Виталик и Людка, причитая, прощались с Катькой. Ну прям она им самый дорогой гость! К целованию присоединилось множество народу. Катька, невозмутимо улыбаясь, переходила из объятий в объятия. Поравнявшись со мной, отстранила тянущиеся к ней руки и обняла меня за талию:

— Проводи меня.

Мы вышли в холл. Катя остановилась, задумчиво посмотрела на меня. Я тоже смотрела на нее. Она изменилась. Очень изменилась. Исчезло выражение капризного недовольства, появились тоненькие морщинки между прямых бровей, следы напряженного раздумья. Она стала еще больше похожа на мое отражение в зеркале. Интересно, многие это замечают?

— Аленька, нам надо поговорить. Я вернусь в конце следующей недели и позвоню. Ладно?

Я кивнула, не уверенная, ладно ли? Катька помедлила мгновение, вглядываясь в меня, и, гибко потянувшись, коснулась моей щеки сухими губами. Клюнула.

Потом мы отвернулись друг от друга и разошлись.


Подарки до времени кучей свалили на два стола у стены. Я раскопала плоский сверток и без раздумий надорвала оберточную бумагу.

Я не ошиблась. Это была картина. Поясной портрет трех девочек-подростков. Я посередине, с безмятежным совсем детским лицом и косой, уходящей по едва наметившейся груди за нижний край полотна. Слева Катя. Темноволосая, коротко подстриженная головка надменно запрокинута. Голубые глаза дерзко смотрят из-под приспущенных век. Губы капризно изогнуты. Мы совершенно не похожи. Катя нарочито подчеркнула имеющееся в нас несходство.

Самое прелестное личико помещается справа от центральной фигуры. Огромные глаза цвета незрелого лесного ореха смотрят с доверчивой искренней добротой, розовые мягкие губы раскрыты, как бутон, в нежной улыбке, светлые кудряшки обрамляют высокий лоб. Люда…

Я облегченно вздохнула: Катька никому ничего не доказывала, она просто хотела порадовать Люду и показать всем, какая она чудесная, наша Людмилка. Конечно, Катя давно знала о свадьбе, готовилась к ней и приехала на сутки ради нее.

— Да, — послышался за спиной негромкий вздох, и я узнала голос Виталькиного отца. — А она большой художник — ваша Катя.

Я отдала картину Ивану Сергеевичу. Он еще раз взглянул на нее и принялся бережно упаковывать. Я пошла искать… Лешки нигде не было. Хотелось спросить о нем у Коли. Но Коля оказался занят: щека к щеке медленно топтался с толстенькой Людкиной кузиной из Тарусы.

Людка была свободна. Сидела у стены в сполохе светомузыки и смотрела на танцующих. По ее лицу пробегали разноцветные тени, выражения глаз я не разобрала, но на всякий случай встревожилась.

— Муж где? — Я присела рядом, разглядела довольную улыбку на зеленом в этот момент лице. Цвет лица поменялся на оранжевый, но улыбка не исчезла, и я с облегчением вытянула ноги.

— Пошел Гвоздиков провожать. — Подружка сунула ладонь под мою и легонько сжала. Заметив, что я кручу головой, оглядывая зал, виновато добавила: — Лешка тоже ушел.

Все-то она замечает, моя милая подружка, и никогда ни о чем не спрашивает, терпеливо ждет, когда я сама открою ей свои тайны. А я не открываю. Зачем они ей? Зачем ей, чистой, милой девочке, знать правду о моей мутной, неудавшейся жизни? Достаточно знать, что я рядом и всегда буду рядом. Что люблю ее. И я говорю:

— Хорошая свадьба, правда? — и целую невесту.

Она кивает, и мы сидим, прижавшись плечами, и смотрим на танцующих.


Я поцеловала Люду и, больше ни с кем не прощаясь, покинула свадьбу. На улице оказалось холодно и сыро. Дождя еще не было, но его приближение чувствовалось в тяжелом промозглом воздухе. Я сбежала со ступенек и отважно шагнула в сумрак, ориентируясь на туманный свет фонарей.

Устала. Надо признаться себе, что разочарована. Именно это разочарование вызвало смертельную усталость. Господи, о чем я думала, на что надеялась? Я ни одного движения не сделала, чтобы увидеть Лешку, поговорить с ним. И все-таки каждый день после его возвращения я надеялась на встречу. Искала его глазами в институте, жадно разглядывала лица встречных на улице. И сегодня жила во мне надежда на чудо. Чудо возвращения любви. Что-то произойдет, и все будет как раньше. Лешка, его глаза, руки, губы… Его любовь. Глупая несбыточная надежда жила до последнего момента, до Людкиного извиняющегося:

— А Лешка уже ушел. Ему домой надо.

