Нора Хесс - Сэйдж

ВАЙОМИНГ 1872-73 гг.

Было бурное, ветреное мартовское утро, когда Джим Латур помахал на прощание своей дочери и зятю и в последний раз сказал им «до свидания». Он находился в приподнятом настроении и даже приплясывал от нетерпения и радостного возбуждения. Хотя Джонти, его дочь, была для Латура всем на свете, все-таки приятно думать, что больше не придется притворяться и можно будет опять стать самим собой, то есть выпивохой, отчаянным игроком и бабником Джимом Латуром.

Таким его дочь вряд ли знала.

Он был чертовски счастлив жить вместе с Джонти и ее мужем, Кордом Макбейном, все это время, пока выздоравливал после тяжелого пулевого ранения. Джонти суетилась вокруг него, хлопотала по пустякам, готовила ему специальные блюда, чтобы он скорее поправлялся.

Джим играл со своим внуком Коди, и у него, наконец, появился шанс получше узнать своего зятя, с которым раньше отношения были более чем прохладные в течение нескольких лет.

Но в этот последний месяц, когда силы начали восстанавливаться, он стал беспокоен. Его все чаще стала посещать острая тоска по тем маленьким, но волнующим мелочам, из которых состояла его прежняя жизнь.

И в то время как большой гнедой жеребец по кличке Майор резвой иноходью покрывал милю за милей по равнине, сидящий на нем Джим думал о своем салуне в Коттонвуде. Все-таки приятно будет вновь оказаться в своем «Кончике Хвоста», где его ждут бармен Джейк и Тилли-повариха. И, конечно, нельзя забывать про красотку Ребекку или, как он ее называл, Реби.

Реби была хозяйкой увеселительного заведения, расположенного рядом с его салуном, и на нее работали пять девушек. Было время, когда эти «ночные бабочки» стали обслуживать своих мужчин прямо в его пивной, наверху. Но Джонти резко протестовала против подобной практики, так что, в конце концов, ему это надоело, и он дал Реби денег, чтобы она сняла себе большой дом по соседству.

Джим еще подстегнул жеребца, заставляя того бежать порезвее, а мысли его, между тем, остановились на Реби.

Интересно, сохранила ли к нему свою благосклонность эта чувствительная и такая соблазнительная рыжеволосая особа? Должно быть, конечно, но он что-то сомневался. Реби слишком любит мужиков и даже не скрывает этого. Три месяца, в течение которых он провалялся со своей раной, слишком большой срок, чтобы эта дамочка могла прожить их, не получая регулярных удовольствий, доставляемых ей мужским телом.

Однако, ему также было хорошо известно, что если она все-таки и нашла замену на период его отсутствия, то об этом все равно никто не узнает.

Джим криво ухмыльнулся. Реби будет чрезвычайно осторожна, она будет молчать, и ее избранник тоже не проболтается. Он побоится рассердить Большого Джима Латура тем, что вторгся на его территорию.

Впрочем, сейчас, плавно покачиваясь в седле в такт легкой поступи своего гнедого, Джим думал, что это его не особенно разозлит. Нет, конечно, Реби ему нравилась, но в сердце у него она занимала не бог весть какое место. Он обнаружил, что ей не было равных в постели и что она знает все способы, как удовлетворить мужчину. Но была в ней какая-то холодность. У нее отсутствовали та нежность и доброта, которых большинство мужчин ждут от женщины и хотят в ней найти. Временами она даже заставляла его чувствовать себя так, будто он — шлюха, пришедшая к сводне.

В самой глубине его глаз посторонний наблюдатель мог бы заметить промелькнувшее выражение печальной задумчивости. За все эти годы у него было множество женщин, но ни одной так и не удалось изгнать из памяти его милую Клео, его первую и единственную любовь… Клео умерла в возрасте семнадцати лет при родах в то время, как он скрывался от закона и находился в бегах далеко от нее.

Господи! Как он любил ее! Его глаза слегка прищурились, словно от боли. Да ему и правда было больно вспоминать себя таким, каким был двадцать лет тому назад.

В те времена он напоминал дикого, неприрученного зверька, озлобленного на весь мир, а особенно ненавидящего мир белых людей, которые смотрели на него, молодого метиса, как на что-то грязное, и видели в нем человека едва ли наполовину.

