— По тебе не скажешь, что ты вообще хоть что-нибудь ешь, — сказал Мара, с беспокойством взглянув на ее худые запястья (и про себя с удивлением заметил, что это беспокойство искреннее).

Как ни странно, она приняла его слова за комплимент. Во всяком случае, дождавшись, когда мимо их стола пройдет уборщица зала, Лиза неожиданно приподнялась со стула и поцеловала его в висок. Она едва коснулась его губами и тут же опустилась обратно. Но Мара покраснел и опустил глаза. До нее никто еще не целовал его в висок. Разве что мать — в детстве, то есть очень давно, когда они еще не были врагами, делящими скромную территорию однокомнатой квартиры… В одном он был уверен: у Лизы получилось сделать это так же естественно и нежно. Но ее поцелуй, хотя ничего ему и не обещал, все-таки был намного интимнее.

Несколько долгих минут они просидели в молчании, ожидая, что к ним подойдут. Тишину заполнял ломаный ритм громыхавших где-то тарелок, как причудливое барабанное соло чересчур увлекшегося импровизацией уличного джазового музыканта.

Все это время Лиза была как на иголках. Она, сощурившись, искала по сторонам кого-нибудь из подавальщиц, как будто высматривала их с середины озера, скрытого туманом. Иногда, когда она поворачивалась к Маре, он ловил ее взгляд — бездонный и пустой, как будто проходивший сквозь него. Ему было больно думать, что этот подслеповатый взгляд как бы скользит по очертаниям движущихся силуэтов у него за спиной, не касаясь его самого. «Она действительно очень плохо видит, — с грустью думал Мара, — если бы я мог чем-то ей помочь…»

Наконец, к ним все же изволила подойти пожилая «столовая дева», тощая и грозная, словно мстительный призрак. И тут же выяснилось, что Мару кормить бесплатно ни за что не станут, потому что он не был пациентом санатория и «вообще говоря, молодой человек, вы заняли чужое место»; спорить с этой женщиной было бессмысленно: даже Лизу обслужили с явным недовольством. Ей подали то, что осталось после обеда: холодную рыбу с гречкой, щавелевый суп с морковью и картошкой и чашку черного кофе. Тарелку с супом Лиза с нескрываемой усмешкой сразу подвинула к Маре.

— Как видишь, вегетарианское меню тут небогатое. Но ты сам попробуй.

— Спасибо, это ничего, — сказал Мара. — Уверен, это ненамного хуже того, что я готовлю дома.

Но вскоре он убедился, что был неправ. Глотать холодный суп оказалось не так-то просто. Вязкая безвкусная жидкость просто отказывалась стекать в желудок. Ему приходилось вливать ее насильно маленькими ложками.

В зале они остались вдвоем, не считая персонала, занятого своими делами. Уже задернули шторы, но верхний свет тем не менее не включили. Уборщица угрюмо натирала пол и дважды попросила их поднять ноги. Когда она ушла в дальний конец столовой, Мара нервно откашлялся и сказал то, что давно уже вертелось у него на языке:

— Даже не знаю, как ты здесь живешь.

— Говорят, тут красиво, и свежий воздух… — Лиза повела плечами. — Но для меня это скорее пещера, и я тут самый опытный пещерный жук. Иногда, конечно, хочется все бросить и уехать, но очень страшно. Страшно выходить на поверхность. Ты, наверно, подумаешь, что я глупая…

— Я так не думаю.

— Глупая трусиха.

Мара покачал головой.

— Это неправда. Но все-таки… когда ты собираешься уезжать?

— Не знаю. — Лиза положила вилку на край тарелки и задумалась. — А какое сегодня число?

Этот вопрос застал Мару врасплох. Он закрыл глаза и стал считать, загибая пальцы. Лиза засмеялась. Она отодвинула тарелку с рыбой, к которой едва притронулась, и глотнула холодного кофе.

— Подожди, не смейся. Я писал тебе вчера, было шестнадцатое ноября. Значит, сейчас семнадцатое… Ну почему ты смеешься?

— Нет, ничего, — ответила Лиза с улыбкой. — Просто мы с тобой так похожи.

Грохот тарелок со стороны кухни наконец-то смолк, и зал погрузился в мертвую тишину. Где-то далеко за опущенными занавесками каркали вороны. Они по очереди отпивали холодного кофе из единственной чашки с маленьким сколом на ободке. Теперь пустота полностью поглотила их. Они были вдвоем в целом мире.

— Наверно, я вернусь домой в конце месяца, — тихо сказала Лиза, — если родители не оплатят проживание за декабрь. Мне бы и самой не хотелось провести здесь еще и зиму.

Она помолчала, вглядываясь в темную муть на дне чашки.

— Знаешь, Мара, сколько живу тут, а ни разу так и не спустилась в деревню, к реке, — проговорила она еще тише, почти шепотом. — Вообще-то это не запрещено — нужно только попросить разрешение у лечащего врача. А я вот ни разу не просила. Наверно, я боюсь воды, боюсь, что она позовет меня к себе… Понимаешь?

— Понимаю, — кивнул Мара.

