Тери Браун - Семейная тайна

Я посвящаю эту книгу отцу.

Он родился в 1916-м, во время Первой мировой войны, и многое пережил. При его жизни человек высадился на Луне, появилась Всемирная паутина, а его непослушная младшая дочь стала писательницей. Не знаю, что поразило его больше.

Я люблю тебя, папа.

Пруденс Тэйт задержалась перед арочным входом, чтобы Виктория успела собраться с духом. Внутри церкви виднелось такое множество шляп с черными перьями, что казалось, туда слетелась стая ворон. Из помещения плыл запах ладана, увядших цветов и древних молитв, но Пруденс едва ли замечала такие вещи.

Хрупкая Виктория содрогалась от горя и усталости.

— Неужели я должна туда идти? — чуть слышно выдохнула она.

Виктория родилась раньше срока, и роды стоили матери жизни. Девочка всегда была хрупкой, но живой темперамент с лихвой восполнял недостаток здоровья, и лишь недавняя смерть отца сумела погасить живой блеск небесно-голубых глаз.

— Мы обязаны.

Пруденс ласково приобняла девушку за плечи. По лицу Виктории катились слезы, и Пруденс опасалась, что та расклеится прежде, чем они дойдут до алтаря.

Похороны всегда следовали заведенному порядку, не менее строгому, чем коронации. Семейный обычай требовал, чтобы в церкви процессия выстраивалась в порядке родства. Ровена, старшая дочь сэра Филипа Бакстона, стояла впереди под руку с дядей и, несомненно, ждала, когда Виктория займет свое место рядом с ней. Позади выстроились друзья Филипа Бакстона, в основном мужчины в дорогих черных пальто. Они, переминаясь с ноги на ногу, ожидали очереди войти внутрь и смотрели на что угодно, только не на двух девушек.

Согласно традиции, Пруденс, дочери гувернантки, полагалось находиться в хвосте процессии, вместе с прислугой, но богемным домочадцам сэра Филипа не было дела до традиций.

При взгляде на Викторию у Пруденс так защемило сердце, что стало трудно дышать. Последние недели сильно сказались на Виктории; шерстяное, отделанное траурным крепом платье подгоняли на днях, но оно уже болталось на ней, как на бесплотном призраке. Викторию нельзя было назвать красавицей: узкое личико и огромные глаза не соответствовали общепринятым понятиям о красоте, однако свойственная девушке жизнерадостность позволяла ей выделяться из толпы, даже несмотря на тихий голос и слабые легкие. Сегодня этот яркий свет угас, а вокруг глаз залегли тени.

Пруденс крепко сжала руку Виктории:

— Пойдем. Нас ждут.

Виктория ответила дрожащей улыбкой. Они ступили под арку и направились к Ровене и дяде сестер, графу Саммерсету.

Когда Пруденс поравнялась со скамьей, граф посмотрел на нее так высокомерно, что она чуть не споткнулась, и при этом презрительно сморщился, будто учуял ирландскую крестьянку в заляпанных навозом башмаках.

Перед кончиной мать осторожно предупредила Пруденс, что, хотя сэр Филип и вырастил ее как родную дочь, всегда найдутся люди, которые будут видеть в ней лишь нахальную, зазнавшуюся прислугу. Похоже, граф Саммерсет был из таких.

Рядом с дядей блистала красотой Ровена в черном шелковом платье, доходившем до лодыжек. На забранных кверху темных волосах сидел изящный маленький ток,[1] на шее была цепочка с золотым медальоном. Ровена протянула руку, и Пруденс с облегчением сжала ее. Держась за руки, Виктория с Пруденс проскользнули мимо графа и встали рядом с Ровеной.

Процессия торжественно двигалась по церкви, люди занимали свои места, но Пруденс ни на кого не обращала внимания, радуясь тому, что стоит между теми, кто был ей дорог больше всего на свете.

При виде гроба, изысканно украшенного, утопающего в лилиях, гвоздиках и пальмовых ветвях, к ее горлу подкатил ком. Если бы не душевная щедрость покойного, она сейчас не стояла бы рука об руку с Ровеной и Викторией, осталась бы позади, среди слуг. Мать Пруденс, служившая горничной в поместье сэра Филипа, по смерти мужа была приставлена ухаживать за немощной хозяйской супругой. Когда жена сэра Филипа скончалась, тот попросил верную служанку помочь в воспитании дочерей. И Пруденс, которая по возрасту находилась как раз между Викторией и Ровеной, стала частью семьи. А поскольку дочь гувернантки часто помогала в городских приютах для бедных, она прекрасно знала, что случается с одинокими юными девушками. Пруденс никогда не устанет благодарить сэра Филипа за то, что спас ее от подобной участи.

Она сморгнула слезы и стала разглядывать собравшихся. Знакомых лиц было мало. Вот Руперт Брук, восторженный красивый молодой человек, пишущий стихи; вот профсоюзный лидер Бен Тиллетт с чугунной челюстью; вот скандально известный художник Роджер Фрай, который несколько лет назад шокировал лондонскую публику картинами постимпрессионистов. Все они входили в круг друзей Бакстонов — разношерстную компанию художников, интеллектуалов и неприкаянных чудаков.

Поскольку похороны готовил граф, он пригласил людей своего круга, тех, кто принадлежал к сливкам лондонского общества и заседал в палате лордов.

Сэр Филип такого на дух не выносил.

Прекрасные золоченые арки и полированный мрамор церкви Святой Бригитты сияли, как и всегда, когда семейству случалось бывать в храме. Сэр Филип выбрал этот приход, потому что, как он частенько любил говорить, «сэр Кристофер Рен строил церкви, куда Бог заглядывает с удовольствием».

Через некоторое время Пруденс заметила, что ее разглядывает молодой человек, сидящий с другой стороны прохода. Она скользнула по нему взглядом. Через несколько секунд не выдержала и глянула вновь. Молодой человек по-прежнему смотрел на нее. Пруденс вспыхнула, слегка повернулась и уставилась на бронзовый канделябр, стоявший слева от него.

Виктория позади нее подалась к Ровене:

— Гляди, лорд Биллингсли приметил нашу Пруденс.

— Я все слышу, — шепотом отозвалась Пруденс и стиснула им руки для пущей убедительности.

Больше на молодого человека она не смотрела.

Началась служба, и Пруденс погрузилась в скорбь, грозившую затопить ее. Горе накатывало волнами, накрывало с головой, так что все расплывалось перед глазами. Сердце разбилось, обильно излив печаль. С одного бока тихо всхлипывала Виктория, с другого — словно статуя, сидела Ровена. Пруденс держала их за руки в течение всей заупокойной службы.

Так они досидели до конца, пока не пришла пора рассаживаться по черным с золотом экипажам, которые должны были доставить их на поминки домой, в Мейфэр. За экипажами вереницей выстроились автомобили. Большинство богатых жителей Лондона давно сменили конные экипажи на удобные и быстрые машины. У дяди их было несколько, да и у сэра Филипа томился в каретном сарае элегантный голубой «белсайз», но граф настоял на традиционных конных экипажах.

— Мисс Тэйт поедет с прислугой.

Тон графа звучал непререкаемо, квадратная челюсть закаменела, Пруденс было знакомо это выражение. В минуты упрямства милое личико Ровены становилось таким же.

Виктория недоуменно распахнула глаза:

— Пруденс поедет с нами.

— Вздор! К нам желает присоединиться герцог Плимут, а места мало.

Пруденс положила руки на плечи Виктории. По худому телу девушки пробежала дрожь, и Пруденс похолодела, уверенная, что Виктория сейчас закатит истерику вроде тех, что устраивала в детстве, когда родные называли ее деточкой или когда ей хотелось получить самую большую конфету в кондитерской. Даже в свои восемнадцать Виктория не стеснялась громко выразить неудовольствие, если считала, что ситуация это оправдывает. Но внезапно она растеряла всю решимость, и нижняя губа задрожала.

— Все будет хорошо, — прошептала Пруденс. — Я поеду со слугами и встречу тебя дома.

Но дома она закрутилась, помогая дворецкому Ходжкинсу и экономке миссис Таннин, и только мельком видела Ровену и Викторию, которые стояли в мраморном холле, встречая прибывающих на поминки. Приглушенно выразив соболезнования, гости шли направо, в бело-зеленую гостиную, или налево, в парадную столовую, где неприлично объедались.

Пруденс ловко лавировала в толпе, приглядывая, чтобы гости не испытывали недостатка в портвейне, бренди и глинтвейне. Лакей Карл разносил блюда с запеченными устрицами и крокетами, а на буфете выстроились серебряные тарелки с имбирными бисквитами из Биаррица и бельгийским шоколадом.

С утра дом украсили оранжерейными цветами. Везде стояли задрапированные черным вазы с лилиями, а в столовой на обеденном столе огромная серебряная чаша ломилась от белых хризантем. От запаха у Пруденс свело желудок; она сомневалась, что когда-нибудь вновь будет наслаждаться ароматом цветов.

Занимаясь рутинными делами, Пруденс заметила, что гости, за исключением ближайших друзей сэра Филипа, выразивших ей сердечные соболезнования, смотрели сквозь нее, как будто ее не было вовсе. Когда женщина с острым личиком под черным бархатным тюрбаном вручила ей пустой бокал, Пруденс поняла, почему превратилась в невидимку.

Друзья графа считали ее прислугой.

Она стояла посреди просторного мраморного холла, сжимая бокал из уотерфордского стекла, и слезы подступали к глазам. Пруденс не знала, смеяться или плакать.

Она поставила бокал на ближайший столик и спряталась в укромной нише вблизи витой лестницы красного дерева. Приложив ладони к пылавшим щекам, Пруденс сделала несколько глубоких вдохов.

— Конечно, я знакома с дочерями покойного, — произнес женский голос, прозвучавший очень близко к ее убежищу. — Минувшим летом они с графской семьей были на приеме в Стэнтоне, но я не знаю девушку, которая сидела с ними на службе.

— Это дочь гувернантки, — ответила другая женщина. — Сэр Филип воспитывал ее как родную и оставил при себе даже после смерти матери. Та умерла несколько лет назад. Можете себе представить? Он всегда тяготел к либеральным идеям. В Лондоне его дочери творили, что им вздумается.

Голоса приблизились, и Пруденс вжалась в нишу.

— Как странно. Они казались очень милыми девушками.

— О да, они вполне милы. Но я слышала, что старшая состоит в Национальном союзе суфражисток, а младшая порой рассуждает о странных вещах. Часто затевает разговоры на темы, о которых девицам и думать не подобает. Разглагольствует о растениях, травах и тому подобном. И она очень впечатлительна. Вы понимаете, о чем я говорю.

— Я ни разу не видела их ни в Саммерсете, ни на сезонных балах.

— Конечно нет, — прыснула одна из женщин. — Вы же не думаете, что сэр Филип хотел подвести графа?

Голоса удалились, и Пруденс прислонилась к стене, чуть не опрокинув столик с мраморной статуэткой Цирцеи. Девушка поправила безделушку, ее щеки горели огнем. Что имели в виду эти женщины, когда говорили, что сэр Филип не хотел подвести графа? Пруденс отчаянно не хотелось покидать укрытие, но было бы несправедливо взвалить всю работу на Ходжкинса и миссис Таннин. У них тоже горе.

Выбросив подслушанный разговор из головы, Пруденс поспешила в кладовую и взяла с полки две бутылки портвейна. Пруденс стерла с них пыль и отнесла в буфетную, чтобы Ходжкинс перелил вино в графины.

Покончив с этим, девушка решила, что с нее хватит. Пускай она покойному не дочь, но все равно часть семьи. Пруденс остро нуждалась в обществе Ровены и Виктории, чтобы забыть о звеневших в ушах обидных словах. Она завернула за угол и чуть не столкнулась с мужчиной, который надевал черное пальто.

— Прошу прощения.

Пруденс хотела обойти гостя, но вдруг поняла, что именно он разглядывал ее во время службы. От обсидиановой черноты его глаз у нее перехватило дыхание.

— Нет, это я виноват. Хотел ускользнуть через черный ход. — Молодой человек посмотрел на Пруденс и покраснел, когда узнал ее. — Извините. Я имел в виду, что не хотел доставлять семье усопшего излишнее беспокойство. Я плохо знал сэра Филипа.

— Тогда почему вы здесь?

Щеки Пруденс вспыхнули от собственной грубости. Что на нее нашло? Юноша стоял так близко, что она не могла ни соображать, ни даже дышать. Она отступила на шаг.

— Моя мать болеет и захотела, чтобы я отдал дань уважения. Родители хорошо знают графа, а я дружен с его сыном Колином.

— Ах вот оно что.

Девушка рискнула бросить взгляд на лицо гостя. Напомаженные каштановые кудри спадали на высокий лоб, под ними вопросительно вздымались брови. Молодой человек не сводил с нее глаз, и Пруденс гадала, испытывает ли он ту же неловкость. Момент затянулся. Сердце Пруденс колотилось все сильнее. Наконец она отвела глаза:

— Спасибо вам.

Она посторонилась, чтобы пройти, но гость придержал ее за локоть.

— Постойте. — Он чуть не молил. — Я даже не знаю, как вас зовут.