Могущественная газета приняла это начинание под свою защиту и обратилась к населению с громким призывом. Отделы тоже напрягли усилия. И деньги рекой потекли в кассу Лиги.

Когда парламент прервал заседания на пасхальные каникулы, Поль, самый усталый, но вместе с тем и самый блаженный юноша, помчался в Венецию, где Зобраска с нескрываемой радостью встретила его. Она жила в палаццо на Канале-Гранде, уступленном ей — такова любезная манера итальянцев сдавать внаем — ее венецианскими друзьями; и там с мадемуазель де Кресси она принимала знакомых, стекавшихся со всех концов земли в волшебный город.

— Я постараюсь видеть как можно меньше народа, — сказала она. — В расчете на вас, месье.

Поль пожал ей руку.

— Я очень надеюсь, что мы не встретим ни одной знакомой души, пока я здесь, — объявил он.

Его надежда исполнилась не вполне, но в достаточной мере для того, чтобы устранить поводы для раздражительности. Они проводили идиллические дни. Часто принцесса посылала за ним гондолу в Гранд-отель, где он остановился. Иногда она, самая смелая из принцесс, заезжала и сама. В таких случаях он, дожидаясь ее, сидел с бьющимся сердцем, на узкой веранде своей гостиницы, не видя ни белой громады Санта Мариа делла Салуте, ни неугомонной жизни на воде, ни солнечного света, словом, ничего во всей Венеции, кроме канала.

Наконец, появлялся высокий изогнутый нос гондолы, потом одетый в белое и подпоясанный красным поясом Джакомо, склоняющийся к веслу, потом белый тент и под ним смутно виднеющаяся дорогая фигурка, затем Фелипе, одетый как Джакомо и, как и он, ритмически склоняющийся в такт движению. Медленно, слишком медленно, подплывала гондола к ступеням, из-под тента улыбалось самое милое лицо в мире, щеки принцессы розовели, а глаза были нежны и чуть-чуть робки. И Поль стоял, улыбаясь, объект явно восторженных и любопытных взглядов нескольких одиноких дам на веранде, пока гондола причаливала к омываемым волнами ступеням, и портье гостиницы перебрасывал мостик. Тогда он перепрыгивал в черную ладью, нырял под тент и опускался на мягкое сиденье с чувством восхитительной близости к своей волшебнице, и гондола скользила дальше по зачарованному царству.

— Давайте будем настоящими туристами и основательно осмотрим Венецию, — сказала как-то София. — Я никогда не видела ее по-настоящему.

— Но ведь вы бывали здесь неоднократно.

— Да. Но…

Она смутилась.

— Так что же?

— Я не могу этого сказать. Догадайтесь.

— Простите вы меня, если я угадаю верно? Наш великий Шекспир сказал: «Любовь обостряет зрение глаз».

— Это, это — очень мило, — отвечала принцесса по-французски, — я очень люблю вашего Шекспира.

Из чего Поль заключил, что она допускает правильность его предположения. Итак, обладая полученным ими обостренным зрением, они по обычаю туристов посетили известные церкви и дворцы и все, что они видели, было овеяно невыразимой прелестью. Они смотрели на знаменитые картины, и Поль с проницательностью и уверенностью знатока, открывал ей их красоты, о которых она до сих пор и не подозревала, рассказывал биографии художников и историю Венеции, а София поражалась широте его знаний, приходя к убеждению, что это самый удивительный человек, какого посылало когда-либо небо. А он, в пламени своей любви, трепетал от ее прикосновения и нежных звуков ее голоса, когда она трогала его за рукав и восклицала: «О Поль, посмотрите! Это так прекрасно, что хочется платать от радости».

Они говорили теперь наполовину по-французски, наполовину по-английски, и принцесса больше не протестовала против убийственного акцента Поля, от которого он, правда, стремился избавиться. Любовь, должно быть, обострила и ее слух, потому что она уверяла, что ей нравится слушать, так он говорит на ее языке.

В большом зале совета, во Дворце дожей, они рассматривали семьдесят шесть портретов славной череды дожей — с одним трагически пустующим местом — недостающим портретом Марино Фальеро, венецианского Кола ди Риенци[46], человека, опередившего свое время.

— Неправда ли, это захватывает? — говорила София, взволнованно касаясь его рукава. — Все эти люди были когда-то властителями могущественной нации. И как они похожи друг на друга — можно подумать, что они братья из одной большой семьи.