— Только ты меня и понимаешь. — Лиза тяжело вздохнула. — Потому что знаешь, каково это, когда…

Она медленно провела пальцем по краю чашки и, нащупав скол, нежно постучала по нему ногтем. Мара молчал. Он ждал, что она закончит предложение. Но Лиза только качнула головой.

— И все-таки до весны здесь оставаться нельзя. Нельзя впадать в спячку, я и сама это знаю. Потому что весна здесь — это кошмар.

— Почему? — спросил Мара больше из любопытства.

В сгустившемся вокруг них полумраке она подняла на него глаза — черные, испуганные.

— А слышал ты когда-нибудь о секции плавания, Мара?

Он покачал головой.

— А я вот слышала — от санитарок. Здесь нечем заняться, поэтому я иногда подслушиваю, что говорят люди. Ты не подумай, не то что бы я это специально… Они говорят — в курилках и только шепотом — что поздняя осень и зима — это сезон самоубийц. Летом мало кто идет в воду, а вот осенью и зимой — совсем другое дело. Иногда в нашей реке топятся местные, но чаще — приезжие, пациенты и отдыхающие…

Она перевела дух, словно хотела набрать в легкие побольше воздуха.

— Дело в том, что далеко не у всех получается исчезнуть навсегда. Многие потом возвращаются. Весной, с первыми потеплениями, когда сходит лед и температура воды в реке начинает подниматься, тела неудачливых осенних и зимних утопленников по каким-то причинам избавляются от груза и всплывают на поверхность. Иногда, особенно теплой весной, всплывают сразу несколько, а то и с дюжину трупов. А тут, знаешь, не Москва и не Питер, следят за этим делом плохо: волонтеров мало, все трупы сразу не переловишь. Вот они и плывут себе по течению — днями, а то и целыми неделями до того, как их поймают и похоронят на подводном кладбище. Работники санатория то ли в шутку, то ли всерьез, прозвали этот трупный заплыв секцией плавания. Может, боятся паники среди пациентов, потому и шифруются. От этого ведь зависит их зарплата, а весной у них и так несезон…

Лиза отпила холодного кофе. Ее пальцы дрожали.

— Хотя для кого-то весенняя секция плавания — это праздник. Например, для местных мальчишек. Я слышала, есть у них такая игра — считать всплывших утопленников. Вроде наш, русский trainspotting… — Лиза попыталась улыбнуться, но у нее это не получилось, и уголки губ нервно дрогнули.

Она резко замолчала и взглянула на Мару. Ему показалось, что ее глаза покраснели от слез.

— Мне очень бы не хотелось оставаться тут до весны, Мара. Все это не кажется мне забавным. Я этого просто не выдержу.

Она снова опустила глаза и потерла веки большим и средним пальцами. Мара пожалел о своем вопросе. Он вдруг вспомнил о тех нередких весенних случаях, когда «Мосводоканал» вылавливал из зловонных подземных коллекторов и из канализационных труб тела самоубийц. Его передернуло от отвращения. Если бы он только мог, он бы заслонил Лизу от чего-то большого и страшного, идущего за ней по пятам. Но к собственному ужасу он не знал даже, что нужно сейчас сказать, чтобы ее успокоить.

— Ты могла бы уехать сегодня со мной, — сказал Мара после паузы.

Лиза покачала головой и опустила глаза.

— Нет, пока не могу. Мне еще нужно кое в чем разобраться. В том, что было… и в себе самой. — Она немного помолчала. — Лучше ты оставайся со мной. На ночь или на пару дней. То есть, я имею в виду, номер оплачен, и ты бы мог занять вторую кровать.

— Я правда тебе не помешаю? — тихо спросил Мара.

— Совсем не помешаешь. — Она несколько раз моргнула, продолжая рассеянно смотреть на блюдце. — Если ты сам, конечно, захочешь остаться.

У Мары застучало в висках. Он увидел, как Лиза напряженно сжала пальцы на чашке с остатками кофе. И от этого сухой комок подступил к его горлу.

— Тогда я останусь, — сказал Мара. — Конечно, останусь.

~ ~ ~

Лиза не доела свою порцию — большая часть осталась на тарелке. Она показала на остатки рыбы и спросила:

— Будешь доедать?

Мара отказался. Он ведь не ел рыбу, да и в детстве ее не особенно любил. Она чуть заметно кивнула и завернула еду в салфетку.

Когда они вышли во двор, Лиза остановилась у последней ступеньки лестницы и огляделась по сторонам. Банды котов нигде не было видно, так что она решила, что их уже покормили, и они попрятались или разбрелись по своим кошачьим делам. Тогда Лиза обошла лестницу и медленно приблизилась по газону почти к самой стене здания. Мара с интересом наблюдал за девушкой, пока застегивал куртку. Она присела на корточки, и почти сразу откуда-то из-под лестницы донеслось тихое мурчание.

— Ну, не бойся, выходи, — прошептала Лиза с нежностью, от которой у Мары приятно кольнуло в груди.