Разочарование разорвалось внутри меня маленькой болезненной бомбочкой. Я шла по темной улице и несла в ладонях свое разбитое сердце. Каждый шаг отдавался болью. Странно, почему я чувствую себя обманутой? Разве кто-нибудь мне что-то обещал?

Коля догнал меня и пошел рядом.

— Устала, — пожаловалась я, пытаясь запахнуть плащ. Ветер вырывал полы из ослабевших рук и забрасывал за спину. Коля помог справиться со строптивой одежкой и взял меня за руку.

Хорошо идти с Колей, молча, плечом к плечу, держась за теплую ладонь. Ладонь излучает надежность и дружелюбие.

— А она похожа на Людмилу, — раздумчиво проговорил Коля и покачал мою руку. Он не смотрел на меня, смотрел куда-то вперед и вверх. Он даже голову запрокинул. Я тоже посмотрела вперед и вверх. И ничего не увидела. То есть абсолютно. Потому что наступила темная ночь, а свет фонарей и сами фонари остались где-то ниже взгляда.

Бедный Колька! Сегодня его любимая стала женой другого. Людка никогда не отвечала на Колины чувства. Да он ей и не говорил о них. Но все-таки пока она была свободна, он сохранял надежду или иллюзию надежды. А вдруг? Совсем как я. Меня охватило к Коле теплое родственное чувство, я плотнее прижалась к его плечу, Коля выровнял свои шаги с моими. Идти стало еще лучше.

— Аль, а что она за человек, эта Зина?

Я невольно улыбнулась Колиному вопросу и принялась добросовестно отвечать:

— Зина — дочка дяди Витиной сестры. Их много: дядя Паша, дядя Ваня и тетя Рая — Зинина мама — это довоенные. Потом дядя Миша, дядя Витя, тетя Женя, тетя Тамара — эти после войны. Подожди. — Я пересчитала загнутые пальцы. — Кого-то забыла. А, еще Шурик — последыш. Он совсем молодой, немного нас постарше, недавно женился.

Я еще раз пересчитала пальцы и удовлетворенно вздохнула. Все. Никого не забыла.

— Ну, — нетерпеливо напомнил о себе Коля, — Зина-то что?

— Зина? Зина — дочка тети Раи. Они живут под Тарусой. Тетя Рая работает фельдшером в здравпункте, дядя Кирилл механик. Раньше в колхозе работал, а сейчас не знаю где. Но работает точно. Дядя Витя говорил, но я забыла. Зачем мне? У Зины два брата: Костя в прошлом году из армии пришел, в Тарусе водителем работает на автобусе, а Витек в школе учится. Не знаю, в каком классе, маленький еще. Может, в третьем?

— Аль, ты мне про Зину расскажешь? — начал проявлять нетерпение Коля. Вот чудной. А я ему про что рассказываю? Решив не сердиться, я продолжила свой рассказ:

— Зина в этом году закончила медицинские училище, работает медсестрой в санатории, не очень далеко от дома, летом на автобусе ездит.

— А зимой? — Коля снова встрял в плавное течение моего повествования.

— Зимы еще не было, она только три месяца работает, — машинально ответила я и услышала Колин смех. Вот, блин! Издевается.

— Не хочешь слушать, не надо, — обиделась я и замолчала.

— Хочу. Не дуйся. Что она за человек?

— Я ее не очень хорошо знаю. В основном по Людкиным рассказам да по редким встречам. Мне она нравится. Она знаешь, реальная и устойчивая.

Сама не знаю, почему из меня вылетели именно эти определения. Но они как нельзя лучше выражали мои представления о Зине. Коля не поймет и опять будет смеяться. Коля понял и кивнул головой.

— Мне тоже показалось, что она — самостоятельная девушка.

Как хорошо сказал, уважительно, по-доброму. Я даже позавидовала Зине, что она производит такое впечатление.

— Знаешь, Аль, я, кажется, влюбился. — В Колином голосе ни смущения, ни иронии. — Как думаешь, она со мной поедет?

Ни фига себе! Только увидел, уже женитьбу планирует. Я просто рот разинула. А Коля как ни в чем не бывало продолжал:

— Ну сразу, может, и не поедет. Но я настойчивый, со временем уговорю.


Я вошла в прихожую и установила, что в квартире кто-то есть. Из-под кухонной двери пробивался свет. Мама. Я привалилась спиной к двери и закрыла глаза.

Щелкнул выключатель, и закрытые веки дрогнули под внезапно вспыхнувшем светом.

— Устала? — сочувственно спросила мама, и я почувствовала ее теплые руки. Мама обняла меня, отрывая от двери, потянула за плащ. Я открыла глаза, близко увидела мамину улыбку, улыбнулась в ответ. Мама сняла с меня плащ, помогла отделаться от надоевших туфель. Ноги сразу закололо сотней иголочек. Я пошевелила пальцами и застонала.