Джим, конечно, знал, что ему, полукровке, куда разумнее было продолжать жить в деревне его матери, после того, как она и ее белый муж, его отец, умерли от какой-то болезни, занесенной в их племя белыми. Его бабка-индианка и двоюродный брат Джонни Легкая Нога пытались убедить его остаться с ними.

Они говорили ему, что в мире его отца никто не будет ему рад, он не будет принят белыми людьми. Но Джим чувствовал ту неодолимую тягу к перемене мест, которая так часто охватывает подростков и которая звала его зажить жизнью, отвергнутой его собственным отцом. Его родитель повернулся к своему миру спиной, а ему, напротив, хотелось со всей страстью молодости стать частью той жизни, от которой отказался отец.

Долгое время Джим скитался по всей стране, выполняя разную случайную работу на тех ранчо, где ему давали приют. Работал он, в основном, за место в амбаре или сарае, где можно было переночевать. Пожив некоторое время на одном месте, он уезжал в другое, останавливаясь в разных маленьких городках и продолжая надеяться на то, что белые люди станут лучше к нему относиться. Но ничего в его жизни не менялось. Единственной работой, которую ему давали, было подметание в салунах или выбрасывание навоза на постоялых дворах и в платных конюшнях.

Вот так, спустя какое-то время, он и оказался в этом маленьком городе. И тут, как и везде, никто даже не спросил, как его зовут. С самого начала ему дали имя Метис. Он ненавидел это слово и начинал уже думать, что, пожалуй, его бабка и двоюродный брат были правы. Казалось, в мире белых людей, и вправду, для него нет места. Он решил проехать немного дальше, поискать еще, может, и найдется дом, где его признают своим и примут.

Продолжая вспоминать, Джим горько усмехнулся. Ему тогда не понадобилось и часу, чтобы доехать верхом до одного городка в Иллинойсе и убедиться, что он принял неверное решение. Мужчины на него смотрели с подозрением, а женщины презрительно и с пренебрежением. От него ожидали, что он будет сходить с деревянной мостовой и уступать белым дорогу, даже если на улице грязь по колено.

Упрямство и гордость удерживали его среди тех, кто судил о нем, как о полукровке, кто вышвыривал его из ресторанов и таверн, кто не хотел сдавать ему комнаты или хотя бы жалкий угол, который он мог бы назвать своим домом.

У него уже почти кончились деньги, когда судьбе было угодно столкнуть его со стариком, владевшим платной конюшней. В обмен на охапку сена, одеяло и доллар в день Джим должен был присматривать за лошадьми и чистить их стойла.

Тот же самый старик однажды предложил Джиму обрезать волосы, которые у него были на индейский манер заплетены в две косы. «С короткими волосами и такими голубыми глазами, как твои, тебя будут лучше принимать, Латур, — сказал он Джиму. — И, может, тебе надо скинуть свои штаны из оленьей кожи и одеть рубашку, жилет, ну, и все такое, как у белых людей».

Джим еще почти пару недель отказывался последовать совету старика, пока, наконец, не потратил почти все свои сбережения на приобретение фланелевой рубашки, брюк и жилета, подходящего к ним по цвету.

Еще почти месяц понадобился ему, чтобы привыкнуть к жестким, неудобным ботинкам, которые позже сменили его легкие, мягкие мокасины. И только по прошествии еще двух недель он, наконец, позволил своему боссу обрезать ему косы.

Вскоре Джим заметил, что, как только его длинные и черные, как смоль, косы исчезли, в отношении к нему жителей городка произошли легкие изменения. Его еще не совсем приняли в свое общество, но иногда на улице мужчины приветственно кивали ему, а девушки, когда их родители не видели, стали посылать ему застенчивые, скромные взгляды. «Совсем как индейские девушки в моей деревне», — думал он с довольной ухмылкой.

Джим очень хорошо знал, что у него привлекательная внешность. Женщины бегали за ним с тех пор, как ему исполнилось четырнадцать, и частенько, когда вся деревня засыпала, залезали к нему под одеяло. Иногда он даже не видел в ночной темноте, на ком лежит, да ему это было и безразлично. Он был молод, и его кровь была горяча. Все, что ему было нужно, так это облегчить томление своей мужской плоти — только это его и интересовало.

Некоторое время его в этом плане занимала вечно голодная до мужиков внучка его босса. Почти с самого первого дня, когда еще только начиналась его работа в конюшне, он заметил, как она крутилась поблизости. Ей было лет шестнадцать-семнадцать, она была страшна на вид, но, в общем, всегда чистая и аккуратная. Словом, сойдет.

