Маурин Ли - Счастливый билет

Почему вступительному слову к роману чопорной британки с главной героиней британкой же предпослан эпиграф из юношеских воспоминаний легендарной американской киноактрисы и секс-символа, спросите вы. Ведь Лиззи ОʼБрайен, как и большинство героинь Маурин Ли, темноволосая девушка из Ливерпуля, — скорее вылитая Вивьен Ли, только глаза другого цвета. Да и «Унесенных ветром» Лиззи пересматривала не один раз…

Быть может, время, в которое жила героиня «Счастливого билета», отдалило Лиззи от ее кумира. Девочка, девятый ребенок в семье О’Брайенов, появилась на свет апрельской ночью 1931 года, и эпоха Лизы Анжелис (как и большинство актрис, она взяла псевдоним) уже не была эпохой Вивьен Ли — на кинонебосклоне взошла звезда Мэрилин Монро. А вспомните Мэрилин Монро, урожденную Норму Джин Бейкер, до ее чудесного превращения в белокурую диву… Те же каштановые локоны, что и у Лиззи, та же врожденная сексуальность, из-за которой Мэрилин впоследствии отказывали в актерском даровании. «Делай то, что у тебя лучше всего получается, будь сексуальной, больше от тебя ничего не требуется», — скандирует раздраженный киношный Лоуренс Оливье в фильме «7 дней и ночей с Мэрилин Монро», вышедшем в 2011 году… Так вот в Лиззи тоже это было. Сестра Аугуста, преподававшая математику в женской католической школе, обнаружила необычный шарм, исходивший от совсем еще маленькой девочки, и определила его как распутство. Еще бы, ведь строгая монахиня с вожделением облизывала губы, то и дело склоняясь над тетрадками Лиззи, она испытывала тайное удовольствие, поглаживая шелковистую ручку ребенка, а потом… налагала на девочку своего рода епитимью, перечеркивая даже правильно решенные задачи.

Как видите, обычно сдержанная Маурин Ли готовит для своих читателей бомбу замедленного действия: устами своей главной героини она не просто вслух, а в прямом эфире известного телешоу заговорит о насилии со стороны отца, которому Лиззи подвергалась с двенадцати лет — каждую ночь, с тех пор как у ее измученной частыми родами матери появилась отдельная от мужа спальня… Как и у Мэрилин, не раз признававшейся, что она больше всего на свете мечтает о ребенке, о собственном ребенке, у Лиззи детей не будет. Своего первенца, зачатого от отца, она убьет в собственной утробе, едва не погибнув сама. Много лет спустя ее муж, не первый и не единственный, просто подарит Лизе своего ребенка от индианки из племени чероки. Впрочем, счастье материнства — и тоже не в первый раз — ускользнет от нее. Но не станем забегать вперед.

Путь в Голливуд для Лиззи будет тернистым и болезненным. В шестнадцать лет она уйдет из дома, и поезд домчит ее… пока до Лондона. К тому времени ее отец уже получил по заслугам и отправился в ад. Что же сделало ее существование в Ливерпуле невыносимым? Что послужило той болезненной искрой, из которой зажглась ее звезда?

На «фабрике грез» Лиза Анжелис была одной из многих, не самой одаренной, не самой эффектной, и долгое время выделялась из толпы ярко разукрашенных красоток лишь тем, что не пользовалась косметикой. Кажется, ей просто выпал счастливый билет, как и тому, у кого в руках оказалась эта книга!

— Оставь ее в покое! Не смей трогать нашу маму!

Перед ним, сжав крошечные кулачки, стояла Лиззи. Ее золотисто-карие глаза пылали гневом. Толстая коса свесилась на грудь и начала расплетаться, поэтому каштановые кудри торчали в разные стороны, как нитки из дикого шелкопряда.

Том взмахнул рукой, и девочка навзничь упала на пол. Разумеется, Лиззи не могла оказать ему сопротивление и походила на беззащитный цветок со сломанным стебельком. Впрочем, ее отец не столько разозлился, сколько опешил, потому что никто из мальчишек никогда не пытался защитить свою мать. Это не было проявлением трусости — просто они знали, что она расстроится еще сильнее, если он изобьет и их.