— О, да! — соглашался Поль, всматриваясь в ряды суровых и умных лиц. — Это правда. Это действительно так. — Его рута встретила ее руку, он задержал ее. — Как метко ваше замечание! И в чем же выражается общее для них всех качество — качество вождей? Попробуем найти его.

Бессознательно он сжал ее руку, и она ответила на его пожатие. Они стояли одни — так было угодно случаю, — свободные от вездесущих туристов, в обширном зале, оживленном красками Веронезе на стенах и потолке, украшенном Тинторетто и Бассано, и глаза их были устремлены на длинный ряд портретов, на спокойные, властные, одухотворенные лица.

И когда они стояли там, держась за руки, соединенные общей волной мысли, Поль вспомнил один давнишний день, когда он стоял с девочкой перед фотографиями в окне Лондонской стереоскопической компании на Риджент-стрит, и изучал лица людей, достигших известности. Он рассмеялся — не мог удержаться — и притянул принцессу ближе к себе. Какая разница между этими двумя похожими моментами! Когда Поль рассмеялся, София быстро взглянула в его лицо.

— Я знаю, чему вы смеетесь.

— Нет, моя принцесса. Это невозможно.

— Нет, возможно. Скажите мне: все эти бывшие властители… — она указала своей маленькой, затянутой в перчатку рукой на фриз. — Какой у них общий фактор?

Поль, позабыв о своих смешных мыслях, снова окинул взглядом портреты.

— Неукротимая воля, — сказал он серьезно. — Необходимое честолюбие, безграничная вера. Кажется, что все они высказывают свое жизненное кредо: «Я верю в себя самого, всемогущего, и в подвластную мне Венецию, и в Бога, создавшего меня и ее, и в то, что весь остальной обитаемый мир — ниже Венеции».

Или: «Вначале Бог создал Венецию. Потом остальной мир. Потом он создал меня. Потом удалился и оставил меня управлять».

Или: «Я — земная троица. Я — я сам. Я — Венеция. Я — Бог».

— Это удивительно! — воскликнула София. — Как вы поняли их! Как вы поняли их властные замыслы! Все они то, что вы называете — вожди людей. Я не ждала такого меткого и быстрого анализа. Но, Поль, — здесь ее голос восхитительно понизился, — всем этим людям недостает чего-то, что есть у вас. И вот почему, думается мне, вы смеялись.

Он улыбнулся ей.

— Вы полагаете, я сравнивал себя с этими людьми?

— Конечно. Почему бы нет? — вопрос прозвучал гордо.

— И что же у меня есть, чего нет у них?

— Счастье! — ответила принцесса.

Поль молчал некоторое время. Когда они вышла на балкон, откуда открывается вид на лагуну и церковь Сан-Джорджио Мажоре, сверкающую в солнечном свете, он сказал:

— Но многие из этих людей любили страстно и были любимы прекрасными женщинами.

— Их любовь была только страстью, а не любовью духа. В их лицах вы не можете прочесть ничего о женщине, а значит — о счастье.

Он прошептал:

— А на моем лице вы можете прочесть что-либо о женщине?

— Если вы будете так смотреть, — ответила она, смеясь не без удовольствия, — то весь свет прочтет.

И их беседа ушла далеко от дожей, точно так же, как души их отдалились от золотого тельца прямой и честной дружбы, воздвигнутого Софией.

Да и как могли они избежать этого, в особенности в Венеции? Если она решила сохранить спокойную и целомудренную дружбу, зачем она позвала его сюда? София Зобраска была умной женщиной. Никто лучше ее не знал опасности залитых лунным светом каналов и чувственного вздоха воды под гондолой, и мечтательной красоты, которая заставляет одинокое сердце жаждать любви. Почему она сделала это? Должно быть, такие вопросы задавала себе мадемуазель де Кресси: принцесса рассказывала Полю, что Стефания строго отчитала ее за то, что она так много показывается одна с этим красивым молодым человеком.

— Но нам не всегда хочется звать Стефанию с собой, — заключила София, — она не подходит к Венеции и не симпатична здесь. Она любит рестораны и публику и к тому же она все время проводит со своими друзьями у Даниелли, так что если бы не вы, мне пришлось бы одной сидеть в палаццо. Потому мы вынуждены гулять вместе.

Объяснение было надуманно и неверно, и о том, что она прекрасно сознавала это, красноречиво говорил насмешливый огонек в ее глазах. Но, тем не менее, затыкая уши в ответ на все проповеди «несимпатичной» Стефании, принцесса продолжала появляться публично вдвоем с прекрасным юношей. Она «забросила свою корону через мельницу» на несколько счастливых дней; в течение этих немногих дней она упивалась красотой и радостью жизни. И парочка двигалась по узким каналам, рука в руке, в то время как Джакомо и Фелипе, подобно автоматам, склонялись к веслам.

