— Нет, — ответила я. — Причина в тебе. Они узнали, что ты коронованная особа, путешествующая инкогнито, — король[2]. Король Огайо.

— Ха! А ты думаешь, что это не так? — поинтересовался он.

Вообще-то мне было наплевать, почему они вздумали прислать нам фрукты. Я думала о Кэсси.

* * *

Кэсси сидела возле окна спальни и вглядывалась в ночь. Когда «феррари» Гая с ревом въедет в ворота, она прыгнет в постель и притворится, что спит. Ей не терпелось узнать, как прошел вечер, как дела у Баффи и Тодда, но она ни за что не станет у него об этом спрашивать. Должно быть, Баффи обижена на нее. Может, к утру она будет выглядеть не так ужасно и тогда…

Кэсси осторожно потрогала лицо. Щека все еще болела. Она отправилась в ванную, зажгла свет и, глядя в зеркало, стала изучать нанесенный ее внешности ущерб. Зеркало было беспристрастно: лицо дуры — вот что она увидела. Ей захотелось разбить его! И зеркало, и лицо. Но лицо и без того уже немало пострадало.


В ту ночь она ожидала его дома для положенного один раз в месяц совокупления. Горел тусклый свет. Он вошел в комнату, посмотрел ей прямо в глаза. На его лице, как и обычно в последнее время, застыло злобное выражение. Свирепым взором он окинул ее с головы до ног. Она затаила дыхание, и в какое-то мгновение ей показалось, что она может задохнуться.

Он медленно подошел, остановившись в одном дюйме от нее. Медленно, не прикасаясь к ней руками, он стал тереться о нее низом живота. Затем так же медленно, равнодушно, скинул пиджак, расстегнул сорочку с монограммой и потянулся к молнии на брюках. Когда он запустил руки ей под халат, у нее во рту пересохло. Затем он толкнул ее к стене, она поскользнулась и пока падала, его рука проехалась по ее скуле… Наутро она не смогла выйти на работу, а вечером была вынуждена отказаться от встречи с Баффи и Тоддом. Ее подбитый глаз горел и из ярко-красного превращался в фиолетово-коричневый.

Сколько дней жизни потратила она на зализывание ран? Сколько еще пройдет месяцев, сколько лет, прежде чем она нанесет ответный удар? Прежде чем кончится ее терпение? Прежде чем она бросит его? Стоило ли столько выносить, чтобы доказать матери свою правоту? Или чтобы самой стать матерью? Да и какого отца предложит она будущему ребенку? Это жестокое чудовище? Разве стремление утереть нос матери и родить ребенка возобладало в ней над разумом и гордостью? Это стремление разрушило ее. Но все же она не находила в себе сил противостоять ему.


Вспомнив о Кэсси, я совсем потеряла сон. Тодд тоже не спал. Повернувшись ко мне, он сказал:

— Какие красивые апельсины. Большие, как грейпфруты. Тебе не хочется попробовать?

Я улыбнулась в темноте:

— Я лучше подожду до утра.

Тогда он забрался на меня и навалился всем телом так, что я не могла вздохнуть. От смеха я едва могла говорить. Наконец я взмолилась о пощаде:

— Ну хорошо, съем твой дурацкий апельсин.

— Вот так-то лучше, — заключил Тодд, но подавать мне апельсин не стал. Вместо этого он уткнулся носом в мою шею и произнес: — Завтра с утра я опять иду смотреть торговые центры. Почему бы тебе не проведать Кэсси?

Он тоже думал о Кэсси. Я поняла, почему Хайни Мюллер выбрал Тодда своим шафером. Хайни Мюллер действительно очень умный человек.

32

На следующее утро Кэсси решила опять не выходить на работу. Она делала вид, что спит, пока Гай не ушел из дома. Тогда она встала и прямо в халате поплелась на кухню. На столе лежала записка, оставленная Гаем, в которой говорилось, что вечером Клео и Лео устраивают вечеринку в честь Баффи и Тодди. И ни слова больше. Ни о синяке на ее лице, ни о ее присутствии на упомянутом приеме.

Может, стоит попробовать? Нет, она обязательно пойдет на прием. Хорошенько запудрит синяк и наденет большие темные очки. В конце концов, никого здесь не удивишь темными очками вечером. Многие их носят. Голливуд есть Голливуд.

Вот только готова ли она к встрече с Баффи? Сможет ли выдержать ее проницательный взгляд? Баффи не просто смотрела прямо в лицо своими зелеными глазами она добиралась до самого сердца. Она обладала шестым чувством, даром ясновидения.

