В этот момент он притянул Лизу к себе и поцеловал ее в губы. Он знал, что не сдержится, что все испортит. И он не сдержался, вернее, это произошло как будто независимо от него самого. А она застыла на месте и закрыла глаза.

Снежинки таяли на ее плечах. В ее покрасневших мочках ушей блестели маленькие шарики сережек. Он подумал, что она, наверно, давно их не надевала. А сегодня надела ради него.

Потом Лиза открыла глаза и улыбнулась. В уголке ее глаза застыла слеза — наверно, из-за легкого, но холодного ветра, настигшего их у моста.

— Что тебе снится одинокими ночами, Мара Агафонов? — прошептала она.

Он выдохнул с облегчением.

— Даже не знаю, мне обычно снится какая-нибудь чушь, вроде того, что я ем бутерброд с курицей.

— Это тоже неплохо. А потом просыпаешься голодным?

— Обычно утром я сразу забываю, что мне снилось. Но вот уже к вечеру мне иногда кажется, что я уже поел, и тогда вспоминаю про этот ненастоящий бутерброд. Вообще-то я давно не ем мяса животных, и поэтому пытаюсь понять, снилась ли мне соевая курица или все-таки настоящая, но этого уже не узнать, потому что во сне я никогда не делаю этот бутерброд, а только ем…

Она привстала на цыпочки и, коснувшись его щекой, поцеловала в уголок рта.

— Так ты, оказывается, тоже часто заморачиваешься на своих снах? — Лиза засмеялась и положила голову Маре на плечо. — Я-то думала, что я одна такая. А теперь знаю, что не одна… После того, что ты написал, я почитала кое-что об осьминогах. Представляешь, им тоже снятся сны! Интересно, что может сниться осьминогу на дне Москвы-реки? Вдруг каждую ночь он видит один и тот же сон — будто он одинокий человек, и все время сидит дома. А когда прыспается, каждый раз думает: «Какая глупость!»

Мара обнял ее и сказал:

— А что, если все еще хуже? Что, если из-за трех осьминожьих сердец ему снится сразу три сна: в одном из них он человек, в другом — осьминог, откладывающий яйца на дне у берегов Коста-Рики, а в третьем — он просто ест бутерброд с курицей?

— Очень может быть, — кивнула Лиза. — А если этот осьминог к тому же буддист, то после смерти он перевоплощается сразу в три новых сущности. Например, в Мару, в Лизу и еще в какого-нибудь соевого цыпленка…

~ ~ ~

К жилым корпусам они возвращались окружной дорожкой, на которой можно было столкнуться с санитарками или с другими пациентами, совершавшими утренний моцион. Но теперь они шли взявшись за руки, и Лиза уже не боялась, что кто-нибудь может увидеть их вместе. Давно она не чувствовала себя так удивительно спокойно.

— Ты, наверно, проголодался, — сказала Лиза, когда они подходили к ступеням бетонного пятиэтажного здания. — Оставим твои вещи у меня в номере и пойдем на завтрак. Думаю, проблем возникнуть не должно — старички, наверно, уже поели, но что-то должно было остаться и для нас. Соевую курицу, конечно, не обещаю.

Она улыбнулась и, прищурившись, посмотрела Маре в глаза, вытянув тонкую шею из ворота куртки. В тени старых сосен, скрывших своими верхушками солнце, этот взгляд снова показался ему черным, как в день их первой встречи.

Они поднялись по стертым ступеням и вошли в просторный холл. Над стойкой регистрации беззвучно мелькали кадры на стареньком выпуклом телевизоре.

— Подожди минутку, — сказала Лиза.

Она оставила его у дивана при входе, а сама подбежала к ресепшну и стала что-то объяснять женщине за стойкой. Та оторвалась от журнала и с интересом уставилась через плечо девушки прямо на Мару, комментируя речь Лизы редкими короткими кивками.

Мара присел на диван и обвел взглядом холл: здесь было пусто, только одинокий худой мальчик лет тринадцати-четырнадцати в дальнем углу самозабвенно играл на смартфоне. На Мару он не обращал ни малейшего внимания. Его голова постоянно тряслась в вечном припадке мышечной дистонии, а к ручке кресла, на котором он сидел, были прислонены его костыли, облепленные наклейками с динозаврами.