Однажды в чудесный и незабвенный вечер они возвращались из Мурано. Даже слабое дыхание ветерка не нарушало покоя лагуны. Острова, одетые веселой зеленью, мирно дремали. Только один или два парохода да там и сям черная черточка гондолы с одиноко стоящим гребцом нарушали неподвижность пейзажа. И Венеция, золотисто-рыжая, розовая и серая, догорала в закате — город мечты. Поль и София полушепотом обменивались словами восторга и сожаления. Инстинктивно они приблизились друг к другу, и их плечи соприкоснулись. Их пальцы сплелись, они ускоренно дышали и молчали долгое время. Наконец он прошептал ее имя. И она повернула к нему лицо, и встретила его взгляд, и сказала: «Поль». И казалось, что губы ее жаждут поцелуя. Вся земля была окутана сиянием блаженства, смежающим уста. Лишь когда они подплыли к Канале Гранде и причалили к полосатым столбам около палаццо, она сказала:

— У меня сегодня обедают эти римляне и Хетерфильды. Я хотела бы, чтобы их не было. — Она вздохнула. — Вы не согласитесь прийти?

Он, улыбаясь, заглянул ей в глаза.

— Нет, моя принцесса, не сегодня. Я наделал бы глупостей. Сегодня я пойду и буду разговаривать с луной. Когда я могу прийти завтра?

— Пораньше. Так рано, как сможете.

И Поль ушел, и разговаривал с луной, а на следующее утро с бьющимся сердцем явился во дворец. Его ввели в холодно-официальную итальянскую гостиную с огромной венецианской стеклянной люстрой, с увешанными картинами стенами, ампирной мебелью, обтянутой желтым шелком. Вдруг дверь отворилась, и она вошла, одетая, как девушка, в блузку и юбку, свежая, как утро.

— Я не успела надеть шляпу, но…

Она не договорила, потому что он шагнул ей навстречу и, смеясь и торжествуя, обнял ее и поцеловал.

Итак, то, что должно было свершиться, свершилось.

16

— Я люблю вас слишком сильно, моя Софи, чтобы называться мужем принцессы Зобраска.

— А я люблю вас слишком сильно, мой дорогой, чтобы желать называться иначе, как женой Поля Савелли.

Таковы были их отношения, точно выясненные и понятые. К этим выводам они пришли после многих споров, поцелуев и протестов.

— Я таков, каков есть, — говорил Поль. — Безвестная личность, пришедшая из мрака. Я ничего не могу дать вам, кроме моей любви.

— Разве есть на земле титулы или сокровища, равноценные ей?

— Но я должен дать вам больше! Имя Поля Савелли должно само стать почетным титулом.

— Оно уже становится им. А ведь мы можем немного подождать, Поль, не так ли? Ведь мы так счастливы! — она вздохнула. — Я никогда в моей жизни не была так счастлива!

— Я тоже, — сказал Поль.

— Неужели действительно я — первая?

— Первая! Верьте или нет, как хотите. Но это факт. Я рассказал вам мечту моей жизни. Я никогда не опускался ниже ее. И, наверное, поэтому она сбылась.

И это утверждение не было обычной в таких случаях ложью. Поль со свежим сердцем пришел к своей принцессе.

— Я хотела бы быть молодой девушкой, Поль.

— Вы звезда, превратившаяся в женщину. Звезда моей судьбы, в которую я всегда верил. Великие дела сбудутся вскоре.

Они перешли к более общим темам. Каковы будут их отношения перед лицом света, пока еще не сбылись великие дела, о которых он мечтал?

— Пока я открыто не смогу назвать вас моею, пусть это будет нашей дорогой и прекрасной тайной, — сказал Поль. — Я не хотел бы, чтобы она была опошлена светской болтовней.

Поль доказал, что он гордый и деликатный любовник, и когда они окунулись в дела и удовольствия лондонского сезона, он был вознагражден. Было так отрадно видеть ее на больших собраниях, воплощение юности, сияющую, всегда окруженную поклонением, и знать, что из всех смертных он один царит в ее сердце. Было таким наслаждением встречать смеющийся взгляд дорогого конспиратора. Были так чудесны интимные беседы по телефону каждый вечер и каждое утро. — Но всего прекраснее были редкие свободные часы с ней наедине. Из таких, казалось бы, пустых, несерьезных вещей состоит иногда самое прекрасное в жизни.