Поль внимательно слушал ответ хозяина.

— Весь секрет в удивительном увеличении продуктивности труда служащих при таких условиях. — Он развил это положение.

— Но разве здесь нет риска? — спросил Поль. — Предположите, конечно, только для примера, что ваше предприятие обанкротится?

Мистер Фин поднял худую смуглую руку со сверкающим на пальце алмазом.

— Мое предприятие не может обанкротиться.

Поль был поражен. Утверждение звучало странно торжественно.

— Простите за нескромность, — сказал он, — почему же оно не может обанкротиться?

— Потому что Господь руководит им.

Итак, это фанатик. Поль посмотрел на него с новым интересом. Черные волосы, разделенные белыми прядями, падающие на виски, спутанная борода, резко очерченное аскетическое лицо, грустные глаза, в темной глубине которых горел какой-то внутренний огонь — у этого человека был вид безумного, но вдохновенного апостола. Барней Биль, который не доверял всем профессионально пьющим воду, как служащие мистера Фина, молча ел свое мясо, радуясь, что никто не обращает внимания на его не совсем удачное сражение с ножом и вилкой. Джен с интересом переводила взор с Поля на Сайлеса и с Сайлеса на Поля.

Поль спросил:

— Почему вы знаете, что Бог руководит им?

Он не мог удержаться от юмористических задних мыслей: ему казалось весьма забавным представить себе Господа Бога в роли директора-распорядителя акционерного общества «Fish Palaces», но земной директор-распорядитель не видел ничего смешного в этой картине.

— Кто руководит вами в вашей блестящей карьере? — спросил он.

— Я не атеист, — ответил Поль, разводя руками. — Конечно, я верю…

— Да, да! — сказал хозяин. — Я не должен был бы и спрашивать. Но благодарность преуспевающего человека чаще всего только условна. Не думайте, что я хочу вас обидеть. Я стремлюсь только дойти до корня вещей. Вы молодой человек, вам двадцать восемь лет…

— Откуда вам известно? — рассмеялся Поль.

— О, ваши друзья уже сказали мне. Вы молоды. У вас блестящее положение и предстоит столь же блестящая будущность. Были ли вы рождены для нее?

— Каждый человек рожден для своего назначения, каково бы оно ни было.

— Это исламский фатализм, — возразил мистер Фин, — если только не считать судьбой чью-нибудь ведущую руку. Верите ли вы, что находитесь под особым покровительством?

— А вы, мистер Фин?

— Я уже высказался. Теперь я спрашиваю вас.

— В общем да, — ответил Поль. — Но в том особенном смысле, который предлагаете вы, — нет. Вы спрашиваете меня откровенно, и я откровенно отвечаю вам. Ведь вы не хотели бы, чтобы я отвечал иначе?

— Конечно нет.

— Тогда, — продолжал Поль, улыбаясь, — я должен сказать, что с детства был одержим странной уверенностью в успехе. Случай помог мне. В какой мере это произошло благодаря руке Провидения, об этом я не могу судить. Но знаю, что если бы не верил в себя самого — не добился бы и малой доли моего успеха.

— Вы верите в себя?

— Да. И верю в то, что мне удастся заставить других уверовать в меня.

— Это странно, очень странно. — Мистер Фин устремил на него свои темные печальные глаза. — Вы верите, что предназначены для высокого положения. Верите, что в вас есть все, что необходимо для его достижения. И это руководило вами. Странно! — Положив локоть на стол, он оперся виском на руку и смотрел на Поля. — Но ведь за всем этим — Бог. Мистер Савелли, — сказал он серьезно после короткой паузы, — вам двадцать восемь лет, мне пятьдесят восемь; таким образом, я гожусь вам в отцы. Вы простите меня за то, что я говорю, как старший.

Я англичанин, более того, рожден в Лондоне. Отец мой был англичанин, но мать — сицилианка. Она ходила с шарманкой, и отец последовал за ней. В крови моей этот неистовый юг, но я прожил почти всю мою жизнь в Лондоне. Мне дорого пришлось заплатить за мою кровь. Единственная компенсация, которую она дала мне, — моя страсть к искусству, — он указал своей худой, сверкающей алмазом, рукой на ужасные стены. — Конечно, это внешнее в некотором роде — деньги позволили мне следовать моим вкусам. Но, как я уже сказал, я прожил жизнь в страшной борьбе, и материальной, и душевной, и только милостью Бога, — он уронил свободную руку на стол, — и благодаря постоянной поддержке Господа нашего Иисуса Христа могу я сегодня вечером предложить вам мое скромное гостеприимство.