А вот Лиззи была вне себя от ярости — причем ярости неподдельной, какой никогда не испытывал Том…

— Я тебя ненавижу, — произнесла девочка спокойным, невыразительным голосом. Ее как громом пораженная семья никогда не слышала, чтобы она говорила таким тоном. — Я тебя ненавижу и жалею, что ты не сдох в тот вечер, когда бомбой выбило дверь. Я жалею, что тебя не было дома, когда из труб вылетела сажа, и ты не задохнулся. Я хочу, чтобы ты умер!

В кухне воцарилась мертвая тишина. Китти казалось, что еще немного, и она лишится чувств. Сейчас Том наверняка убьет их всех.

Апрельской ночью 1931 года в ливерпульском районе под названием Бутль стояла мертвая тишина. Выстроившиеся в строгом порядке вдоль улицы дома ленточной застройки купались в ярком и каком-то противоестественно прозрачном свете луны. Тускло блестели оконные стекла, а входные двери были надежно заперты.

Вокруг не было ни души.

Булыжная мостовая, сверкавшая, подобно ленте расплавленного свинца, между рядами домов, выглядела девственно чистой, словно по ней никогда не ступала нога человека. Повсюду царили тишина и запустение — не было ни следа шумных человеческих созданий, обитавших в этих убогих домишках с двумя комнатами наверху и двумя внизу. Родители и дети, включая новорожденных, иногда теснились в одной маленькой спальне, а бабушка или дедушка делили комнату с подростками или неженатыми либо овдовевшими детьми да осиротевшими дальними родственниками. Зачастую места все равно не хватало, и тогда они перемещались вниз, в гостиную, чтобы улечься на раскладных кроватях или мягких диванах.

Никто из этих людей даже не подозревал о ярком и потустороннем лунном свете, в котором купались их дома и улицы, но, даже знай они об этом, ничего бы не изменилось. Им было не до того: они отсыпались после тяжелого дня или готовились ко дню грядущему.

Мужчины, те, у кого была работа, вкалывали по десять часов кряду в доках или на закопченных, дурно пахнущих фабриках, где от грохота работающего оборудования у них едва не лопались барабанные перепонки, от искр слезились глаза, а едкий дым забивал легкие. Некоторые женщины работали на тех же фабриках наравне с мужчинами, но, в отличие от них, зарабатывали намного меньше.

А ведь женщинам приходилось вставать раньше всех. С первыми проблесками рассвета они спускались в холодные кухни и подносили спички к скомканной бумаге и сухому спирту, сложенному на холодной вчерашней золе, а потом осторожно подкладывали брикеты угля, пока пламя не разгоралось настолько, чтобы на нем можно было вскипятить чайник для первой за день чашки чая или подогреть воду для умывания.

Прямо за домами текла река Мерси, воды которой отливали тусклым темным серебром, и над ее лентой зловеще нависали силуэты высоких портовых кранов, похожих на черных воронов, ожидавших какого-нибудь незадачливого бедолагу, вынырнувшего из аккуратного леса спящих домов, чтобы наброситься на него и урвать свою долю добычи.

Низкие и толстые, высокие и худые, стояли на страже трубы кораблей, чрева которых были наполовину пустыми (или наполовину полными). Корабли ожидали появления усталых мужчин, которые разгрузят или наполнят их трюмы. Но сейчас лишь набегающие волны медленно раскачивали их корпуса.

И вдруг сонную тишину Чосер-стрит нарушил душераздирающий крик.

В доме под номером два Китти О’Брайен рожала девятого ребенка. Трое ее малышей умерли, появившись на свет на поздней и опасной стадии беременности, — не потому, что ее некогда здоровому телу трудно было вынашивать детей, а потому, что ее муж Том избил ее так сильно, что у нее случились преждевременные роды. Китти исполнилось двадцать восемь лет.

Она пыталась сдержать крик, боясь разбудить и напугать спящих наверху детей. Китти с радостью отдала бы за них жизнь.

Но крик невозможно было сдержать. Он рвался из ее глотки наружу, подобно воде из прорванной дамбы.

«Боже милостивый, как же мне больно! Господи милосердный и всемогущий, сделай так, чтобы боль прошла. Пусть она уйдет!» — Но эти слова звучали эхом лишь в воображении Китти, а не наяву. С усилием повернув голову, она взглянула на распятие, висевшее над каминной полкой, и на статуэтку Девы Марии.

