Лесли Пирс - Секреты

Столько лет Роуз рассматривала годы ее собственного детства на болотах как некоторые из набросков углем, которые делал отец, — в серо-черных оттенках. Холодные, мрачные, несчастные, Но, возможно, потому, что она вернулась сюда в ясный солнечный день, набросок углем исчез, дав место яркой картине, нарисованной фломастерами. У нее перед глазами встал доходящий до пояса луговой мятлик, раскачивающийся на ветру, и изумрудно-зеленая трава, усыпанная золотистыми лютиками и малиновым клевером, Устремляющиеся к воде зимородки поднимали ослепительные фонтанчики брызг вдоль берега, а в заболоченных местах рос дикий желтый ирис.

Она даже не могла вспомнить свою мать мегерой с грубыми чертами лица, какой столько раз рисовала в своем воображении. Вместо этого она невольно вспоминала, как мама рассказывала ей сказки, пока они лепили имбирных человечков, как они собирали полевые цветы и как устраивались рядышком у огня в холодные вечера. У нее щипало в глазах, когда она представляла на своем месте Адель и понимала, как мало она заботилась о ней как мать.

До недавнего времени Роуз никогда не жалела о том, что сбежала из дому, и о том, как она это сделала. Она полностью могла оправдать себя, потому что с утра до ночи работала в этом отеле и ей приходилось отдавать всю зарплату матери, которая даже не ценила ее тяжелого труда. Кроме того, Майлс показался ей тогда большим шансом в жизни. И потом, когда все пошло не так и она осталась одна, беременная, она была слишком гордой, чтобы написать и признаться, что у нее проблемы.

Ей подумалось, что где-то по пути она потеряла свою гордость, и ее место заняла апатия. Большая часть ее взрослой жизни сейчас вспоминалась как сквозь туман, и лишь немногие образы виднелись как скалы в тумане. Как она выходила замуж за Джима в этом ужасном грязном бюро регистрации в Лэндброук-Гроув. Чиновник хмыкнул, глянув на ее огромный живот, и сказал что-то вроде «давно пора было». Потом рождение Адель в мрачном пансионе с клопами в постели. Часами ее мучила раскалывающая ее изнутри боль, и только одна остроумная служанка-ирландка помогала ей. Было ли для нее удивительно, что она не чувствовала любви к ребенку, который разрывал ее на части, не дал ей вернуться домой и заставил выйти замуж за такого остолопа, как Джим Талбот?

Рождение Памелы тоже вспоминалось ей ясно, но это было совершенно другое. Роды были быстрыми и без боли, и Джим был таким добрым и любящим, что она чуть не одурачила себя, думая, что любит его. Когда она взглянула на милое личико Памелы, она почувствовала такую нежность и гордость, подумав, что ее жизнь наконец повернулась к лучшему.

Вскоре после этого они переехали на Чарлтон-стрит, и это место показалось ей раем после тех ужасных мест, в которых они жили раньше.

Памеле было около полутора лет, когда все стало плохо. У Роуз и раньше были времена, когда она чувствовала себя истощенной и замыкалась в себе, но это всегда проходило. Однако в тот раз она словно очутилась в холодном сером тумане, и он закружил ее и не хотел отпускать. Она не хотела вставать по утрам — ей была невыносима мысль о том, что нужно встать, стирать пеленки, готовить еду и бесконечно заботиться о двух детях. Она хотела полной тишины, хотела побыть одна, и один звук голоса Джима или Адель пробуждал в ней желание выбежать из квартиры и бежать, бежать, пока она не найдет вожделенный покой.

И только Памела удерживала ее. Только ее голос не действовал ей на нервы. Ее улыбки были единственным, что немного рассеивало туман. Роуз и хотелось бы чувствовать то же по отношению к Адель, но каждый раз, глядя на нее, она вспоминала Майлса и то, через что она из-за него прошла.

Однажды, когда Памеле было три года, она попыталась уйти с ней, когда Адель была в школе. Ей удалось отложить несколько фунтов из семейного бюджета, и она подумала, что уедет на поезде в деревню и найдет какое-нибудь жилье. Но когда Роуз начала складывать все вещи, которые могли бы им понадобиться, вдруг поняла, что у нее просто не хватит сил нести тяжелую сумку и маленького ребенка, который не может сам далеко ходить. Она села на пол и расплакалась, как разочарованный ребенок.

