– Да, нехорошо все вышло…

– Нехорошо! – вопит он, привлекая любопытные взгляды невоспитанных детей. – Я бы назвал это по-другому. Я бы назвал это подлым, продажным, непристойным. Ты сделала из меня идиота, Кэс, ты… – кричит он, захлебываясь, – ты предала меня! Не верится, что ты, что даже ты могла так низко пасть. Ты спала со мной, чтобы развлечь зрителей. Ты приняла мое предложение ради шоу. Какая же ты тварь! Ты чудовище! – он брызжет слюной от злости, а его лицо искажено болью.

Он великолепен.

– Ладно, можешь мне не верить, но все это неправда. Я не знала, что нас снимают. – Я пытаюсь поймать его руку. Он яростно вырывает ее, как будто боится испачкаться.

– Ты была помолвлена с Джошем! – он кипит от злости.

– Да.

– Ты была помолвлена и даже не подумала сообщить мне об этом?

Он все еще кричит, и вокруг нас собирается небольшая толпа зевак. Но, кажется, он этого не замечает. Учительница безуспешно пытается увести детей. И правильно: тут у нас идет недетское шоу с недетской лексикой и угрозами насилия.

– Я собиралась сказать, но…

– И ты приняла мое предложение!

– Да. Но я тебя не обманывала. Я хотела тебе сказать… – Черт, даже на мой слух это звучит фальшиво.

– Когда? До или после того, как выйдешь за Джоша?

Он в бешенстве, он источает боль и муку. Его лицо разбивается на триллионы пульсирующих кусочков, и я не могу сложить их в целое. Я вижу только болезненно искривленный рот, раздутую от злости ноздрю или свирепую бровь. И отчаянные глаза.

– Я не хотела выходить замуж за Джоша после того, как снова встретила тебя. И я не имела отношения к этому шоу. – Я стараюсь говорить убедительно и спокойно. Это очень тяжело. – Я люблю тебя. Только тебя. Я тебя люблю и все время любила, еще с Уитби.

Как легко было сказать эти важные слова.

– Тогда почему ты обручилась с Джошем? – спрашивает Даррен, глядя в пол. Его гнев мгновенно потух и превратился в печаль. Блин, это еще хуже. Глубокий вдох. Это мой последний шанс. Как же велика моя ставка.

Я тщательно подбираю слова.

– Я боялась, что для меня все закончится так же, как для моей мамы. Или по крайней мере так, как себе это представляла. Влюбляться – слишком рискованно. Я знала, что с Джошем мне ничто не грозит. Он любил меня больше, чем я могла любить его, и он не мог сделать мне больно.

– А ты не подумала о том, что это непорядочно по отношению к нему?

– Нет, – выдыхаю я. Выбора нет, сейчас требуется правда и ничего, кроме правды. Как бы эта правда ни была неприглядна. И пусть я буду выглядеть дрянью.

– Боже мой, Кэс, ты хоть поняла, что сейчас сказала? – Даррен неожиданно поднимает глаза, его взгляд как удар. – Джош один из немногих, кого ты вроде бы действительно любила. Меня радовала ваша дружба, и я считал, что это верное доказательство твоей способности любить, а то, что ты от меня скрывалась, было попыткой самообмана. Но ты говоришь, что даже не думала о нем; Он был пешкой в твоей игре.

– Он этого сам хотел.

– Чего «этого»? Иметь жену, которая его не любит?

– Все было не так. Просто тогда я еще не знала, что такое любовь.

– Я слышал твои слова, Кэс. Я смотрел передачу. Ты сказала, что секс со мной – я цитирую – это «дерзко, смело, непристойно и более чем забавно». И я не слышал, чтобы ты говорила, что любишь меня. А почему? – Он не дает мне ответить и снова впадает в ярость. – А потому что не любишь. Сейчас ты пытаешься помириться, потому что Джош тебя бросил, студия тебя предала, тебя все ненавидят. Я для тебя просто последний шанс.

– Неправда.

– Сколько еще раз ты будешь меня бросать, Кэс, – сколько понадобится тебе самой? Сначала я «слишком серьезный и домашний». Потом ты морочишь мне голову. Потом исчезаешь. Ты не отвечаешь на мои звонки и грозишь, что вызовешь полицию. Потом возвращаешься и снова лезешь мне в душу. Мы уже помолвлены, и вдруг выясняется, что все это для кайфа и на потеху публике.

Неужели он и вправду так считает?

– Ты ведешь себя как ненормальная. Откуда я знаю, может, все это новый рекламный трюк? Как я могу тебе верить?