Поль почувствовал большую симпатию к этому человеку. Он несомненно говорил искренне. У него был вид мужественного человека, боровшегося, страдавшего и победившего в борьбе; но вместе с тем, чувствовалось, что победа его бесплодна, что он стремится к другим победам, более существенным для спасения души. Поль не мог найти ответных слов. Нельзя ответить на глубокое исповедание веры.

— Эх, — сказал Барней Биль, — тебе б, Сайлес, надо было прийти ко мне много лет тому назад в мой фургон. Ты не приобрел бы всех этих ярких картин, но не набрался бы и таких туманных и темных мыслей. Я не могу сказать, какие у меня отношения с Богом, — объяснял он, подняв указательный палец. — Но когда я думаю о Нем, то чувствую, что Он — в ветре и в шуршании листвы, совсем близкий и дружелюбный, и что Он вовсе не следит гневным оком за каждой полупинтой пива, которую опрокинешь в пересохшую глотку, не ставит в счет каждое ругательство, с которым обратишься к старой лошади. Нет! Другой идеи о Боге у меня нет. И нет другой религии.

— Все тот же старый язычник, — рассмеялся Поль.

— Нет, не тот же, сынок, — сказал Барней Биль, подымая нож, на котором красовался кусок сыра. — Старый, с ревматизмом, старающийся быть под крышей, когда идет дождь, это я-то, которому было все равно, пропечься ли насквозь или промокнуть! Я больше не язычник! Одна зола осталась.

Джен нежно улыбнулась старику, и лицо ее засияло от этой доброй улыбки.

— Он все тот же, — сказала она.

— Да, он не очень изменился за сорок лет, — согласился мистер Фин.

— Я был тогда хорошим консерватором, как и теперь, — заметил Биль. — Это все-таки кое-что. Таким был и ты, но у тебя была склонность к радикализму.

Замечание Барнея Биля перевело беседу на политические темы. Поль узнал, что мистер Фин более года тому назад был избран в муниципальный совет Хикней-хиса в качестве прогрессивного кандидата и добивался кресла в парламенте.

— Царство небесное, — сказал он без всякого оттенка ханжества, серьезным тоном убежденного человека, — не представлено в достаточной степени в палате общин.

На это Поль возразил, что в палате лордов целая скамья занята епископами.

— Я не член установленной церкви, мистер Савелли, — ответил Фин. — Я диссидент — свободный мыслитель.

— Я слышал как он говорил проповедь, — сказал Барней Биль. Люблю слушать его. Черт де… Господи благослови, это прямо объедение. Он лупит с плеча, вот как ты сегодня. Пусть, дескать, получат, что им следует. Не так ли, Джен?

— Биль хочет сказать, — пояснила та с улыбкой Полю, — что мистер Фин красноречивый проповедник.

— Что ж, ты думаешь, он не понял, что я говорю? — обиделся Биль, ставя на место стакан с пивом, который собирался поднести ко рту. — Он, которого я открыл, когда он, маленький оборвыш, читал сэра Вальтера Скотта без обложки? Ты понял меня, сынок?

— Конечно, понял. — Поль весело рассмеялся и повернулся к хозяину, с грустной снисходительностью выслушавшему своеобразную похвалу Барнея Биля. — В один из ближайших дней я хотел бы приехать послушать вашу проповедь.

Трапеза кончилась. Барней Биль достал из жилетного кармана почерневшую глиняную трубку и пакетик с табаком.

— Я не курю, — сказал мистер Фин Полю, — и, к сожалению, не могу предложить вам ничего — у меня редко кто бывает, и потому я не держу сигар, но если вам угодно курить… — он сделал приглашающий жест.

Поль достал свой золотой портсигар — подарок к последнему Новому году от Уинвудов, открыл его и предложил папиросу Барнею Билю.

— Нет! — отказался старик. — Я курю свой табачок, — и он набил трубку.

Мистер Фин встал из-за стола.

— Извините меня, мистер Савелли, я покину вас. Я должен рано встать. В половине шестого мне уже надо быть в Биллингсгете для закупки рыбы. Но мне хотелось бы, чтобы вы могли побеседовать с вашими друзьями, поэтому прошу вас не уходить. — Покойной ночи, мистер Савелли.

Когда они обменивались рукопожатиями, Поль чувствовал, что влажные грустные глаза устремлены на него с какой-то необычной серьезностью.

— Я должен поблагодарить вас за ваше очаровательное гостеприимство, и надеюсь, что вы позволите мне прийти еще раз.