После этого мысль об уходе много раз посещала ее, но она знала, что не сможет работать и присматривать за Памелой. И чем больше она чувствовала себя загнанной в ловушку, тем хуже ей становилось.

Потом Памела погибла, и вдруг в один момент в ее жизни ничего не осталось. Спиртное немного притупляло боль, но как только она трезвела, все возвращалось. Роуз плохо помнила, какие именно события довели ее до больницы. Все, что она помнила, — это словно кто-то после похорон Памелы заводил ее как механическую игрушку, все сильнее и сильнее, и в конце концов пружина внутри нее сломалась, и она потеряла контроль над своим телом и рассудком.

Но кое-какие процедуры, которыми лечили ее в больнице, помнила. Ванны со льдом и ужасные лекарства, от которых ее тошнило. Но ее рассудок привели в порядок не эти процедуры, а комната, в которой ее заперли одну.

Ее оставили в покое, никто не пытался разговаривать с ней, не просил ее что-то сделать, она могла спать и спать, именно это и спасло ее. Как только ее рассудок и тело отдохнули, она снова смогла ясно думать.

В тот момент, когда Роуз объявили, что ее мать стала законным опекуном Адель, ей также сказали, что ее не выпишут из больницы без согласия мужа. Она знала, что это означает: она останется здесь пожизненно, потому что Джим вряд ли объявится.

Роуз наблюдала, что персонал больницы жестче обращался с теми, кто доставлял им неприятности. Ее саму избили, когда доставили сюда, за то, что она осыпала ругательствами персонал и дралась. Страх боли заставил ее стать молчаливой и послушной, и она поняла, что только если будет вести себя так и дальше, то у нее будет какой-то шанс на побег.

Поэтому Роуз перестала возражать, что она сумасшедшая, она не разговаривала, не плакала, не кричала вообще, просто выполняла точно то, что ей говорили, и никому не создавала проблем. Она подумала, что если и дальше будет пребывать в покорном молчании, ей начнут давать маленькие поручения и она сможет завоевать их доверие.

Ее предположение оказалось верным. Вскоре ей поручили штопку одежды, мытье полов, даже работу в прачечной, и в конце концов разрешили гулять в саду.

Были времена, когда она сама начинала думать, что потеряла способность говорить, а еще улыбаться, смеяться и быстро ходить. Она так привыкла не менять отсутствующего выражения на лице, медленно шаркать, опустив голову, как другие пациенты, что обнаружила, что ей было все равно, когда кто-то из персонала говорил о ней в ее присутствии, будто она была полной имбецилкой. Но она держала глаза открытыми, слушала внимательно и запоминала все, что могло бы ей пригодиться.

Она сказала Джонни, что сбежала оттуда в фургоне доставки белья, и это было правдой. Но в чем она никогда не призналась бы ни ему, ни кому-либо другому, так это в том, что использовала свои женские хитрости на простодушном водителе, чтобы он вывез ее за это тайком. Она вовсе не стыдилась, что соблазнила его предложением секса, чтобы он спрятал ее за это в корзине с бельем, — это была честная игра. Но ей было стыдно, что как только она оказалась за воротами, она притворилась и продолжала притворяться, что любит его, чтобы он одевал, кормил и содержал ее.

У бедняги-простака Джека раньше никогда не было женщины, и он обожал Роуз. Он не курил и не пил, жил скромной жизнью в том же крошечном, обветшалом коттедже на задворках Барнета, где он родился. Родители его умерли, у него не было ни одного друга на всем свете, и единственное, чем он гордился, была его работа водителем фургона. Она прожила с ним больше года, постоянно укрепляя его веру в то, что она его женщина, и все время потихоньку обкрадывала его, пока не отложила достаточно денег, чтобы сбежать.

Некоторое время спустя она прочитала в газетах, что он повесился на дереве. От этого ей стало совсем плохо. Он добровольно рисковал потерей работы, чтобы помочь ей. Его даже могли посадить в тюрьму за укрывательство ее, если бы это обнаружилось, Ему было тридцать лет, и он провел почти всю свою жизнь, будучи мишенью для насмешек, в одиночестве и без друзей. И она разбила его сердце.

Роуз не понимала, почему она вдруг так зациклилась на прошлом. Она всегда верила, что как только у нее будет финансовая стабильность и приличное жилье, вместе с этим придет и счастье. Но она не была счастлива. Да и как она сможет быть счастлива, если всю жизнь будет оглядываться на прошлое, муча себя воспоминаниями о людях, которых она использовала и подло обманывала, и угрызениями совести от того, как обошлась с матерью и с Адель?

Иногда, после пары стаканчиков, она даже пыталась написать им и попросить прощения, но на следующее утро перечитывала письма и рвала их. Что бы она ни писала, этих слов было недостаточно, чтобы получить прощение.

Хонор остановилась на тротуаре Шефердс-Буш-роуд и велела Великану сесть. Глядя на дом 103 на противоположной стороне, она испытывала смесь чувств: облегчение, потому что нашла его, и легкий страх перед тем, что ей сейчас предстоит.

Она была в Лондоне лишь несколько раз в своей жизни, посещая только галереи искусств или магазины в Вест-Энде, поэтому она плохо представляла себе районы рабочего класса. Инстинкт и рассказы Адель об Ист-Энде подсказали ей, что Хаммерсмит — вполне приличный район, но в ее глазах он выглядел ужасным и жалким.

Было 23 августа, еще один жаркий день, и листья на деревьях вяло повисли, все было в пыли и саже. Окна, крест-накрест заклеенные липкой лентой, и груды мешков с песком были неизбежным признаком войны, но переполненные до краев урны с вываливающимся из них мусором и запах помоев вызывали у нее отвращение. Хонор подумала, что не смогла бы жить на улице, где весь день носятся с пронзительными криками толпы грязных детей. Еще она подумала, что женщины в передниках и головных платках, похожих на тюрбаны, сплетничавшие на ступеньках у входа, должны поднять задницу и повести своих отпрысков в парк.

Вчера Хонор получила письмо от Роуз. Кроме шока от первого письма за все эти годы, она еще была крайне удивлена нехарактерно кроткому и извиняющемуся тону. Она перечитала его десяток раз за день, пытаясь представить себе реальную причину его написания. Вчера вечером она начала отвечать на него, но совсем не зная, что написать, рано утром она решила вместо этого приехать в Лондон и встретиться с Роуз.

Ей было не просто любопытно посмотреть, как Роуз сейчас живет, и ей не хотелось отчаянно помириться со своей заблудшей дочерью. Она верила, что настало время подвести черту под прошлым.

Никто не мог предсказать, что ждет их в этой войне, и совсем недавно по радио говорили о бомбежках вокруг Лондона. Одна бомба была сброшена на Уимблдон 16 августа, и было убито много людей, а судя по карте, это было недалеко от Хаммерсмита. Хонор знала, что, если Роуз убьют или тяжело ранят во время воздушного налета, она всегда будет жалеть, что не попыталась хотя бы увидеть ее. И поскольку сегодня была суббота, она решила, что у нее есть все шансы застать Роуз дома.

Поезд шел медленно, и дорога заняла на час больше времени, чем по расписанию, поэтому у нее было слишком много времени, чтобы с беспокойством думать о последствиях своей поездки к Роуз. Она была вынуждена взять Великана с собой на случай, если возникнет что-то непредвиденное и она не сможет вернуться домой к вечеру. Хотя он, казалось, чувствовал себя как дома на полу в вагоне, она не была уверена, что он нормально воспримет оживленные улицы с автобусами и трамваями. К счастью, он, похоже, все принимал как должное, и Хонор почти гордилась собой, что нашла дорогу в Хаммерсмит без посторонней помощи.

Хотя Роуз ничего не сказала о своих личных обстоятельствах, а только то, что она сдавала комнаты, у Хонор напрашивалась мысль, что у нее были проблемы. Почему же еще она вдруг заявила, что сожалеет о той боли, которую причинила в прошлом?

Хонор было очень жарко, ее лучшее темно-синее платье было слишком плотным для летнего дня. У нее болели ноги, глаза были словно засыпаны песком, и они с Великаном оба умирали от жажды. Дом 103 на той стороне выглядел не лучше и не хуже остальных.

Это был покрытый въевшейся сажей дом с террасой, выходивший прямо на улицу, без сада перед ним. В доме было четыре этажа, один из них цокольный, и несколько ступенек, ведущих ко входной двери, которая была выкрашена в сочный синий цвет. Большинство дверей было открыто, и она надеялась, что это означало, что Роуз дома и она приехала не напрасно.

Звонок прозвенел так громко, что можно было разбудить мертвого, но Хонор не сразу услышала шаги за дверью.