– Можешь, Даррен. Есть еще люди, которые верят мне, и ты один из них.

Я разглядываю маленькую ямку у него на подбородке, темные глаза. Он жестикулирует, и я замечаю, какие изящные у него руки. Я жадно гляжу на него. Ведь, может, я его больше никогда не увижу. Если он уйдет, моя жизнь погрузится во тьму.

И вдруг вижу, что обступившие нас школьники чуть не умирают от смеха.

– Может, отойдем куда-нибудь? – шепчу я сквозь стиснутые зубы.

– Какой смысл, Кэс? Наши отношения всем известны. Пош и Бекхэм и то не так знамениты, как мы с тобой.

Кажется, меня проверяют, вот только не понимаю, зачем. И конечно же, я совсем не готова к этому экзамену. Я стараюсь быть искренней. За моей спиной гремит искусственное землетрясение, каждые пятнадцать секунд этот мир содрогается и разбивается вдребезги. Интересно, Даррен тоже видит этот подтекст?

– Я струсила, Даррен. Я так сильно полюбила тебя, что просто растерялась. Ведь твоя профессия – экология, и ты умеешь воссоздавать целое по его частям. Так давай, Даррен, думай. Подумай, откуда это во мне. Я никогда не видела в любви ничего хорошего. Мой отец мало любил нас с мамой и не захотел с нами остаться. Он бросил ее, оставил нас одних. И дело не в том, что нам не хватало денег, когда он ушел. Самое страшное – мама перестала верить в любовь или просто боялась ее проявлять. Она стала очень осторожной и недоверчивой. Меня не научили любви. Меня научили недоверию.

– А может, равнодушию? – но я тороплюсь, я пропускаю его слова мимо ушей.

– Я не извиниться хочу, а объяснить. Я с детства думала, что любовь и секс несовместимы. А потом все мои любовники вроде бы тоже подтверждали эту теорию. Все они были готовы меня бросить или использовать для того, чтобы бросить другую. Я не хотела быть жертвой и не могла позволить себе любить. Я даже не предполагала, что способна на это.

У меня на душе свинцовая тяжесть, но Даррен, окруженный четвероклассниками из Франции, наконец-то меня слушает. Что дальше? Как я могу ему рассказать, что моя любовь к нему оказалась худшим – и все же лучшим из всего, что могло случиться, и что с самой юности я все понимала не так? Я считала, что нужно быть похожей на Барби и иметь талию сорок пять сантиметров, ноги метр длиной и голову размером с небольшой мячик, И что спагетти колечками самое изысканное блюдо на свете, а Донни Осмонд сексуален.

Лучше быть счастливой от любви.

Тут я заметила, что ворот моей майки промок. Я дотронулась до лица и поняла, что плачу. Так сильно плачу, что даже майку промочила.

– Прости, что мне понадобилось столько времени, чтобы понять все это, но теперь я вижу, что способна любить. И я тебя не подставляла. Знаю, как ты относишься к этой программе. Ужасно, но теперь я убедилась, что ты был прав. Ты должен мне верить, Даррен. – Не знаю, есть ли смысл говорить ему, что я ушла с «ТВ-6». Наверное, не стоит. Он скорее поверит газетам и подумает, что меня уволили.

Мое лицо горит. А сердце болит, болит по-настоящему. Какая мука. Интересно, о чем он думает. Да, он попытается меня понять, но сможет ли? А если сможет, что дальше?

Он облокотился на витрину. Ему нужно обо что-то опереться, и это плохо.

Или нет?

Он трет глаза кулаками.

– Прости меня, – умоляю я.

Он качает головой и очень тихо, почти неслышно шепчет:

– Наверное, не смогу. Прости. – Похоже, он прав. Он выглядит изможденным. Больным. – А хотелось бы.

Он наклоняется, поднимает свой рюкзак и уходит.

Всю эту неделю меня мучили раскаяние, страх и отчаяние. Я рыдала в одиночестве, но на людях изо всех сил старалась быть спокойной и уверенной. Меня преследовали, обо мне сплетничали. Все меня осудили, и все от меня отреклись. Эти переживания ослабили меня. А остаток своей энергии я потратила на то, чтобы убедить Даррена.

Хватит!

Меня захлестывают страсть и ярость. Гнев наполняет меня энергией и вырывается мощным неудержимым потоком.

Это не то предменструальное чудовище, которое вселяется в меня раз в месяц.

Не тот гнев, в который я впадала из-за низкого рейтинга или ляпов ассистента режиссера.