Еще через пару дней Джим заметил, что девчонка все время наблюдает за тем, как он работает, чистит скребницей лошадей, выкидывает навоз. Он уже довольно долго жил без тех удовольствий, которые могло дать ему женское тело, и, конечно, можно было бы попользоваться тем, что само шло в руки, но его беспокоило, что она может оказаться девственницей, а он слишком уважал старика, чтобы позволить себе неосторожно лишить его внучку невинности.

Но однажды, он, выполнив какое-то поручение своего босса и возвратясь в конюшню, услышал доносившиеся сверху, с сеновала, мужское бормотание и женские стоны, в значении которых не приходилось сомневаться. Джим вошел в пустое стойло и затаился. Он не сомневался, что случайно стал свидетелем тайного свидания. Возможно, какой-нибудь женатый мужчина решил там уединиться со шлюхой. И если это, действительно, так, то уж, конечно, этому парню совсем не захочется узнать, что кто-то застукал его за этим чрезвычайно интересным занятием на сеновале.

Немного погодя стоны и вздохи прекратились, и Джиму оставалось только широко разинуть рот от удивления, когда он увидел, как по лестнице спускается известный всему городу почтенный отец семейства, а за ним старикова внучка Алис.

Перед тем, как уйти, мужчина сказал ей: «Приходи завтра вечером к ручью за городом», — и губы Джима растянулись в хищной усмешке. Ну что ж, выходит, внучка уже не девственница, и он может и сам доставить ей удовольствие. С этого дня не будет больше походов к ручью.

На следующий день, когда девушка показалась на конюшне, Джим отложил в сторону скребок, которым чистил лошадей, и сразу направился к ней, на ходу расстегивая ширинку. Ее глаза жадно следили за ним, а когда он, наконец, обнажил свой большущий и хищно подрагивающий от напряжения член, девушка хихикнула, облизнула внезапно пересохшие губы и, схватив парня за руку, торопливо потащила его к лестнице, ведущей на сеновал.

В конце концов, они с девушкой довели друг друга до полного изнеможения, но когда он приказал ей: «Придешь ко мне сюда ночью», — она с готовностью кивнула головой.

Так и повелось с той поры. В дневные часы, когда удавалось улучить минутку-другую, они стремительно и с жадностью набрасывались друг на друга, но зато каждую ночь проводили на сене не меньше трех часов, предаваясь любовным утехам со всей энергией своих молодых тел.

Сейчас Джим вспоминал, что несмотря на самые безумные забавы, ему всегда удавалось быть осторожным и он всегда успевал слить свое семя в сено. Ему слишком хорошо была знакома боль в сердце от того, что ты — полукровка. Ни за что на свете он не хотел быть ответственным за то, что дает жизнь еще одному ребенку, который не найдет себе места в мире белых людей. Ему оставалось только надеяться, что и остальные мужчины, с которыми в будущем могла связаться эта девушка, будут так же осторожны и внимательны.

Как-то раз, днем, на постоялый двор заехали пять белых парней. Все они были примерно его возраста, крепко пьяны и хотели драки. Когда Джим направился к ним, чтобы взять их лошадей, на их лицах читалось явное желание причинить ему множество беспокойства.

— Глянь-ка, Ред, что тут у нас такое! — заржал один из парней. — Метис с голубыми глазами.

Он вытащил из кобуры пистолет и нацелился на ноги Джима.

— Смотрите, сейчас я его заставлю станцевать танец войны.

Не ожидая продолжения, Джим резко выхватил из-за голенища свой нож и, не раздумывая, стремительно бросился на парней. Одним прыжком он оказался в самой середине их компании и, не давая им опомниться от неожиданности, начал наносить удары направо и налево. Его сухощавое, подтянутое и гибкое, словно бич, тело не делало ни одного лишнего движения, а его кулаки, ноги и лезвие наносили стремительные, как молния, удары. Не прошло и минуты, как двое мужчин уже валялись без сознания на полу конюшни, а третий корчился от ножевого ранения в руку. Двое других парней, внезапно ослабев, попятились назад. Желание связываться с метисом исчезло так же стремительно, как и появилось.

Пока Джим ждал, напрягшись и готовясь продолжать драку, мужчина, которого звали Ред и который, видимо, был вожаком, заговорил: