Оливия Голдсмит - Семейный стриптиз

– Ну? Что на этот раз? Убийство? Ограбление? – уста­ло поинтересовалась Джада, опуская взгляд на газету.

Целый разворот чертового желтого листка пестрел снимками дома Руссо, окровавленного лица Фрэнка и… Матерь божья!., самой Мишель в голубом пальто и в наручниках. «НАРКОБАРОН? Правосудие докажет» – кричал заголовок.

Прижав ладонь ко рту, Джада едва успела заглушить крик ужаса. Этого не может быть!

– Ну, как вам? – Судя по тону, Анна наслаждалась си­туацией.

Джада схватила мерзкий листок со стола, скомкала и швырнула в корзину.

– Безобразие! Какое они имеют право?! Вынесли бы уж с ходу приговор – и дело с концом! Вину этого челове­ка еще никто не доказал. Газетчики слишком далеко захо­дят. – Джада хмуро взглянула на секретаршу: – Надеюсь, когда Мишель выйдет на работу, никто из вас не забудет, что ее никто ни в чем не обвинял. А теперь… займитесь для разнообразия чем-нибудь полезным.

Выпроводив секретаршу, Джада прошлась по коридо­ру, переговорила кое с кем из сотрудников и приняла важ­ного клиента. Сейчас главное – не показать, до какой сте­пени она потрясена. Вернувшись в кабинет, она первым делом бросилась к корзине за газетой. Разгладила, как смогла, и в считаные минуты проглотила статью от первой до последней строчки. Слава богу! Чтиво не из приятных, и писака, прямо скажем, третьесортный, но главное он донес: наркотиков в доме не нашли, а с домом и с его хозяином обошлись излишне жестоко. Джада знала, что в пос­леднее время полиция с особым рвением взялась за наркодельцов. Но она знала и другое: успеха без зависти не бы­вает, так что заносчивый Фрэнк Руссо наверняка зарабо­тал себе целую армию недругов.

Ее мысли прервал зуммер интеркома.

– Мишель на линии! – выдохнула Анна свистящим шепотом, будто сам Аль Капоне восстал из мертвых и взял­ся обзванивать окружные банки.

Джада подняла трубку, предварительно убедившись, что секретарша положила свою.

– Ты уже слышала? – произнес голос Мишель. Джада подозревала, что любознательная Анна найдет способ подслушать – если не через интерком, то по одно­му из параллельных телефонов.

– Все уже слышали, солнышко, – ответила она в труб­ку. – Ты где?

– Дома.

Только на это Мишель и хватило. Она всхлипнула и разразилась такими звуками, которых Джада ни сама слы­шать не хотела, ни уж тем более Анне не позволила бы. Подняв телефон, она оттащила его от стола, насколько по­зволил провод, опустила на пол и с прижатой к уху трубкой дотянулась до двери. Стоило Джаде выглянуть, как все подчиненные – в том числе и Анна – обратили на нее взгляды, но тут же отвернулись. Ни одна из них не висела на телефоне.

– Боже, боже! Какой ужас, Джада! Наш дом… – Мишель зарыдала. – Мне нужно идти, я должна забрать ребят. Они всю ночь провели в детском приюте, представляешь? – Да­вясь слезами, она еще что-то говорила о Фрэнке, о списке вещей, о разбитом зеркале…

– Стоп, Мишель. Успокойся. Забудь о зеркалах, крес­лах и прочей ерунде. Самое главное – дети, а с ними все в порядке. Можем сегодня привести их ко мне, а завтра на пару наведем у вас порядок.

– Ох, Джада… – всхлипнула Мишель и опять залепе­тала что-то о Фрэнке.

– Он тоже дома? – Не переборщить бы с вопросами. Когда у людей горе, им не до интервью. – Он с тобой?

– Не-ет! – сквозь слезы простонала Мишель. – Мне с ним даже поговорить не разрешили, но адвокат пообещал, что сегодня или завтра его выпустят под залог. Это кошмар, Джада! Сущий кошмар! Фрэнк ведь ничего не сде­лал…

От ее рыданий у Джады тоже слезы навернулись на глаза.

– Мишель! Мишель!!! Поплачь немножко, раз уж не­вмоготу, но потом – слышишь меня? – потом умойся и возьми себя в руки. Хотя бы ради Дженны и Фрэнки. Хо­чешь, я с тобой за ними поеду? Детский приют – не самое милое мес…

– Я сама справлюсь, – шепнула Мишель и повторила, явно уговаривая себя: – Справлюсь.

– Ладно. Тогда я быстренько закругляюсь с работой, по пути прикупаю пиццы, и мы устраиваем банкет. Захо­чешь – и поспишь у меня, вместе с ребятами.

– Поспишь? Господи, Джада! Какой там сон! Мне до конца жизни не уснуть.

– Тоже неплохо, если подумать. Зачем, спрашивается, сон придумали? Потеря времени, и больше ничего. А у тебя дел по горло. Ты как? В порядке? – напоследок спросила она.

– Почти. Учитывая обстоятельства. Джада…

– Что?

– Спасибо. Я этого никогда не забуду.

– Очень надеюсь, солнышко, что забудешь, как только все уладится. А пока ответь-ка на вопрос века: какую пиццу любят твои ребята?

– Нужно хоть что-нибудь делать, Энджи, – заявил Тони прямо с порога кабинета. – Такой образ жизни вре­ден для здоровья. Ты уже плохо выглядишь. – Он вытянул шею, вглядываясь в дочь. – Ничем не интересуешься… не встала даже посмотреть, что ночью на улице творилось.

– А что там творилось? – тупо спросила Энджи.

– Неужели не слышала? Ни сирен полицейских, ни грохота, который копы устроили?

Энджи покачала головой. Накануне она нашла в спра­вочнике номер аптеки, доставляющей лекарства на дом, и винегрет из снотворных сделал свое дело.

– Но сегодня-то ты видела желтую полицейскую ленту вокруг дома? Копы, мерзавцы, разнесли там все, что можно.

Энджи опять качнула головой. Она понятия не имела, о чем толкует отец, и, главное, не интересовалась.

– Энджи! Полиция устроила облаву на торговцев нар­котиками! Совсем рядом с нами, в конце квартала! – Он подозрительно сузил глаза: – Ты когда в последний раз из дому выходила?

– Попозже выйду, – схитрила Энджи. Когда, в самом деле? Дня два назад? Три? На ней был все тот же отцовский свитер, под ней – все тот же кожаный диван, и видок, должно быть, диковатый.

– Вот и прекрасно! Свидание? – Тони прошел нако­нец в комнату и пристроился на подлокотнике.

– Угу. С мамой, – мрачно отозвалась Энджи.

– О-о-о! Мама вернулась?

Отец изо всех сил изображал безразличие, но Энджи ему провести не удалось. Рыбак рыбака… Жгучее, до от­чаяния, любопытство она теперь распознала бы под любой личиной. Энджи была почти уверена, что отец сожалеет о разводе. Родители, насколько ей было известно, не обща­лись. Натали просто-напросто вычеркнула бывшую поло­вину из жизни, но Антонио Ромаззано загадочным обра­зом постоянно оставался в курсе ее передвижений.

– Надеюсь, ты не собираешься связаться с этими… гм-м-м… убогими? Не стоило платить за юридическую школу, чтобы ты пахала на кучку иждивенцев.

– Ты и не платил, папа, – не удержалась от напомина­ния Энджи. С деньгами у Тони были особые, довольно сложные, отношения. Пройдя через бедность, позже он купался в деньгах – и старался скрывать реальное финан­совое положение от жены и дочери. Впрочем, ни ту, ни другую содержимое его кошелька не волновало, что крайне обижало главу семьи. В данный момент, несмотря на череду неурядиц, его бизнес держался на плаву.

– Тебе ничего не стоит получить место в фирме на Парк-авеню. Хочешь, помогу?

– Парк-авеню меня не интересует, папа. А что касает­ся помощи – ты мне и так помогаешь. Спасибо. – Энджи поцеловала его в щеку.

Тони неуклюже отклонился вправо, вытащил из карма­на портмоне и выдал дочери несколько банкнот.

– Ты у нас красавица. Возьми вот, на парикмахера. Может, и маникюр сделаешь?

– Спасибо, папуля. – Энджи еще раз чмокнула Тони и взяла купюры. Деньги ей не нужны, но и отца обижать не хочется: он по-другому не умеет проявлять заботу. – Что дальше? Шляпку предложишь купить?

– Ты хочешь новую шляпку? – Тони снова потянулся за портмоне. – Куплю сколько скажешь!

До того наивен, что даже смеяться грешно.

– Не нужно, папуля, это просто выражение такое. Ви­дишь ли, по мнению мужчин, женщине достаточно купить новую шляпку, чтобы ее жизнь снова заиграла красками.

– Это когда ж мужчины так думали?

– Ну-у-у… в пятидесятых, наверное.

– Ничего подобного, я эти годы помню. Твой дедушка никогда не предлагал Нане купить шляпку. Я твоей маме тоже.

– И правильно делал, – помрачнела Энджи. – Держу пари, ты поплатился бы жизнью.

Она откинулась на спину. Теплая, но противно влаж­ная поверхность дивана привычно приклеилась к свитеру. Да-да, дорогая, привыкай. Отныне твоей кожи будет ка­саться разве что выделанная шкура убитых коров. С этой тоскливой мыслью Энджи устремила взгляд на уродливые загогулины лепного потолка.

К вечеру мама будет дома – следовательно, нужно хотя бы принять душ. Поскольку вся одежда осталась у Рэйда, а напялить то дурацкое платье, в котором она была тогда в клубе, ее не заставят даже под дулом пистолета, – следова­тельно, не мешало бы купить джинсы и пару футболок. Но, боже, где взять силы все это сделать? Принять вертикаль­ное положение, потом сесть за руль, доехать до магазина. О нет! Еще и новую обитель Натали искать придется. Но ехать все равно нужно: последняя надежда осталась на маму. Натали Голдфарб поможет. Мама все исправит… иначе конец. При отце Энджи даже плакать не смела; уж очень он за нее переживал. При виде ее слез он либо сам разрыдался бы, либо разразился бы смертельными угроза­ми в адрес Рэйда.

Взгляд Энджи остановился на цветах, присланных этим сукиным сыном, называющимся ее мужем. Она не потрудилась поставить букет в воду, и головки чудных роз уже поникли, лепестки завернулись и потемнели. Букет, увядший раньше времени, – копия ее жизни. Вот так и она увянет в тридцать лет только потому, что никому не нужна.

Ладонь Тони легла ей на лодыжку, и Энджи перевела взгляд на отца.

Ты тоже хорош, папуля. Ты точно так же поступил с мамой.

– Послушай меня, дочка, – прервал молчание Тони. – Так больше продолжаться не может. Рэйд твой – избалованный, ни на что не годный мерзавец. Таким был, таким и останется. Выкинь его из головы. Ты сможешь. Он поступил… нехорошо, а то, что он все тебе рассказал, – вообще непростительно. Ты…

– То есть? – уточнила Энджи, хотя ей была отлично известна двойная мораль отца. – Хочешь сказать, что он мог бы спать с кем угодно, и все было бы о'кей, лишь бы я ничего не знала? – Она обхватила колени руками и замо­тала головой: – Нет уж! Мое счастье, что чувство вины… или идиотизм? толкнуло его на признание. Иначе я и сей­час торчала бы в Марблхеде и глотала бы ложками его вра­нье.

Ненавижу! Всех их ненавижу – и отца в том числе. Пус­тоголовые, бездушные, эгоистичные, бесчувственные него­дяи, а Рэйд – худший из их подлого полчища!

Сейчас Энджи казалось, что ей было бы гораздо легче, если бы Рэйд умер. Тогда она знала бы, что он мечтал о счастье вдвоем так же сильно, как и она; а знать, что счас­тье могло продлиться, – уже счастье. Мысль о том, что Рэйд счастлив с другой, раздирала Энджи на части. Нече­ловечески больно представлять, что самые трогательные моменты их жизни были дороги ей одной, а Рэйд ждал лишь, когда сможет уединиться с мисс Сопрано. Дура ты, Энджи! Слепая, доверчивая дура! Конечно, многим жена­тым людям – если не подавляющему большинству – при­ходится пересматривать свои прежние взгляды на семью. Факт неоспоримый и Энджи известный. Но у нее-то семьи не было. Она только думала, что вышла замуж, а Рэйд без­божно врал все двенадцать месяцев, за исключением разве что медового. Обычная иллюзия – вот что такое был ее так называемый брак…

Мясистая ладонь Тони обхватила ее лодыжку, согрела и помассировала стопу. Энджи моргнула, прогоняя жгучие слезы. Невыносимо! Любое прикосновение ввергает в аго­нию. Забиться бы в самый дальний угол да свернуться в клубок стыда, ярости и страха… Энджи попыталась улыб­нуться: он ведь помочь хочет, он ее любит. Но он тоже спо­собен на предательство!

Энджи отдернула ногу. Нет, только мама сумеет ей по­мочь. Бежать! Сию же минуту бежать от Тони, найти Ната­ли, нырнуть в ее объятия, выслушать ее советы и сделать все так, как она скажет. Внезапный перелом в чувствах и подстегнул ее волю, дав силы подняться с дивана.

– Поеду к маме! – бросила Энджи.

– Довольно жалеть себя и обрастать грязью, Энджи, – твердо заявила Натали Голдфарб, наклоняясь к дочери через стол. – Если спишь в собачьей конуре – забудь про самоуважение. – Она погладила Энджи по голове и вздох­нула: – Я люблю тебя, солнышко, и понимаю, как тебе больно. Но не нужно обманывать саму себя. В глубине души ты всегда знала, что за негодяй твой Рэйд. Конечно, ты сейчас в шоке. Только не говори, что так уж сильно удивлена.

Мать с дочерью устроились за миниатюрным столиком на крошечной кухоньке в малюсенькой квартирке-студии, половину которой Натали сдавала. На дом это жилище походило меньше всего; скорее оно смахивало на небольшой склад, забитый коробками, книгами и кипами бумаг. Один стул взгромоздился на другой, скрученные в рулоны ков­рики подпирали стену, такую же девственно пустую, как и остальные – нигде ни картины, ни эстампа, ни хотя бы фото в рамочке. Энджи вспомнился родной дом, который Натали собственными руками создала для своей семьи. Даже сравнивать неприятно – эта берлога просто отврати­тельна! Неужели мама сдалась? Или ей самой комфорт не нужен и она старалась для близких? Ясно одно: здесь не­возможно жить, а уж о том, чтобы забиться сюда, как в нору, и зализывать раны, и речи быть не может.