– А не проще было бы называть его просто «господин Жан»?

– Господин Жан? Да что вы, здесь его никогда и господином-то не считали.

– Не считали? Кто же это?

Столкнувшись с такой трудной лингвистической проблемой, Клеманс бросила умоляющий взор на статуэтку Святой Девы Пюи, стоявшей на камине, и в смущении опустила глаза, теребя фартук.

– Ну, эти… Все здешние люди. И здесь, и в Лозарге, думаю, что даже и в Сен-Флу, до самой Маржериды. Вы только не обижайтесь, мадам Гортензия, все ведь знают, как вы его любите, но что поделаешь, привычка. А потом, если хотите правду, здесь думают, что он вам не компания.

«Глас народа – глас божий», – изрекла бы сейчас старая графиня де Сент-Круа. Гортензии почудилось, что она даже услышала ее аристократический выговор; но молодая женщина решительно отмела это древнее изречение, в правильности которого она, впрочем, всегда сомневалась, тем более что в Июльскую революцию она достаточно слышала, как может звучать этот народный глас.

– Не компания? Всем, на кого вы намекаете, тем не менее прекрасно известно, что, будучи сыном покойного маркиза де Лозарга, моего дяди, он приходится мне кузеном.

– Может быть, но…

– Никаких «может быть» и «но»! Кроме того, лучше уж я сразу скажу вам, только прошу вас никому об этом не говорить: мы собираемся пожениться.

– Но, – вымолвила наконец Клеманс после короткого молчания, последовавшего за этим сообщением, – как такое возможно, если у него и имени-то своего нет?

– Достаточно имени его матери. Да мы и не собираемся идти в мэрию. Это будет тайный брак, вы и Франсуа будете свидетелями, а обвенчает нас каноник Комберской церкви. Если Франсуа в субботу поедет на рынок в Сен-Флу, я отправлюсь с ним повидаться с каноником. Итак, я буду вам признательна, если вы впредь будете говорить «господин Жан», когда зайдет речь о моем будущем супруге… памятуя о том, что мадемуазель Дофина уважала его и даже любила. Да, и не забудьте поставить для него прибор нынче вечером: он ужинает здесь…

Укрощенная Клеманс отправилась бить яйца для пирога и приступила к делу с такой энергией, что нетрудно было догадаться, что она обо всем этом думает, а Гортензия вернулась в гостиную и несколько минут в задумчивости мерила ее шагами. Она была раздражена и взволнована, так как представить себе не могла, что ее любовь к Жану может не встретить полного понимания со стороны всех, кто живет в округе. Она обнаружила, что простые люди могли так же крепко держаться предрассудков, как представители старой аристократии, и от этого ей становилось грустно.

У нее над головой слышались шаги Жанетты, разбиравшей шкаф в комнате Этьена и напевавшей романс. Она было собралась пойти к ней и тоже сообщить о своем замужестве. Молодая женщина никогда не позволила бы себе ни малейшего замечания на этот счет, однако по выражению ее лица Гортензия могла увидеть, как неприятно она поражена, а это только добавило бы горечи, и Гортензия раздумала идти наверх. «Ну и пусть думают, что хотят, – сказала она себе, – все равно я поступлю, как решила».

В нерешительности ходила она из угла в угол, не зная, что делать, наконец взгляд ее остановился на вышивке, начатой Дофиной де Комбер и оставшейся незавершенной, когда смерть прервала эту работу. Она подошла поближе и с вновь пробудившимся интересом вгляделась в рисунок. На фоне цвета слоновой кости была причудливо разбросана осенняя листва. Вышивка предназначалась для стульев в столовой.

В небольшом шкафчике по соседству лежали мешочки с шелковыми, шерстяными нитками, золотой канителью, иголками, карандашами, там же лежали ножницы с перламутровыми ручками и засушенные листья, собранные во время прогулок, с них и срисовывался узор.

Разглаживая кончиками пальцев изумительной красоты пурпурные листья бука, Гортензия как будто опять слышала смех Дофины, она одна умела так заразительно смеяться. А затем до нее донесся ее голос:

– Вышивание – лучшее успокоительное средство, какое я знаю, милая Гортензия. Оно занимает руки и оставляет свободной голову, что иногда очень удобно. Вот, например, к вам явились с визитом, а это, мягко говоря, не приводит вас в восторг, или вам рассказывают какие-то малоинтересные истории. Вышивание помогало мне целыми вечерами напролет выслушивать вашего дядюшку маркиза, изредка улыбаясь ему.

