Что же касается матери, то Поль смутно ощущал, что он живое клеймо на ее существовании. Он не огорчался этим, потому что не чувствовал за собой вины, и даже по-детски холодно прощал ей, но избегал ее все же больше из-за того, что чувствовал себя клеймом, чем из боязни тяжелой руки и злого языка.

Положение вечного козла отпущения внушало Полю слишком мало симпатии к маленьким Бэтонам. Сколько он себя помнил, он видел, что их кормили, одевали и укладывали спать в первую очередь; на его долю выпадали только крохи. А так как они были намного моложе его, он не находил удовольствия в их обществе. Поль старался быть принятым в крикливые шайки сверстников — детворы Бэдж-стрит. Но по некоторым причинам, которых его незрелый разум не мог себе уяснить, он чувствовал себя парией и среди них. Он мог бегать так же быстро, как Билли Гудж, бесспорный предводитель шайки; однажды он отправил Билли домой к матери с окровавленным носом, но даже и в тот час триумфа симпатии народа были не на его стороне, а на стороне Билли.

Это была единственная загадка в его существовании, к которой его фатализм не находил ключа. Поль не сомневался, что он лучше Билли Гуджа: в школе, где Билли был самым дубиноголовым чурбаном, Поль был первым. Он знал такие вещи об аптекарском весе, о географии, о библейском Исааке и об английских моряках, какие и не снились Билли Гуджу. Для Билли футбольные известия в вечернем субботнем издании «Блэдстонского герольда» оставались тайнописью, для него они были открытой книгой. Он мог, стоя на углу улицы, читать по грязному номеру, брошенному Ченки, продавцом газет, захватывающий отчет о футбольном состязании дня, не споткнувшись ни на одном слоге, и проникался при этом радостью от того, что становился центром тесного кружка. Когда же чтение оканчивалось, он с горечью видел, как распыляется вокруг него толпа мальчишек, удаляющихся со спокойной совестью тучек, пробегающих мимо луны. И он слышал торжествующее замечание Билли Гуджа:

— Не говорил ли я, что «Волки» не имели никакого шанса выиграть?

И шайка сорванцов приветствовала Билли:

— Ловко предсказал Билли!

Зная, что тот лжет, Поль кричал ему:

— Да ведь ты сегодня утром ставил пять против одного за «Шеффилдский союз»!

— А ты слушай лучше!

Маленькие паразиты приветствовали остроумие своего вождя торжествующим воем — вечным аргументом детворы, и Билли, окруженный своей когортой, чувствовал себя застрахованным от окровавленного носа. А Поль Кегуорти, сжимая обрывок газеты в руке, следил за тем, как они разбегались, и удивлялся этому парадоксу жизни. Его детский ум смутно осознавал, что во всякой области человеческого усилия он мог бы победить Билли Гуджа. Поль всей душой презирал Билли и страстно завидовал ему. Почему тот удерживал свою позицию, когда должен был повергнуться в прах перед Полем?

Он чувствовал себя безусловно лучшим человеком, чем Билли. Когда под предводительством Билли шайка играла в пиратов или краснокожих, прямо-таки жалко было смотреть на их невежественные измышления. Поль, основательно начитанный в этой области, мог дать им все указания, так сказать — слова и музыку пьесы. Но они так мало обращали на него внимания, что он с презрением отворачивался от искажения благородной игры, мечтая о компании более просвещенных умов, которую он мог бы вести к славе. Поль таил много таких мечтаний, пытаясь обмануть ими печальную действительность; но до Великого События мечты его не слишком высоко возносились над реальностью. И лишь после него наступило Ослепительное Видение.

Это чудесное событие произошло вследствие того, что Мэзи Шепхерд, стройная девятнадцатилетняя девушка, гостившая у викария церкви святого Луки, пролила себе на платье флакон духов.

Было утро дня ежегодного пикника приходской воскресной школы. Бричка уже стояла перед дверями домика викария. Викарий с женой и дочерью нетерпеливо ждал Мэзи, неаккуратную девицу. Они уже опаздывали на три минуты. Дочь викария побежала в дом искать Мэзи и застала ее сидящей на краю постели как раз в ту минуту, когда она душила платок. От неожиданного толчка флакон выпал из рук Мэзи и содержимое разлилось на ее коленях. Она вскрикнула от испуга.

— Ничего! — сказала дочь викария. — Пойдем! Папа и мама ждут внизу.

— Но мне надо переменить платье!

— На это нет времени!

— Я промокла насквозь! Это самые сильные духи, какие я знаю. Они стоят двадцать шесть шиллингов флакон, и одной капли вполне достаточно — я буду ходячей заразой!

Дочь викария бессердечно рассмеялась.

— Действительно от тебя сильно пахнет. Но ты продезинфицируешь Блэдстон и, значит, сделаешь доброе дело.

С этими словами она потащила из комнаты огорченную и раздосадованную девицу.

На мрачном дворе церковной школы собрались дети — девочки по одну сторону, мальчики — по другую. Церковный причт и учителя носились между рядами. Все дети были одеты в свое лучшее праздничное платье. Даже самые бедные девочки и самые неряшливые мальчики сверкали белыми воротничками и чисто вымытыми лицами. Единственным появившимся в будничном грязном и заплатанном одеянии был маленький Поль Кегуорти. Он не переменил своей одежды, потому что другой у него не было, и не вымыл лица, потому что ему негде было это сделать. Более того, мистрисс Бэтон не сделала никакой попытки исправить его запущенную внешность, потому что она никогда и не слыхала о пикнике воскресной школы.

Философия Поля учила его насколько возможно избегать родительского контроля. По воскресеньям в послеобеденное время маленькие Бэтоны играли на улице, где мог быть и Поль, если бы хотел, но он, так сказать, сам отдал себя в воскресную школу, где кроме изучения целой кучи удивительных вещей о Господе Боге, которыми он мало интересовался, мог блистать перед сверстниками ответами по другим предметам, которые, впрочем, тоже его не интересовали. Потом он зарабатывал там целые пачки картинок за хорошее поведение, настоящих сокровищ с изображением Даниила в львиной яме, брака в Канне Галилейской и тому подобного, которые он в великой тайне прятал под одной из плиток каменного пола прачечной. Он не показывал их матери, зная, что она разорвет их в клочья и бросит ему в лицо, и по той же причине он воздерживался от упоминания о школьном пикнике. Если бы она услышала об этом через кого-нибудь из маленьких Бэтонов, она бы поколотила Поля.

Вот таким образом Поль, бродяга, предоставленный самому себе с раннего детства, появился на пикнике воскресной школы без шляпы и курточки, в неуклюжих башмаках, сквозь дырки которых выглядывали маленькие грязные пальцы ног, в рваных и бесформенных штанишках, державшихся на его особе только на одной подтяжке. Хорошо одетые дети сторонились его, отпуская грубые замечания по свойственной их возрасту жестокости. Поль, однако, не обращал на это никакого внимания — положение парии было для него привычным. Он был тут для собственного удовольствия. Предстояла поездка в поезде. Предстоял замечательный завтрак на траве среди деревьев в парке одного вельможи. Предстояло есть и пить поразительные вещи: варенье, имбирное пиво, пироги! Так передавала молва, а для Поля молва была евангельской истиной. Что же значили насмешки малолетних негодяев перед лицом всех этих неиспытанных радостей?