Мара обратил взгляд к телевизору. Он был подключен к DVD-плееру. С первых секунд Мара догадался, что крутили мозгопромывающую программу с какого-нибудь допотопного диска. Он успел прочитать несколько строчек субтитров под неприятно-яркими кадрами пропаганды добровольной эвтаназии: «…Но в конце девяностых благодаря проекту мэра в Москве открылись уже несколько подводных кладбищ — на облагороженных водных пространствах, на территориях парков и в очищенных реках в пешей доступности от благоустроенных жилых райнов. Программа социальных льгот для пенсионеров, а также для малоимущих и многодетных семей позволила гражданам…»

«…законно уходить под воду», — закончил про себя Мара. Он не успел узнать, какие же именно льготы уготованы семьям добровольных самоубийц, освобождающих государство от перерасхода бюджета. Впрочем, его это не сильно интересовало. Как раз к нему подошла Лиза, загородив телевизор своим хрупким, но вовсе не прозрачным тельцем.

— Пойдем, — сказала она. По выражению ее лица он догадался, что ей удалось успешно уболтать женщину на ресепшне.

Они зашли в лифт, и Лиза нажала на кнопку нужного этажа. В лифте они молчали. Когда двери открылись, девушка повела Мару по длинному коридору, в центре которого находилась комната отдыха. Проходя через нее, Лиза замедлила шаг и нервно сжала между пальцев ключи от номера. На мгновение она задержалась перед полукругом старых продавленных кресел и посмотрела в сторону окон, выходивших во двор. На этот раз в комнате было пусто — старик, бессменно встречавший ее своей морщинистой лысиной, исчез вместе с креслом-каталкой. Его силуэт испарился, и теперь Лизе показалось, будто ее этаж лишился своего верного стража — или, скорее, ключевого предмета, «задававшего тон всей комнате», как сказал бы мистер Лебовски; предмета, который ни в коем случае нельзя было отсюда убирать. «Его могли увезти на осмотр… или ему недоровится, и завтрак принесли ему в комнату», — с грустью подумала Лиза. Но в глубине души она боялась, что старик уже никогда не вернется на свое законное место перед окном.

Мара, заметив беспокойство Лизы, тоже вгляделся в пустое пространство, но не увидел ничего, кроме потемневшего уголка на ковре и двух едва различимых продавленных на паркете полос.

Потом вслед за Лизой Мара проследовал в дальний конец коридора. По-домашнему легко и уверенно Лиза открыла заедавшую дверь номера и пропустила Мару внутрь. Едва перешагнув порог — еще прежде чем воспринять очертания комнаты — он увидел фотографию с черным уголком на столе. Эта фотография стояла в бледном луче солнца, но все-таки казалась мрачной и таинственной, как артефакт из прошлого. Рамка была повернута на две трети в сторону одной из кроватей. Мара подумал, что на той кровати, должно быть, Лиза и проводит одинокие ночи.

— Ну вот, ты пока располагайся, а я пойду переоденусь, — сказала Лиза. — Я умудрилась промочить ноги.

Она взяла сменные вещи из шкафа: футболку, носки и свитер, — и ушла в ванную.

Оставшись наедине с изображением лизиного мертвого брата, Мара какое-то время простоял перед ним в нерешительности, как перед священным образом. Он оторожно коснулся пальцами стола, как будто боялся, что пол может уйти у него из-под ног. Со стола на Мару снизу вверх немигающим и умным взглядом взирал незнакомый мальчик; его брови были низко опущены и чуть сдвинуты вместе, губы плотно сжаты, а в голубых глазах с поволокой так явно читалась сосредоточенность, обычно не свойственная детям, и даже какая-то чуть уловимая печаль.

В ванной комнате зажурчала вода. Должно быть, Лиза решила принять душ. Под прикрытием шума Мара осмелился отойти от стола, скинуть на пол рюкзак и присесть на тоскливо скрипнувшую лизину кровать. С минуту он просидел неподвижно, сложив ладони на коленях и наблюдая за большой черной вороной на столбе за окном. Как ни пытался он отвлечь себя от мысли, что в этот самый момент сидит на лизиной кровати, ему это не удалось. И он подумал: «Кровать очень узкая, а к тому же сильно скрипит…»

Чтобы отвлечься, Мара достал из рюкзака пакет дешевого вина и поставил его на край стола.

Вскоре Лиза вышла из ванной — в прилипшей к телу футболке и со свитером в руках. Пока она через голову надевала свитер, Мара отвел взгляд, но все же успел заметить, как красиво блеснула влажная кожа на ее оголенных руках и какая гладкость и нежность царила в ямочке ее правой подмышки.

— Ну, я готова. — Натянув свитер, Лиза улыбнулась и легко положила руку Маре на плечо. — Пошли поедим?

На ее затылке прекрасно топорщились короткие черные волосы, пробужденные статическим электричеством.

