— Зачем ты приехала, Сюзанна? — спросил он. — Ведь ты не могла не догадываться, что больше мне не нужна? Я так же сильно сомневаюсь, что тебе хочется здесь остаться. Разве не так? — Он засмеялся своим тихим, но вызывающим ужас смешком. Он поднялся со стула и медленно подошел к ней. Он собирается убить ее! Может, поэтому она и вернулась? Потому что желает смерти? Потому что заслуживает смерти? — Ты меня ненавидишь. Я это знаю. — Он подходил ближе и ближе. — Каждый раз, когда я овладевал твоим драгоценным телом, тебя охватывал страх, даже ужас, разве не так? Так зачем ты здесь? — Ближе и ближе… — Я было подумал, что ты будешь счастлива никогда в жизни не переступать порог этого дома. Может, ты приехала, чтобы получить наказание? Может, из-за этого? — Он засмеялся. — Нет, вряд ли. Дай-ка подумать. Ага! Ты, наверное, решила, что именно я уеду отсюда? Ну конечно же! Потому что даже сейчас, когда ты стала уродом, ты по-прежнему остаешься жадной сучкой. Разве нет? Неужели ты действительно решила, что я уберусь отсюда и оставлю тебе свой дом? Разве ты не знаешь, что я никогда ничего своего никому не отдаю? Почему это я должен оставить этот дом тебе с твоим обезображенным мерзким телом под этими шелками? — Он продолжал улыбаться. — Разве ты не знаешь, что Бен Гардения не покупает дохлых лошадей? — Она отодвинулась на кровати подальше от него, к самой подушке. Он засмеялся. — Можешь меня не бояться. Я не собираюсь прикасаться к тебе. Зачем мне касаться тебя урода без сисек?

Она почувствовала, как у нее кровь приливает к голове.

— Я не боюсь тебя! — выкрикнула она. — Ты — ничтожество! Ты — хуже, чем ничтожество! Ты — змея! Ты — кусок дерьма! Ты — мерзавец!

Он поднял руку, затем опустил ее.

— Твой приятель не станет считать меня ничтожеством, когда я заберу у него эту вонючую студию, а?

Теперь засмеялась она.

— У тебя ничего не выйдет. Неужели ты считаешь, что Тодд Кинг позволит такому подонку, как ты, отобрать свою студию? Тебе его не переиграть. Он давно уже тебя вычислил. Ты у него под колпаком! Он уже давно все предусмотрел, ты — мерзкая гадина!

Улыбка исчезла с его лица, глаза сузились. Он и вправду собирался убить ее. Но нет, улыбка опять появилась на его лице.

— Твой парень действительно решил, что я у него под колпаком? Ну что ж, пусть тогда поостережется. Еще никому не удавалось одержать верх надо мной. Если я не получу студию, то он получит вот это. — Он сунул себе в рот ноготь большого пальца и с силой выдернул его. — Он умрет как гаденыш!

И кровь, стучавшая у нее в висках, заледенела. Она сунула руку под подушку, там… Она выхватила из-под нее темно-синий блестящий револьвер, так часто внушавший ей ужас. Бен даже не успел взглянуть на нее удивленными глазами — как это бывает в кино, — прежде чем рухнуть на богатый восточный ковер, лишь слегка испачкав его своей кровью.

Но она была совершенно спокойна, когда сняла трубку и, набрав номер студии, попросила к телефону Тодда.

— Я только что убила Бена и собираюсь позвать полицию. Возможно, мне и не понадобится, но, на всякий случай, пришли, пожалуйста, своих адвокатов, прежде чем я устрою свой самый лучший в жизни спектакль.

На следующий день Сюзанна не приступила к работе на студии. Это было невозможно для безутешной вдовы, только что случайно убившей своего мужа, пытавшегося вырвать из ее рук револьвер, револьвер, который она вынула из-под подушки, когда хотела приготовить постель. Бену показалось, что она хочет застрелиться, из-за того, что чувствовала себя угнетенной после тяжелой операции — ампутации груди.

Самое ужасное в этой трагедии было то, что она меньше всего думала о случившемся. Наоборот, она мечтала о том, как снова начнет работать, она была уверена, что сможет победить болезнь.

А что касается револьвера, то он всегда находился под подушкой ее мужа. Бен Гардения всегда держал его там, чтобы иметь возможность защищать ее. Будучи преданным мужем, он всегда тревожился, вдруг что-либо случится с такой знаменитой кинозвездой.

Однако через пять дней она приступила к съемкам, которые и стали испытанием для ее мужества и воли. «Бен бы мечтал об этом». Да, этой женщине не занимать силы духа…

Было проведено следствие, однако и его результаты ни у кого не вызвали сомнений.