Поставив на огонь кофе — единственное, что принимал ее желудок — она занялась стиркой: отделила белые вещи от цветных, положила их в машину, дождалась, пока она заполнится водой, и засыпала порошок. Пока белье стиралось, у нее было время выпить кофе и пропылесосить полупустую гостиную.

Но только она достала из шкафа пылесос, как раздался звонок в дверь. Она вздрогнула. В эту дверь никто никогда не звонил. Вероятно, это был сборщик пожертвований. Или почтальон принес заказное письмо. Она решила не открывать, а дождаться, пока незваный гость уйдет.

Раздался еще один звонок. Придется ответить, чтобы побыстрее избавиться от посетителя. Прижав руку к синяку, она подошла к двери. Но, открыв ее, чуть не лишилась дара речи. Баффи!

Забыв о синяке, она опустила руку и широко распахнула дверь.

— Баффи! О, Баффи!


В какое-то мгновение я решила, что Кэсси не захочет пригласить меня в дом, но ошиблась. Вид ее напугал меня, хоть я и пыталась улыбаться. Было уже одиннадцать часов, но Кэсси все еще ходила в халате. Она была неестественно худа, волосы растрепанны, глаз подбит… Моя рука невольно потянулась к ее изможденному лицу. Но она тут же прикрыла его ладонью и проговорила:

— Я случайно упа…

У меня к горлу подступил комок, а на глаза навернулись слезы.

— Кэсси! Что произошло?

* * *

Мы сидели за дубовым кухонным столом.

— О Баффи, если бы ты знала, какое это облегчение, поделиться с кем-нибудь…

— Естественно, Кэсси. Но я все же не могу тебя понять. Мне ясно, почему ты вышла за него — ты была беременна, напугана, боялась признаться матери, что тебя изнасиловали. Я знаю, как ты относилась к Гаю — это не было любовью, он тебе нравился, и ты надеялась, что со временем сможешь полюбить его. Затем погиб твой ребенок, и к этому времени ты уже точно знала, что он за человек… животное, не испытывающее к тебе никаких чувств. И я не могу понять, почему ты до сих пор остаешься с ним!

— Но я же тебе уже все объяснила! В ее голосе слышались истерические нотки. — Я ни за что не признаюсь матери, что допустила еще одну ошибку. Что она, как всегда, оказалась права. Пойми — этому посвящена вся моя жизнь. А мать только и ждет, что я приползу к ней и распишусь в собственной глупости! Я не могу себе этого позволить! Просто не могу!

— О Кэсси, Кэсси! Тебе не кажется, что это мелочь в сравнении с той жизнью, которую ты ведешь с Гаем? Даже если бы не было этого… — Я указала на ее лицо.

— Сомневаюсь, что он сделал это нарочно, — угнетенно произнесла она. — Просто… просто… он меняется, когда мы занимаемся любовью.

— Любовью?

— Для Гая секс — это акт жестокости. У нас всегда так. — Она снова потрогала лицо.

Я пришла в бешенство.

— Ну, это говорит о многом. Может, в следующий раз он разобьет тебе нос или сломает челюсть, а может, и вовсе убьет! Не думаю, что ты без ума от участия во всем этом.

— Мне нужен ребенок…

У меня даже живот подвело. Необходимо ей объяснить, что она ведет себя глупо, что она убивает себя.

— И что же дальше? Вместо того чтобы вести этот противоестественный, бесплодный образ жизни, ты могла бы выйти замуж за хорошего, любящего человека.

— Но пойми, ведь это не навсегда! Просто мне нужно дождаться, когда Гай станет звездой и у нас родится ребенок. Тогда моя мать увидит, что я могу уйти достойно… Что я не приползу к ней на брюхе.

— Но тебе и без того не нужно ползти к ней. Ты же не подросток! Ты твердо стоишь на ногах и вполне можешь послать их обоих к черту! И Гая, и свою мать! Сейчас двадцатый век, Кэсси, семидесятые годы!

— Тебе легко говорить, Баффи. Ты сильная. А у меня пока хватает сил только на это… Я должна оставаться здесь и терпеть все… даже секс с ним… ради ребенка. Я должна терпеть, чтобы моя мать поняла!

— Я тебе не верю, — резко ответила я.

Она отпрянула, словно я ее ударила.

— Чему ты не веришь?

— Я не верю, что ты остаешься с Гаем, чтобы доказать матери свою правоту. И что ты ложишься с Гаем в постель, заранее зная, что ничего хорошего из этого не выйдет, просто чтобы забеременеть от него, прежде чем развестись…

На лице Кэсси появилась слабая улыбка.

