Мы не можем уже обманывать себя мыслью, что войны удастся избежать. Я не буду просить тебя перевестись в более безопасное место, медсестра должна быть там, где она больше нужна. Просто не рискуй, девочка моя, и пиши чаще. Здесь всегда будет твой дом и безопасная гавань.

С любовью,

бабушка»


Адель восхитилась бодрым и понимающим тоном и плакала над письмом, потому что она очень скучала по бабушке и ей невыносимо было думать, через какие страдания она заставила ее пройти. И что еще более важно, письмо будто придало ей новых сил. Если шестидесятилетняя женщина, у которой на этом свете нет ни души, никого, к кому она могла бы пойти со своей болью, может не только пережить это, но и проявить свою неизменную любовь, тогда молодая и здоровая девушка должна быть в состоянии забыть то, что нужно забыть.


— Они только что нарисовали белый крест на кроваво-красной крыше, — сообщила позже утром Джоан, когда они с Адель готовили две пустые кровати для новых пациентов. — Не говори только старшей, а то она будет думать, что это место превращают в церковь, и поставит нас на колени молиться.

Адель рассмеялась. Джоан всегда шутила по поводу религиозного пыла старшей медсестры Уилкинс.

— Будем надеяться, что немецкие летчики не подумают, что это посадочная площадка, и не попытаются здесь приземлиться! — сказала она в ответ.

Но когда она произнесла эти слова, у нее в памяти всплыл Майкл. В канун прошлого Рождества, когда он пришел в общежитие в Гастингсе, на нем была летная куртка, подбитая овчиной. Он сказал, что все военные ребята их носят, они не только теплые, но еще и будут защищать лучше, если враг начнет их обстреливать. Ей тогда это мало сказало, но сейчас она думала иначе. Как только начнется война, он поднимется в небо и будет пытаться сбивать немецкие самолеты, но до него вполне могут добраться раньше.

Ее вдруг затошнило, и она побежала в туалет. Она как раз добежала вовремя.

— В чем дело? — спросила Джоан за ее спиной. — Ты только что побелела как стенка. Позвать сестру?

— Нет, не надо, — слабо сказала Адель. — Через минуту я буду в порядке. Просто возвращайся в палату и прикрой меня.

Она взяла себя в руки и вернулась к работе. Время от времени она чувствовала на себе пристальный взгляд Джоан, но с двадцатью четырьмя пациентами в палате у них не было возможности поговорить.

Однако в шесть часов, когда на дежурство заступила вечерняя смена и Адель с Джоан возвращались в общежитие, Джоан начала расспрашивать подругу.

— Что с тобой было сегодня? — спросила она.

— Ничего, — сказала Адель. — Думаю, я просто что-то съела, что плохо переварилось.

— Если бы я не знала тебя лучше, я бы решила, что ты в положении.

— Не говори ерунды, — сказала Адель.

— Я знаю, что что-то не так, — продолжала Джоан. — Ты часто ходишь тихая и вся в своих мыслях. Это из-за какого-то типа, правда?

Адель небрежно пожала плечами.

— Я не такая дура, — сказала Джоан. — Ты перевелась сюда с побережья. Никто этого не делает, если нет чертовски веской причины.

Адель слишком хорошо знала ее, чтобы понять, что она легко не сдастся.

— Ну хорошо, был один мужчина, и меня стошнило от разговоров о самолетах, потому что он военный летчик. Но пожалуйста, не задавай мне больше вопросов, я приехала сюда, чтобы забыть его.

— Справедливо, — сказала Джоан. — Но если ты когда-нибудь захочешь проболтаться, я буду готова вынуть затычки из ушей.

Когда сестры с дневной смены пошли в столовую на ужин, их встретила одна из ординарок с новостью, что утром Германия напала на Польшу. Это было в новостях в шесть часов, приемник был еще включен, и обсуждалось, какое это будет иметь значение для Англии.

Договор о взаимозащите между Англией и Польшей был составлен шесть месяцев назад, в марте, когда Германия напала на Чехословакию, а через месяц всех молодых людей от двадцати до двадцати двух призвали в действующую армию. Невилл Чемберлен сейчас попытается получить от Гитлера обязательство, чтобы тот вывел свои войска из Польши, но если этого не произойдет, Англия будет обязана объявить войну Германии.