97

Я взглянула на календарь: уже приближалось Рождество, а с ним и отъезд Гэвина. Он действительно уезжал, и насовсем. Я пыталась внушить себе, что этого все-таки не произойдет. И еще я внушила себе, что не может быть и речи о том, чтобы мне с ним поехать. Я не могла так поступить со своими детьми. И кроме того — что скажет Ли?

Как быстро бежит время! И почему окончание этой связи, начавшейся лишь в сентябре, приносит такую боль? Не значит ли это, что другая боль моей души становится слабее? Или, может, становится для меня менее важной? Я и сама не знала. Я чувствовала, что происходящее вокруг меня совершенно меня оглушило.

Я попросила Гэвина объяснить мне это, но он не смог. Казалось, он пребывает в таком же смятении чувств, что и я.

— Я люблю тебя, — без конца повторял он.

— Но почему? — спрашивала я. — Почему ты любишь меня? — спрашивала я, зная, что уже поздно задавать подобные вопросы. Наши отношения шли к концу, а такие вопросы обычно задаются в начале. — Ведь, в сущности, меня не за что любить.

— Ну да!

— Ну, может, совсем чуть-чуть. Но вообще-то не за что. Так за что же ты меня любишь?

Зачем я мучила его и себя? Я не хотела мучить его. Я ведь действительно его любила, разве не так?

— Я действительно люблю тебя, — говорил он. — Давай посмотрим, за что, — поддразнил он меня. — Ты симпатичная, взбалмошная, говоришь цитатами из фильмов и стихов. У тебя красивая грудь, чудесная попка и зеленые-презеленые, как океан, глаза. А под твоими сверхмодными мехами и драгоценностями и притворной ненавистью к мужу прячется сильная нежная женщина, способная на такую сильную любовь, что это просто невозможно вынести. И я очень завидую Тодду, что когда-то эта любовь была обращена на него, и одновременно мне жаль его, потому что он некогда совершил нечто такое, что мешает тебе проявить ее. Но я верю в нее, в эту любовь, и не думаю, что такое сильное чувство может умереть. Да, я верю, что ты меня тоже любишь, но это уже не та любовь, это — маленькая, второстепенная любовь. Ты любишь меня, но недостаточно. Если бы ты действительно любила меня, то уехала бы со мной.

— Но ведь если бы ты любил меня, то не бросил бы меня. Разве не так?

Опять об одном и том же.

— Я уезжаю именно потому, что люблю тебя. Я не могу жить с этой крохотной любовью, с тем, что осталось от твоей большой любви.

Опять и опять. Сплошные круги и туман.

Он погладил мое тело пальцами, затем повторил движение языком. Он целовал мои веки, мои бедра. В такие минуты женщина забывает обо всем на свете, может бросить всю и крикнуть: «Да, о да! Я поеду с тобой на край земли». Но я все равно знала, что никогда не сделаю этого, никогда в жизни. Однажды я уже сделала это. Одного раза вполне достаточно.

Опять и опять.

— Ты странная женщина, Баффи.

— Почему? — спросила я, целую жилку, бьющуюся у него на шее.

— Ты говоришь, что ненавидишь, а я предлагаю тебе любовь, но ты выбираешь ненависть. Это непонятно.

Да, непонятно. Думаю, можно сказать и так.

Иногда он злился, но теперь, когда все шло к концу, он злился чаще. Он злился и говорил гадости.

— Трусиха! Мерзкая трусиха. Ты просто боишься. Ты боишься, что я, как Тодд, предам тебя. И ты прикрываешься какими-то дерьмовыми причинами. В тебе самой полно дерьма, Баффи.

Но я знала, что в нем просто говорят горечь и боль. И не обижалась на эти жестокие и злые слова. Я прощала его и мысленно прощалась с ним. Приближалось Рождество, и он уезжал. Приближалось Рождество, и мне казалось, что уже все идет к концу. Все. И Гэвин. И картина, и все на свете. Но я ошибалась. Еще не все.

98

Позвонила Клео. Она сказала, что собирается приехать и хочет попросить меня об одолжении. Я велела ей выкладывать свою просьбу. Я еще не настолько оглушена или расстроена, чтобы не помочь одной из своих близких подруг.

Как всегда шикарная, она ворвалась в мой дом, подобно ветру. На ней было платье с огромными плечами и широченными пышными рукавами. Она лишь взглянула на меня и спросила:

— Ты не больна? Что случилось?

— Ничего. Наверное, на меня так подействовали все эти дела с Сюзанной.

— Да, Сюзанна. Но, думаю, она справится со всем этим. Должна признаться, что никогда не обожала ее, ни в колледже, ни потом, особенно после того, как у нее был этот кратковременный роман с Лео, хотя тогда я и притворялась, что не сильно переживаю. Но теперь я просто восхищаюсь ей. Лео говорит, что она, несмотря ни на что, будет продолжать съемки. И они это здорово придумали, когда вставили в сценарий эпизод про рак. Что ее персонаж, Лилия, пройдет через такие же переживания и станет после этого еще сильнее.