— Ты всегда была психиатром-любителем…

Я считала нужным высказать ей все начистоту.

— Честно говоря, не нужно быть психиатром, чтобы догадаться, что с тобой происходит… чтобы понять, почему ты позволяешь издеваться над собой — Гаю физически, а матери — морально. Это шито белыми нитками. Тебе самой хочется, чтобы тебя наказывали.

В ее взгляде появилась тоска, а пальцы вцепились в растрепанные волосы. «О Боже! — подумала я. — Может, я позволила себе лишнее? Может, мои любительские опыты принесут больше вреда, чем добра?»

— Но почему, Баффи? Почему мне самой хочется, чтобы меня наказывали?

Я не была уверена, стоит ли продолжать. Кто знает, что лучше? Но был ли у меня выбор после всего, что я уже успела ей сказать?

— Мне кажется, Кэсси, что в глубине души ты и сама все о себе знаешь. Тебе хочется, чтобы тебя наказывали, потому что ты считаешь себя дурной, ничтожной. — Наконец Кэсси успокоилась — по крайней мере внешне. У меня возникло чувство, что она пропустила мимо ушей все, что я ей сказала. Она поставила кофе на огонь и достала чашки с блюдцами. Затем вытащила из холодильника пакет сливок и взяла с полки крошечный кувшин. — Перестань, Кэсси. Просто поставь пакет на стол, — с раздражением проговорила я.

Но она все-таки вылила сливки в кувшин.

— Для меня это дело привычки. Или воспитания. — На ее лице появилась виноватая улыбка. — Все-таки я дочь своей матери, — заметила она с деланной насмешкой.

— Кэсси, ты не должна извиняться за хорошие манеры, за то, что ты леди, — возмутилась я. — Да, ты леди; да, ты хороший человек; и нет никакой нужды подвергать себя наказанию. Что ты такого сделала, что уготовила себе подобную участь?

— Но кто тебе сказал, что я ищу для себя наказания? Ты сама это решила! — Она поставила кофе на стол и села. — И потом, не так уж я и хороша. Ведь я обманула Гая. И вряд ли возможно придумать для мужчины ложь хуже, чем моя. Я вышла за него беременная чужим ребенком, убедив при этом, что отец он. Кроме того, я вышла за него без любви. Ведь это отвратительно?

— Может, это и было бы отвратительно, если бы он тебя любил. Но совершенно очевидно, что это не так. Он женился на тебе из-за денег твоей матери. Так что, думаю, вы в расчете.

Но она не слушала меня. Она думала о своем.

— Мать тоже никогда меня не любила. Единственным любившим меня человеком был отец, но он умер. Может, как раз из-за него мать и не любила меня. Она без конца высказывается в его адрес… дурно высказывается. То говорит, что он был упрямым и самоуверенным, то вдруг называет его безвольным, слабохарактерным и трусливым. При этом возникает ощущение, что она говорит о разных людях. Путаница какая-то. Но она все время говорит с презрением. И поскольку я его дочь, это презрение распространяется и на меня.

— Послушай, твоя мать заставила тебя почувствовать себя ничтожной, недостойной любви, а стало быть, заслуживающей наказания. Это классический случай для любого психиатра. Но, Кэсси, ты способна любить и заслуживаешь любви. Тебе нужна любовь.

— Баффи, я благодарна за твою заботу. Но тебе действительно не о чем беспокоиться. Это не продлится долго, Гай уже близок к успеху, и тогда… Действительно, уже скоро. Но я должна еще немного потерпеть, чтобы выиграть сражение с матерью. И я выиграю его во что бы то ни стало! Сказав это, она ударила кулаком по столу с такой силой, что кофе из ее чашки выплеснулся на блюдце и на стол. Мы молчали, глядя на коричневые ручейки.

Она стала показывать мне дом.

— «Ма Maison»[3], — сказала она, глупо хихикнув.

Я, нахмурившись, посмотрела на нее, и она объяснила:

— Так здесь называется один шикарный ресторан. А мой дом довольно шикарный, правда?

«Был бы шикарным, — подумала я, — если бы не коричневые подтеки на потолке и не обшарпанные обои на стенах. Не помешала бы и кое-какая дополнительная мебель».

Мы вышли на заднюю террасу, окружающую пустой бассейн. Он был изрядно побит временем и ветрами и смотрелся довольно странно в доме с буйно заросшим садом. Вокруг царила атмосфера изысканного запустения. Я приготовилась снова произнести речь, хотя и без того сказала уже слишком много.