— Пресвятая Дева, Матерь Божья, сделай так, чтобы боль прошла! — выкрикнула Китти, когда очередной жестокий приступ скрутил ее тело.

— Все хорошо, милая. Все хорошо. Не сдерживайся. Ори во все горло.

Тереза Гарретт, кряжистая высокорослая особа, седые волосы которой были уложены под сеточкой жесткими волнами, внимательно рассматривала жуткое месиво, в которое превратились женские органы Китти О’Брайен. Миссис Гарретт не была профессиональной медсестрой. Она никогда не бывала в больнице (разве что кого-то навещала), но несмотря на это считалась лучшей повитухой района, который включал в себя и Чосер-стрит. Если дело обходилось без осложнений, миссис Гарретт могла принять роды у кого угодно, в любое время дня и ночи, ничуть не хуже любого доктора.

Вот только помочь Китти О’Брайен она не могла и прекрасно это осознавала. Всякий раз, когда на свет появлялся очередной ребенок Китти, он буквально выворачивал ее наизнанку, а разрывы так никто и не лечил. Миссис Гарретт не могла зашить их. Китти наотрез отказывалась лечь в больницу, потому что не хотела оставлять детей одних, а ее свинья-муж не желал расставаться ни с одним пенни, чтобы пригласить врача на дом.

Сейчас Том храпел наверху, отсыпаясь после посещения паба. И на Саутер-стрит, домой к миссис Гарретт, прибежал шестилетний Кевин, чтобы сообщить, что у мамы начались схватки.

Миссис Гарретт не брала плату за услуги, разве что потом, когда люди могли себе это позволить, они приносили ей какие-нибудь гостинцы — домашний кекс, десяток целых сигарет или корзинку с фруктами. Повитуха знала, что Китти О’Брайен никогда не сможет подарить ей ничего, что можно купить за деньги, но однажды непременно появится у нее на пороге с вязаным воротничком, перчатками или кружевной салфеточкой, сделанными ею из обрезков одежды и белья, которые жертвовали ей сестры монастыря Святой Анны. Сейчас, например, в кармане миссис Гарретт лежал один из платков, подаренных Китти, аккуратно подрубленный и с чудесной розочкой, вышитой в уголке. Материал для него, скорее всего, был взят из старого потрепанного чехла или наволочки, а шелковые нити для цветка Китти бережно вытащила откуда-нибудь еще. Это была благодарность за то, что миссис Гарретт помогла ей, когда на свет появился Рори. Это произошло пять лет назад. Повитуха дорожила этими маленькими знаками внимания больше, чем остальными подарками. Она представляла Китти в один из редких спокойных моментов, занятую вышиванием и напрягающую зрение в тусклом свете газового рожка.

Суровое лицо миссис Гарретт смягчилось, когда она опустилась на колени рядом со стонущей от боли маленькой женщиной. В доме не нашлось свободной кровати, на которой Китти могла бы родить. Она лежала на грубых одеялах, расстеленных на полу в кухне у гаснущего очага.

Опытным глазом миссис Гарретт определила, что женщине самое время поднатужиться в последний раз.

— Ну, давай, милочка. Напрягись немножко, и все будет позади.

В дверях кухни неловко переминалась с ноги на ногу соседка, Мэри Планкетт, не зная, куда деться. Кастрюли с горячей водой стояли на плите в полной готовности.

Появилась головка ребенка, на этот раз темноволосая, хотя до сих пор все дети Китти отличались соломенным цветом волос, как у их отца.

Китти вновь застонала.

— Господи Иисусе, помоги мне, — прошептала она.

Сверху донеслись встревоженные детские голоса: «Мам? Мам?», а годовалый Джимми заплакал.

Радуясь, что может оказаться хоть чем-то полезной, Мэри Планкетт поспешила на второй этаж, чтобы успокоить детей.

— Еще немножко, милочка, поднатужься в последний раз.

Миссис Гарретт уже видела личико ребенка. О да, на этот раз у малыша действительно смуглая кожа. И вдруг тельце легко выскользнуло наружу, изрядно удивив повитуху.

— Господи, да ты и впрямь спешишь, — с тревогой произнесла она и после короткой паузы добавила: — Это девочка, Китти, чудесная смугляночка.

Она крикнула:

— Мэри, скажи мальчикам, что у них теперь есть маленькая сестренка, а потом спускайся и помоги мне.