Я и не знала, что они вставили в картину болезнь Сюзанны. Тодд не говорил мне об этом. Я решила, что им же нужно было как-то оправдать то, что она сильно похудела между некоторыми эпизодами, и это действительно делало характер Лилии более сильным… Получался какой-то вечно меняющийся сценарий — жизнь со всеми ее перипетиями и проблемами вливалась в него, и можно было, как в прежние времена, смотреть по одной части в неделю в кинотеатрах. Только этот сериал очевидно никогда не кончится. Такой вечный фильм: «Злоключения Лилии». Или еще лучше — показывать его по телевидению — сравнить, что будет идти дольше: «Даллас» или наше жизнеописание.

— И когда ты разговаривала с Лео?

— Я обедала с ним. Прямо перед тем, как прийти к тебе.

— Обедала с Лео? Опять? Но, Клео, ты же помолвлена. Ведь ты же не передумала?

Она засмеялась.

— Ну конечно же не передумала. Именно из-за этого я и приехала. Но это еще не значит, что я не могу пообедать с Лео, просто обсудить кое-что.

— И что же ты обсуждала с Лео? Кроме Сюзанны и фильма?

— Кое-что, что для меня намного важнее в данный момент. Я хочу, чтобы свадьба была на Рождество. И я хочу, чтобы она прошла в твоем доме. Именно об этом я и хотела спросить тебя. Но сейчас я к этому вернусь. Понимаешь, я собиралась продолжать свое дело вместе с Сьюэллен, время от времени наезжая из Далласа, даже после того, как выйду замуж. Говоря по правде, мне бы очень не хотелось бросать все это. Я создавала это дело, и мне оно нравилось. Это мое. Но затем я сказала себе: «Клео, что для тебя важнее? Пусть твой новый брак будет счастливее». А мотаться туда-сюда — это не лучший образ жизни. Я могу организовать другое дело в Далласе и, возможно, так и сделаю, как только освоюсь в городе и узнаю, где там лучшие рестораны и прочее. Но я не могу быть замужем в Далласе, а жить в Лос-Анджелесе. Для меня очень много значат и этот брак, и Дейл. А Дейл хочет, чтобы мы поженились как можно скорее. Он говорит, что в нашем возрасте нет смысла ждать чего-то. А это значит, что мне надо прямо сейчас, в разгар учебного года, забрать детей из школы и везти их в Даллас. А затем я наконец смогу продать дом и отдать часть денег Лео. Однако Лео уже больше не хочет продавать дом, с тех пор как Бабетта его бросила. Он действительно какой-то потерянный, и одинокий. И мне пришла в голову эта идея. Почему бы Лео не остаться в этом доме с детьми? Они такие же его дети, как и мои. Он так нуждается в них, а кроме того, они смогут спокойно закончить учебный год. Именно это я и обсуждала сейчас с Лео за обедом.

— Ты хочешь сказать, что фактически оставляешь ему опеку над детьми?

— Но необязательно все это оформлять официально. Мы просто договоримся, как друзья. Временное соглашение, чтобы как-то поддержать Лео. Это очень модно: совместное опекунство над детьми. — Она засмеялась. — Но если говорить серьезно, то сейчас Лео нуждается в детях, ему нужна какая-то поддержка в жизни…

Я была поражена.

— Просто не знаю, Клео. Не представляю, как можно все так простить. Ты так и осталась благородной и великодушной.

— Почему же нет, Баффи? Это же ничего не изменит во мне. Отречься от Лео — это значит, отречься от какой-то части меня самой, от своей юности, от того, какой я была тогда, — молодой, счастливой и романтичной. Тогда я считала, что жизнь — это сплошные розы. Важно то, как я относилась к нему. Я была влюблена в него, каким я его видела. А я видела в нем необыкновенную личность. Он был красив, очень похож на Пола Маккартни, да и одевался он, как «Битлз» — помнишь этот благородный вид? Все обычно ходили неряхами, но Лео всегда был таким элегантным. И еще он возглавлял эту организацию — как же она называлась? «Студенты за мир»? Мне он казался таким идеалистом. Все молодые девушки обожают идеалистов. Все это было так прекрасно, так романтично; мечта, именно моя мечта, это часть меня. И зачем теперь пачкать все это? Бранить, говорить, что этого никогда не было, мазать грязью? Лучше я буду помнить все это, как нечто хорошее и светлое в своей жизни. Эти годы в университете — в них было то прекрасное, что потом так никогда и не повторилось в нашей жизни.