Ничего похожего на негодование от того, что Иззи снова вешается на шею какому-то никчемному мужику. И не та смесь презрения и досады, которую я испытывала, когда Джош помыкал какой-нибудь красоткой. Мой гнев гораздо более… мучителен. Буря возмущения и боли растет по шкале Рихтера, переполняет живот, грудь и сердце, врываясь в голову, как настоящий ураган.

– И это все, Даррен? – кричу я. – Пошутили и ладно?

Он оглядывается.

– А что, хорошая была шутка!

Теперь я способна на любое безрассудство. Меня захлестывают отчаяние и безумие. И я не знаю, как остановить неминуемую беду.

– Тебя всю жизнь любили и баловали. Оберегали. Защищали. Учили уважать людей, а ты не можешь справиться с первым серьезным испытанием. Я была о тебе лучшего мнения. Ты не смеешь от меня уйти. – Я топаю правой ногой. – Ты не смеешь мне не верить! – А теперь левой. – Ты говорил, что любишь меня. Ты врал! – Он остолбенело смотрит на меня, и моя слюна летит ему прямо в лицо.

– Хорошо, пусть все это дошло до меня слишком поздно, но я верю в любовь, и я считаю, что ты единственный мужчина в мире, один из миллиардов, кто создан для меня. – Я ткнула в него пальцем и хотела снова топнуть и вцепиться в него. Во мне кипит ярость, она ищет выхода. – Я больше не боюсь никаких «если». И я знаю, что ты не мой отец. И знаю, что не должна ждать от всех предательства. – От злости у меня на затылке дыбятся волосы, а глаза ослепли от слез. – Я виновна в том, что натворила столько зла, прежде чем во всем разобралась. Я очень, очень виновата. Но поверь, я была с тобой не ради этих проклятых, дерьмовых, гребаных, долбаных рейтингов.

Такая лексика для подобных обстоятельств весьма уместна, пусть я и не училась в самой лучшей школе. Я топочу ногами все яростней, слезы льются ручьями, и я совсем измучена.

Обессилена.

Убита.

Я смолкаю и пытаюсь успокоиться. Я часто дышу, ноги дрожат, и голова вот-вот расколется на части. Не могу смотреть на Даррена. Мне стыдно. За несколько последних дней я потеряла все: обоих женихов, одного из которых люблю, а другой был моим лучшим другом, работу, доброе имя, а теперь и рассудок. Меня обманули, подставили и унизили. Я испытала отчаяние, одиночество и горе.

Но у меня есть во что верить.

Я все еще верю в любовь.

И если я вышла из игры, значит, я победила.

У меня есть мама.

Есть Иззи.

Я многое поняла.

Я силком заставляю себя взглянуть на Даррена, и мое сердце ухает куда-то вниз. Вытираю лицо ладонью, стирая размазанную тушь и слезы. И поднимаю с пола план музея.

– Знаешь что, Даррен? Самое смешное, что я не переставала тебе верить. Я не думала, что ты меня предал. Ни минуты.

Мы оба глубоко дышим. Прямо друг на друга. На наших лицах перемешаны гнев и прощение, любовь и доверие, вера и надежда.

С самого начала у нас все было непросто. Восторг, одиночество, снова восторг, снова одиночество. А что теперь?

Идет время. Мы оба молчим. И не двигаемся с места.

– Тебе известно, что камаразавры весили двадцать пять тонн? – спрашивает Даррен.

– Да… они вегетарианцы, и я бы посоветовала им цитрусовую диету. – Неудачная шутка, но на лице Даррена появляется легкая улыбка. Он берет меня за руку и ведет по галереям. Его пальцы жгут мою кожу.

– Значит, ты видела раздел динозавров?

– Да, – отвечаю я, дрожа.

– Ты видела синего кита?

– Да.

– Очень уж ты много успела за один день. – Я словно была укутана в кокон из нескольких покрывал. И с каждым его новым вопросом одно из них спадает, но вместо стыда в меня вливается уверенность. И проясняется зрение, и теперь я вижу все лучше и лучше.

– Да.

– Не хочешь выпить пива?

Киваю, потому что говорить я не в состоянии. Мы выходим из музея, стоим на ступенях и щуримся на лондонское солнце. Даррен поворачивается ко мне.

– Ты все еще веришь мне, Кэс? – спрашивает он. Его голос подрагивает, но он все так же нежен, и я замечаю в нем оттенок надежды и веры в будущее.

– Да.

– Может, еще раз рискнем?

– Да, да и еще раз да. Теперь все хорошо.

Спасибо

Джонни Геллеру, моему агенту, сочетающему в себе артистизм и искренность. Луизе Мур, для меня она больше, чем просто Редактор Года. Мне очень повезло, что эти люди есть в моей жизни.