— Бедная моя, целый день в новых туфлях. Но зато такая красавица! — ласково пропела мама и восхищенно прицокнула языком. Мамочка, как же хорошо. Мамочка дома. Я уже забыла, какое это счастье — приходить домой к маме, к ее радости, любви. Как недавно я жила с этим каждый день и не понимала, что имею. Как легко потеряла. Дура я, дура, все потеряла, ничего не сумела ни оценить, ни сохранить. И опять список потерь: Лешка, мама, дядя Сережа, Катя, Дима… Не буду сейчас об этом. Зачем? Ведь мама вот она, со мной. Хлопочет, вставляет мои ноги в тапочки.

— Как свадьба?

— Чудесно! — искренне говорю я. — Людка такая красоточка!

— Я видела, — говорит мама. — Я приходила посмотреть, как вы в ЗАГС уезжаете. Опоздала, вы уже в машины садились, поэтому меня не видели.

— Не видели, — огорченно подтверждаю я. — Жалко.

Пока я раздевалась, мама приготовила ванную, пока я нежилась в горячей воде, она разобрала постель и сделала чай.

Сидя в подушках, я маленькими глотками пила вкусный мамин чай, давала полный отчет о Людкиной свадьбе и была совершенно счастлива. Как маленькая девочка, проведшая счастливый день вдали от мамы и получающая еще одно удовольствие, рассказывая маме об этом дне. Мама сидела у меня в ногах и, раскрасневшись, радостно меня слушала. Мой рассказ дошел до прихода Кати.

— Так, значит, это она на свадьбу ходила, — вмешалась мама. — А мы с Сережей удивились, что Катя приехала на один день, нарядилась и куда-то ушла. Знаешь, она сегодня была какая-то другая. Спокойная, благожелательная, поцеловала нас. И меня тоже. Сережа даже прослезился. Он теперь легко плачет. А Катя — это такая боль. Последнее время она ведь практически с нами не общалась. Заняла комнату, в которой Нина лежала, замок вставила. Я тебе говорила (я кивнула). Приходила, уходила, редко слово скажет, да и то так, что уж лучше бы молчала. Винила нас все. Господи, Аленька, а в чем же мы виноваты? Полюбили друг друга, хотели вместе быть, мало ли семей распадается… Мне так обидно. Я Катю любила. Не скажу, как родную дочь, нет, но чужой она мне не была. Всегда старалась, что тебе, то ей. Ведь она ко мне первой бежала, что бы ни случилось: болезнь ли, двойка, мальчик ли обидит… И надо же так возненавидеть. Ладно меня, но ведь и отца. Сереже так тяжело. Дима перевел документы в Питер, поступил, не поступил — не написал. Только и знаем, что жив, да и то от Зины. Ей и бабушке, слава Богу, пишет.

Мама плакала, плакала привычно, обреченно, не вытирая слез. Бедная моя мама. Она действительно не понимает, в чем виновата, ведь, делая то, что делает, она не стремилась никому причинить зло, она просто брала то, что считала своим по праву. И вот как все обернулось.

— Я ведь не нарочно, — всхлипнула в последний раз мама и протянула руку за чашкой. Я взяла ее руку и поднесла к губам. Мама порывисто обняла меня. Мы немножко посидели обнявшись, мама успокоилась и вернулась к расспросам о свадьбе.

— Я переночую у тебя? — спросила мама, когда отчет завершился. — Пусть Сережа с Катей одни побудут. Может быть, что-нибудь склеится.


Ночное беззвездное небо перерезали гигантские всполохи дальнего пожара. Языки пламени, дрожа, отражались в темной воде медленной реки.

Высокий подмытый берег узким утесом нависал над водой. На самом краешке угадывался напряженный силуэт.

Я знала — это Лешка. Силуэт приблизился. Очень черный и очень четкий в зыбкой вздрагивающей темноте. Я протянула руку к острому плечу. Кончики пальцев схватили воздух, чуть-чуть не дотянувшись до плеча.

Я видела, моя рука удлиняется, пальцы сжимаются в тщетной попытке ухватить Лешку. Рука удлинялась, удлинялась. Расстояние между кончиками пальцев и плечом не изменялось.

За моей спиной метнулась длинная плотная тень. Ужас сжал горло, липкими холодными пальцами пробежал по спине.

— Лешенька, — простонала я и не услышала своего голоса.

Услышал черный силуэт. Он дрогнул. Торс остался неподвижным, голова медленно повернулась на сто восемьдесят градусов. На меня смотрели черные глаза. В их лишенной выражения глубине отражались холодные бледные огни и языки пламени.