— Мой дом — ваш.

Это была фраза, достойная испанского гранда, — удивительно не подходящая для свободного мыслителя, поставщика рыбных консервов. Но казалось, что в нее заложено значение большее, чем простая вежливость. Поль задумался над этим, когда мистер Фин, пожелав покойной ночи также Джен и Барнею Билю, удалился.

— Эх! — воскликнул Биль, намеревавшийся снова наполнить свой стакан пивом из кувшина и обнаруживший, что тот пуст. — Эх! — повторил он, ставя кувшин обратно и ковыляя вокруг стола. — Ну-ка, послушаем, как тебе жилось, сынок.

Они сдвинули кресла к большому камину, на котором застыли в движении идиотские гипсовые фигурки животных, и стали говорить о прошедших годах. Поль еще раз рассказал, как он потерял Джен и как бесплодно пытался найти ее.

— А мы не знали, — сказала Джен. — Мы думали, что ты или умер, или забыл нас, или же стал слишком важной для нас особой.

— Прошу прощения, — прервал Барней Биль, вынимая изо рта свою обгорелую трубку. — Это ты так говорила. Но не я. Я всегда уверял, что если он не помер, то настанет такой час, когда мы все трое, вот как сегодня, будем сидеть вместе. Я знал, — прибавил он торжественно после нескольких затяжек, — что его сердце на верном месте. Я треснувший старый горшок и уже больше не язычник, но я прав. Не так ли, сынок? — Он дружески подтолкнул Поля, сидевшего между ними обоими.

Поль посмотрел на Джен:

— Думаю, что я доказал это.

Она спокойно выдержала его взгляд.

— Сознаюсь, я была не права. Но женщина убеждается в том, что она права, только тогда, когда сознается в своей неправоте.

— Моя дорогая Джен! — воскликнул Поль. — Давно ли ты стала таким психологом?

— Ты был так добр, что начал мое образование. А я уже сама пыталась продолжить его.

— Что там говорить об образовании, — сказал Барней Биль. — Давайте говорить о фактах. Я и Джен, мы шли все по тому же шоссе, а ты взобрался на гору — ты со своими золотыми портсигарами. Расскажи-ка нам об этом.

Поль рассказал свою историю, и когда он окончил, то ему самому она по своей невероятности показалась больше похожей на сказку, чем на трезвую действительность.

— Ты ничего не сказал о принцессе, — заметила Джен, когда он умолк.

— О принцессе?

— Да. Откуда появилась она?

— София Зобраска друг моих патронов.

— Но ведь и вы с ней — большие друзья, — спокойно настаивала Джен. — Это ясно каждому. Я стояла рядом, когда ты помогал ей сесть в автомобиль.

— Я не видел тебя.

— Я старалась быть незамеченной. Она очаровательна.

— Большинство принцесс очаровательны, когда у них нет особых причин быть иными, — сказал Поль. — Это их профессия.

Наступило короткое молчание. Джен, подперев щеку рукой, задумчиво глядела в огонь. Барней Биль выколотил пепел из трубки и спрятал ее в карман.

— Поздно уже, сынок.

Поль взглянул на часы. Был уже час ночи. Он вскочил.

— Надеюсь, что тебе не надо начинать работать в половине шестого, — обратился он к Джен.

— Нет, в восемь. — Она встала, когда он протянул руку. — Ты не знаешь, что значит увидеть тебя опять, Поль, я не могу высказать. Я так рада, Поль, дорогой! Не думай, что это неправда.

Голос ее дрожал. Это были первые ласковые слова, которые он услышал от нее за весь вечер. Поль улыбнулся и поцеловал ей руку, как целовал руку принцессы, и, не выпуская ее, сказал:

— Разве я не знал, что ты все та же? И если вы думаете, что я не вспоминал о вас и не чувствовал вашего отсутствия, то очень ошибаетесь. Теперь я нашел вас и уже не потеряю больше!

Она слегка отвернула лицо и опустила глаза.

— И что в том хорошего? Теперь мы ничего не можем сделать для тебя, и ты ничего не можешь сделать для нас. Ты на пути к карьере великого человека. Для меня ты — уже великий человек. Разве ты не понимаешь этого?

— Дорогая моя, я был Шелли, Рафаэль, Гаррик и Наполеон в зародыше, когда ты впервые встретила меня, — сказал он, улыбаясь.

— Но тогда ты не принадлежал к их… к их кругу. Теперь это так. Твои друзья — лорды, леди и… принцессы.