В ту ночь Адель лежала и слушала, как другие медсестры кричат друг другу «спокойной ночи» через весь коридор. У нее была одна из немногих одноместных комнат. Она была крошечной, и в ней едва помещались узкая кровать, комод и письменный стол, одновременно служивший трюмо, но она была благодарна за то, что могла здесь уединиться.

В Гастингсе она всегда любила общежитский шум и сутолоку. Она никогда не возражала, что девушки врывались в ее комнату поболтать, что-нибудь одолжить или рассказать анекдот. Но здесь она обнаружила, что ей стало тяжело с этим справляться. Она жаждала уединения и полной тишины. Ее раздражала мелочность скандалов и раздоров между другими медсестрами. Иногда она даже обижалась на попытки подружиться с ней. Джоан была единственной девушкой, для которой у нее действительно находилось время.

И все же сегодня вечером шум не беспокоил ее. Ее успокаивали голоса медсестер так же, как она когда-то слышала, как бабушка по ночам ворошит огонь в печке или двигает стулом.

Может быть, она начала излечиваться от этого?

Чтобы проверить себя, она положила руку на кольцо, уютно лежавшее между ее грудей, и попыталась вспомнить лицо Майкла в тот день, когда он подарил ей его. Она так отчетливо его видела, его темные волосы блестели на солнце, и вокруг глаз образовались крошечные морщинки, когда он улыбнулся, и его синие глаза так пытливо смотрели на нее.

В этот раз никаких слез. Наверное, она уже все их выплакала. Но все еще оставалась грусть и тоска по тому, что у нее когда-то было. Ее все еще иногда колол стыд, что она легла в постель со своим братом. Но сейчас она смотрела на это более спокойно, в конце концов, они не знали, что были родственниками, и она правильно поступила, уехав, когда узнала.

И вдруг она поняла, что настало время поехать домой и снова увидеться с бабушкой. У нее было три дня отгулов, и завтра она спросит старшую сестру, когда сможет их взять.


— Гулять, Великан, — сказала Хонор, выключив приемник. Было воскресенье, третье сентября, и она только что слушала речь премьер-министра. Германия проигнорировала требование вывести войска из Польши, и вследствие этого была объявлена война.

Хонор не ожидала, что Германия отступит, когда у власти этот маньяк Адольф Гитлер. Но она надеялась на чудо и молилась.

Она проснулась рано утром и увидела чистое голубое небо и легкий туман, окутавший реку. Еще до того как одеться, она вышла во двор и взяла из клетки Дымку, крольчиху Адель, и села на скамью погладить ее, как делала это каждое утро.

По реке плыла флотилия лебедей, над головой летели дикие гуси, и ветки на бузине провисали от тяжести спелых ягод. Везде, куда она смотрела, было красиво, высокая вьющаяся трава за забором, кусты ярких фиолетовых и лиловых астр под вьющейся розовой розой, все еще цветущей с июня. Она подумала, что сегодня как раз хороший день для того, чтобы свершилось чудо, но когда началась передача, у нее оборвалось сердце. Она должна была знать, что чудес не существует.

Хонор отчетливо вспоминала день, когда началась Первая мировая. Было 4 августа, ей было тридцать пять, Роуз тринадцать, и они сидели в саду и чистили горох на обед, когда маленький мальчик примчался с улочки на велосипеде и прокричал им эту новость. Фрэнк немедленно сел на свой велосипед и уехал в Рай. Он сообщил оттуда, что все были возбуждены и все молодые мужчины немедленно хотели вступить в армию.

Фрэнк тоже был возбужден. Но Хонор вспомнила, как вначале разозлилась, что он ведет себя как мальчишка, а потом ее немного стошнило. Вероятно, это было дурное предзнаменование беды.

У нее сегодня снова возникло то же самое чувство. Поэтому она пойдет в гавань Рай с Великаном и по дороге будет собирать чернику.

— Идем, Великан, — позвала она и улыбнулась, когда он помчался к ней. Кто-то из его родителей был колли, судя по его черно-белой вьющейся шерсти, но она не могла представить, кем был другой, потому что у него была большая голова, обрубок вместо хвоста и очень длинные ноги. Он был ужасно худым, его шерсть сходила клочьями и была усеяна блохами, когда она четыре месяца назад обнаружила его у своей двери. В какой-то мере это было очень похоже на появление Адель, Хонор пришлось уговаривать его поесть, пичкать его лекарствами, и временами ей казалось, что он не выживет.