До сих пор Гортензию не привлекало это занятие, но сейчас она открыла ларец, вынула мешочек из вышитого полотна и повесила его на рамку, в которую была затянута вышивка. Затем уселась в кресло с высокой спинкой, пустовавшее уже несколько месяцев, выбрала шелковую нитку в тон начатого рисунка, вдела ее в иголку и решительным жестом, с некоторой долей вызова, воткнула иглу в натянутую ткань. Странно, но уже сам этот жест успокоил ее: давно пора было почувствовать себя полной хозяйкой, а не вечной гостьей мадемуазель де Комбер!

Когда Клеманс заглянула на минутку в гостиную, чтобы убедиться, хватит ли дров на вечернюю топку, она была так поражена, увидев Гортензию, восседающую у пяльцев и занятую вышиванием, что выронила одно полено. Гортензия подняла глаза:

– Слушаю вас, Клеманс.

– Извините, мадам, но я не ожидала увидеть вас здесь. Я открыла дверь, и мне почудилось… Пресвятая Дева, у меня до сих пор сердце колотится.

– Вам показалось, что это мадемуазель Дофина? Мне именно этого и хотелось. Знайте, что с этого момента я буду вести себя точно, как она, будь она на моем месте. Иначе говоря, буду делать все, что мне захочется, не заботясь о том, что будут говорить окружающие.

Вошла Жанетта, ведя за руку маленького Этьена, избавив таким образом Клеманс от необходимости отвечать. Она торопливо сложила дрова и ретировалась на кухню, прикрыв дверь так осторожно, словно в комнате был больной.

– Что это с ней? – осведомилась Жанетта, с изумлением проводив глазами Клеманс.

– Она с трудом оправилась после того, как услышала от меня новость, я и вам скажу: мы с Жаном собираемся пожениться, разумеется, тайно, но тем не менее…

Улыбка, осветившая нежное лицо молодой кормилицы, согрела сердце Гортензии.

– Как приятно это слышать, мадам Гортензия. Мы с дядей надеялись, что все этим кончится.

– Это было нелегко. Жан наотрез отказывался жениться на мне. Что, мол, люди скажут. Как будто это имеет какое-то значение!

– Нет, не потому, что кто-то что-то скажет, – мягко поправила ее Жанетта, – а из-за гордости. У вас есть все, а он ничего не может дать… по крайней мере ничего, что можно было бы увидеть глазами. Боже, как я рада, что он согласен. Это так не похоже на вас обоих, жить в грехе…


Жить в грехе! Эти слова еще звучали в голове Гортензии, когда на следующий день после обеда она шагала по круглой брусчатке улицы Роланди в Сен-Флу, направляясь к дому своего кузена, старого каноника Комбера. Она воспользовалась бричкой Франсуа, направлявшегося в город, чтобы пополнить запас свечей и лампового масла. После визита к канонику она уедет домой на той же бричке. Правда, ей придется отказать себе в удовольствии навестить мадам де Сент-Круа, чтобы не задерживаться на ночь в Сен-Флу.

Улица Роланди проходила неподалеку от прекрасного собора, чьи строгие квадратные башни возвышались над синеющими крышами верхнего города, и вела прямо к старой крепости. На ней находились самые старинные дома города, в котором, впрочем, было много прекрасных зданий древней постройки. Дом каноника с каменным портиком в стиле эпохи Возрождения, с окнами, украшенными резными каменными колоннами, был, несомненно, одним из самых изящных. Маленький каноник, кругленький и розовый, с венчиком седых кудрявых волос, походил на старенького ангелочка, проводившего свои дни в покое и уюте, коими он был обязан своей экономке, даме гренадерского вида, ревностно следившей за его здоровьем и благополучием.

Обычно дом благоухал нежнейшим ароматом бергамота, но, когда Гортензия поднималась по изумительной красоты белокаменной лестнице (которую Флоретта, так звали могучую экономку, должно быть, ежедневно мыла и скребла, чтобы сохранить эту невероятную белизну), ей в нос ударил здоровый запах капусты, лука и приправ. Молодая женщина поняла, что на ужин у каноника сегодня мясное рагу. Ни для кого не было секретом, что добряк тоже впадал в грех, но у него это был приятный грех чревоугодия.

Голос Флоретты опередил Гортензию и эхом прокатился по дому с оглушительной силой, которую не смягчала толщина стен:

– Господин каноник, к вам с визитом графиня де Лозарг.

– Какой приятный сюрприз! Входите же, дорогое дитя!

Последние слова он произнес, уже выйдя на лестничную площадку, так что, поднявшись по лестнице, Гортензия попала прямо в объятия своего старинного приятеля. Он обхватил ее своими короткими ручками и расцеловал по деревенскому обычаю, который предпочитал всем этим придворным реверансам…

– Найдите что-нибудь вкусненькое к столу, добрейшая Флоретта! Мадам де Лозарг поужинает с нами…

– К сожалению, не могу, – отвечала Гортензия. – Прошу прощения, поверьте, мне, правда, очень жаль. Но я приехала только на минутку, чтобы поговорить с вами. Только, может быть, я не вовремя?

– Вы? Не вовремя? Входите, дитя мое, и поверьте, мне так жаль, что нельзя пообщаться с вами подольше. Чаю, Флоретта!

Комната, где оказалась Гортензия, выглядела очень теплой и приветливой со своим большим камином, в котором пылал огонь, старинной, до блеска натертой мебелью, двумя книжными шкафами, набитыми книгами, стоявшими друг против друга, с древними резными креслами, чей суровый вид смягчали мягкие подушки в бархатных чехлах в тон занавесей. Здесь было приятно тепло, особенно после улицы, продуваемой ледяным ветром, холод которого не могли смягчить лучи по-зимнему бледного солнца. Гортензия с довольным вздохом освободилась от своего подбитого мехом плаща, слегка ослабила ленты бархатного капора, чьи бело-пенные муслиновые отвороты освещали лицо мягким светом, и уселась в кресло. Каноник, устроившись в кресле напротив, с нескрываемым удовольствием смотрел на нее.

– Хорошенькие женщины – такая редкая радость в этом доме, милая Гортензия, а вы, да простит мне господь, кажетесь прекрасней, чем всегда. Как поживает малыш Этьен?

В соответствии с правилами хорошего тона Гортензия рассказала ему о сыне, справилась о здоровье каноника и обменялась с ним несколькими общими фразами о знакомых и родственниках. Тем временем Флоретта принесла поднос с дымящимся чайником, печеньем и всеми принадлежностями, необходимыми для чайной церемонии, как это было принято в приличных семействах. И, только попробовав печенье и выпив чашку ароматного напитка, Гортензия наконец сочла возможным объяснить цель своего визита:

– Дорогой кузен, я приехала просить вас обвенчать меня и надеюсь, вы не откажете мне провести церемонию тихо и скромно, чтобы об этом никто не узнал…

Если каноник и удивился, то ничем это не обнаружил. Пухлой ручкой он старательно смахнул несколько крошек с сутаны.

– Тайный брак?

– Да. Увы, по-другому невозможно!.. По крайней мере на это мне все намекают.

– Все – это скорее всего полдюжины человек, не больше, – заметил господин де Комбер, утонув еще глубже в подушках и сцепив пальцы на прекрасном распятии, висевшем на груди. Затем он на какое-то мгновение смежил веки. Зная, что он не дремлет, Гортензия не нарушила его молчания. Но поскольку оно грозило слишком затянуться, она нерешительно прошептала:

– Вы не спрашиваете, за кого я собираюсь замуж?

Каноник открыл глаза чудного незабудкового цвета, в которых мелькнула веселая искорка, однако не перешедшая в улыбку.

– Думаю, что я и сам знаю. Недавно мы говорили о вас с кузиной де Сент-Круа, о, только не волнуйтесь, со всей любовью, которую мы оба питаем к вам, и пришли к выводу, что такое развитие событий вполне вероятно. Хотя и не очень желательно…

Гортензия мгновенно возмутилась:

– Для кого нежелательно? Для меня, во всяком случае, выйти замуж за Жана будет самым большим счастьем, какое только можно вообразить!

На этот раз каноник улыбнулся.

– Возможно, я не должен был бы вам говорить, но за мою долгую жизнь я убедился, что брак, даже если вначале он расцвечен нежными цветами взаимной любви, редко сохраняет этот убор до конца. А если речь идет о страсти, то это бывает еще реже.

– Я уверена в любви Жана так же, как и в моей. Если есть существа, предназначенные друг другу, то это безусловно мы с Жаном.

– Так всегда говорят в подобных случаях. Дитя мое, я отнюдь не отрицаю, что этот юноша обладает прекрасными качествами. Я даже не возражаю, что он, может быть, наиболее достойный представитель старинного рода Лозаргов. К несчастью…

– Он не носит и уже не будет носить их имя, знаю! – отрезала Гортензия. – Именно поэтому я и говорю о тайном браке. И я прошу вас соединить нас этим браком, здесь или в Комбере, в день и час, которые вы сочтете подходящими для вас. Я не могу и не хочу жить без любимого человека, но пусть по крайней мере я буду его женой перед господом и смогу жить в мире с собственной совестью.