На ее зов вышел маленький худой котенок — Мара подумал, что ему был от силы месяц-полтора. Недоверчиво обнюхав салфетку, котенок принялся есть рыбу, смешно причавкивая от удовольствия и иногда с опаской посматривая на Лизу. Мара осторожно подошел к ним и присел на корточки, хрустнув коленками. Он хотел погладить котенка по голове, но тот мгновенно юркнул в квадратное вентилляционное отверстие в фундаменте, и где-то в глубине загорелась пара больших неморгающих глаз.

— Смотри, что ты наделал, — сказала Лиза; правда, сказала без всякого осуждения.

Мара пожал плечами.

Лиза подвинула салфетку с едой поближе к отверстию под лестницей, медленно поднялась и отступила на несколько шагов.

— Пойдем. Там живет его мама, и он ее охраняет. Она давно уже не выходит, наверно, приболела, — сказала Лиза.

Мара не мог не заметить, что после их разговора в столовой она боялась поднять на него глаза. От этого ему было особенно неловко. Он почему-то чувствовал себя виноватым, и это чувство ему не нравилось.

Они снова пошли по выложенной разбитой плиткой дорожке через внутренний двор. Теперь Лиза не взяла Мару за руку, хотя он специально не стал надевать перчатки. Казалось, что она не обратила на него внимания, словно забыла, что была сейчас не одна. Она спрятала ладони в карманах куртки и опустила голову, уткнувшись носом в уголок не до конца застегнутого ворота. Вид у нее был задумчивый, даже отрешенный, и Мара решил, что сейчас, пожалуй, не стоит ее трогать.

Возможно, оба они думали об одном и том же — о секции плавания, о больной кошке, о призраках прошлого, не отпускавших их обоих. В общем, о смерти, которая идет по их следам.

Он представляет себя участником весеннего подсчета трупов. Он прикрывает глаза и видит, как разбившиеся летчики-камикадзе поднимают со дна свои боевые машины и устремляются к красному солнцу… Мара пытается отбросить навязчивые мысли и вернуться в реальность, но не может понять одного: почему, стоит ему только почувствовать легкое дуновение жизни, порадоваться прикосновению девушки, как жизнь обязательно напоминает ему о мрачной действительности, пытается утащить его под воду? Или это всего лишь вопрос восприятия?

Он вырос слабовольным, тихим и растерянным перед миром — это правда. Но правда и то, что он, как и его ровесники, рос на руинах, доставшихся детям девяностых в наследство от умирающего века. Так какая же память ему досталась? Мара помнит, как лет в пять он прыгал с другими мальчишками с бетонных плит на заваленную строительным мусором землю. Он полюбил цветы на пустырях — дикие и хворые. Он гулял по пустырям и забросам, закапывал клады за гаражами, где валялись использованные шприцы и презервативы. Он видел, как у машин в его дворе выбиваются стекла и исчезают магнитолы. Он видел, как бывшая учительница русского языка и литературы работала в мясной лавке на рынке и рубила свиные туши, чтобы не умереть с голоду. Лет в шесть-семь у него была коллекция закопченных чайных ложек, которые он собирал в подъездах, во дворах и у железнодорожного переезда; но однажды мать нашла его коллекцию, выбросила в мусор и потом крепко его поколотила. О словах «водка» и «героин» он узнал раньше, чем закончил первый класс. Примерно тогда же он научился замыкаться в себе. Он навсегда запомнит продленки, которые привык переживать в дальнем углу класса, и приставку у приятеля со двора, за которой они могли сидеть часами… Нет, сначала, кажется, был пластилин в картонных коробках, из которых он лепил фантастических зверей, покрытых панцирями и иголками; черный брусок всегда заканчивался в первую очередь. Потом были карандаши и краски. Ему нравилось рисовать рыцарей и чудовищ: рыцари красные, чудовища черные. Дальше он узнал, что такое русский и западный рок. Первая кассета Linkin Park — впервые он услышал их первый альбом в кассетном плеере у одноклассника во время школьной экскурсии. Это было невероятное звучание, от которого земля сразу ушла у него из-под ног: агрессивные риффы и депрессивные строчки тайфуном пронеслись по его внутренним водам, снеся все маяки. Когда у него появился собственный плеер, он первым делом купил эту кассету. Потом был дисковый плеер, «Король и Шут», LimpBizkit, Gorillaz… Первый поцелуй с девочкой из параллели — у исписанной ругательствами бетонной стены. Цветы на пустырях, вонючие лифты забросов, бабушка уходит в воду, депрессивная музыка, первый потертый диск с игрой Diablo, пьяный президент в телевизоре, ломбарды, у дверей которых он ждал мать; пустота, бессилие и отрешенность — вот его детство и ранняя юность… Некоторые из его бетонного поколения не сломались. Но Мара не был одним из тех, он был другим. Во взрослую жизнь он поднялся со дна чуть живым трупом, безразличным ко всему, с легкими, наполненными мутной водой, и… глубоко несчастным. И до сих пор он по привычке плывет по течению, и ему кажется, он знает куда: на подводное кладбище, чтобы наконец обрести покой рядом с матерью.