Но он выжил, и точно так же, как появление Адель круто перевернуло жизнь Хонор, то же сделало появление Великана.

Хонор была убита горем, когда Адель исчезла. Краткое письмо с объяснениями не сказало ей ничего, чему можно было верить. Она не понимала, почему Адель сначала не появилась дома и не доверилась ей. Каждый раз, когда в коттедж приходил Майкл в поисках Адель, Хонор после его визитов была еще более растеряна и расстроена, явно видя, как он страдает. Иногда он был в гневе, иногда просто плакал как ребенок, и она очень боялась, что он лишит себя жизни, потому что эта искорка любви к жизни в нем, которая всегда так привлекала к нему, сейчас угасла.

Потом он вдруг перестал приходить, и хотя Хонор говорила себе, что это хорошо, потому что это означало, что он смирился с ситуацией, а еще это означало, что ей было больше не с кем поделиться своим горем и волнениями. Она стала ко всему равнодушна. Она почти не ела, не убирала, не ухаживала за садом. Иногда она только кормила кур и кроликов и забиралась обратно в постель. Слабый голос внутри нее шептал, что она ступила на скользкую дорожку к слабоумию, но какое ей было дело, если никому больше не было дела до нее?

А потом однажды днем, ближе к вечеру, когда лил дождь, она услышала царапанье в дверь, и ее одолело любопытство. Она открыла дверь и увидела на пороге собаку — жалкое, паршивого вида существо, смотревшее на нее умоляющими глазами.

Может быть, она немного сошла с ума, потому что решила, что собака пришла к ней по какой-то особенной причине. Она предложила ей остатки жаркого из кролика, и когда оказалось, что собака не смогла его есть, покормила ее из рук, кусочек за кусочком, потом устроила ей постель в сарае, потому что она слишком кишела блохами, чтобы пустить ее в дом.

Собака была все еще там на следующее утро и попыталась вилять обрубком хвоста, увидев свою спасительницу. Она съела еще немного кролика, потом упала на землю, будто изнемогая от усталости, и у Хонор сжалось сердце от сострадания.

Она назвала пса Великаном, и ей потребовалось много времени, чтобы привести его в порядок. Иногда, когда она приносила ему еду, он просто смотрел на нее своими большими, печальными глазами, словно удивляясь, зачем она беспокоится, потому что хотел умереть. Но каждый день она приносила ему немного больше еды, избавляла от глистов и вшей, купала и расчесывала.

И когда она перевела Великана в дом, он начал в конце концов есть с энтузиазмом. И Хонор подумала, что они вылечили друг друга: она кормила его, а он обожал ее. Они нужны были друг другу.

Если бы она знала, что собака может быть такой хорошей компанией, она завела бы кого-нибудь еще много лет назад. Просыпаясь утром от прикосновения холодного носа к ее лицу, она улыбалась. Было приятно, когда он прыгал рядом с ней, пока она собирала хворост. А по вечерам, когда она слушала приемник, он лежал, положив голову ей на ноги, и вздыхал от удовольствия. Может быть, если бы Великан не подбодрил ее настолько, она никогда не нашла бы сил поехать в Гастингс выяснять, не знает ли старшая сестра в больнице, куда уехала Адель.


Несмотря на прекрасный день, на болотах не было никого. Хонор догадалась, что почти все в Англии сидели у приемников и весь остаток дня они будут обсуждать это с соседями, друзьями и семьей. Она плелась по галечному берегу к морю, играя с Великаном, бросая ему палки и думая про Адель.

Сейчас, когда объявили войну, она будет в самом сердце воздушных рейдов, потому что Хонор догадалась, что немцы будут бомбить лондонские доки. Она представляла свою внучку в опасности, и у нее было то же дурное предчувствие, как и тогда, когда Фрэнк ушел воевать. Она помнила, как стояла на пляже, смотрела на Францию и пыталась внушить, чтобы война закончилась, чтобы он мог вернуться домой. Сейчас она даже не могла дойти до моря из-за мотков колючей проволоки, которой намеревались остановить вторжение.

Майклу придется быть в самой гуще. Хонор часто думала, как у него дела и пережил ли он разрыв с Адель. Почему-то она в этом сомневалась. Возможно, его тянуло пьянствовать с другими молодыми летчиками, но он был чувствительным, искренним человеком, и его страдания после исчезновения Адель наверняка оставили глубокие шрамы в его душе.