Пошли, — согласился Мара.

Но с кровати он поднялся не сразу. Ему потребовалось время, чтобы спало нервное возбуждение и опустился предательский холмик на его джинсах. Лиза надела потрепанную куртку, которая, как отметил Мара, невероятно ей шла, взяла Мару за руку и повела за собой. Мимо стола и рамки с черным уголком.

Глава 9. Секция плавания

Когда они вышли во двор, уже начинало темнеть и заметно похолодало. На дорожке, которая совсем недавно казалась Маре такой пустынной, теперь встречались люди — в основном, пенсионеры. Некоторых из особенно немощных стариков и старух к жилым корпусам провожали санитарки. Плотные женщины, обернутые в бесформенные белые халаты, вели пациентов под руку, бросая на Мару и Лизу любопытные взгляды.

А Мара иногда поглядывал на Лизу, все еще сжимавшую его руку. Казалось, что ее уже не смущает чужое внимание. Во всяком случае, ей удавалось сохранять невозмутимый вид. А ему, хоть и было немного некомфортно от этих взглядов, было приятно, что Лиза его не стыдится и, кажется, не намерена прятать его в номере или скрывать того, что между ними что-то есть.

«А действительно, что же между нами есть?» — думал Мара с приятной меланхолией.

Лиза же думала о том, какие у него длинные пальцы, в точности такие, как она себе представляла, и, перебирая их, наслаждалась редким для нее моментом человеческой близости.

В эти минуты сердца у них обоих бились спокойно и легко. Нежность разливалась по телу Мары, заполняя темные уголки его души, когда он поднимал глаза на Лизу. Особенно хорошо было смотреть на нее теперь, когда она переоделась в эту потрепанную теплую куртку. Но все же и сейчас к прекрасному чувству тепла, перетекавшего между Лизой и Марой сквозь сцепленные пальцы, примешивалось какое-то холодное беспокойство, едва уловимое, но такое знакомое им обоим. Одиночество, на время отступившее, заснувшее и притавшееся в их сердцах, как осколки льда, которые так просто не растопить и не извлечь без боли.

Как Лиза и говорила, в столовой было пусто, и женщины в фартуках уже вовсю убирали столы и шумели посудой в недрах кухни.

— Будем надеяться, что столовые девы не оставят нас голодными, — сказала Лиза с беспокойной улыбкой.

— Столовые девы? — переспросил Мара.

— Так их звали пациенты туберкулезного санатория в «Волшебной Горе», — объяснила Лиза. — А я так зову их про себя. Вслух, конечно, никогда не звала. Только сейчас тебе по секрету сказала.

— Значит, теперь и для меня они стали столовыми девами.

Лиза приложила к губам палец со стершимся лаком и прошептала:

— Только — тссс. Теперь это наш общий секрет.

Мара медленно — как мог по-заговорщически — кивнул и сощурил глаза. Лиза, казалось, его движения не заметила — или не смогла увидеть.

Они присели за столик в углу просторного зала друг напротив друга. Место за этим столиком было записано за Лизой. Она сказала, что, будь ее воля, она бы расположилась на противоположной стороне, за колоннами подальше от кухни, но, как Мара догадался, занимать чужие места пациентам не позволялось.

— Все дело в диете, которую для каждого пациента персонально выбирает лечащий врач, — сказала Лиза. — У кого-то может быть аллергия, а многие, как ты сам, наверно, заметил, вообще не способны переваривать жесткую пищу. Вот их и ссылают подальше от остальных, чтобы ничего не перепутать, а может, чтобы обреченные не отбивали своим болезненным видом аппетит у тех, кто еще планирует прожить годик-другой.

Мара кивнул. Он подумал, как сильно отличается его мир от мира, в котором живет эта девушка.

— Но я могу есть почти все, — поспешила его успокоить Лиза, — поэтому меня и посадили в общей зоне. Хотя по вкусу тут все равно рыбу от мяса не отличишь. Столовые девы даже рис варят до тех пор, пока он не превратится в кашу.

Она снова улыбнулась — на этот раз как-то очень грустно. Мара не переставал удивляться разнообразию ее улыбок. «Смог бы я поймать хотя бы одну своим карандашом?» — спросил он себя и не нашел ответа; но твердо решил попытаться нарисовать ее — хотя бы из вызова своим способностям.

— Первое время я поверить не могла, что можно так портить еду, — продолжала Лиза, — но спустя месяц я почти привыкла и стала хотя бы из вежливости принимать по чуть-чуть всего, что мне приносят, — как лекарства.