— Тогда иди к ней.

— Иду, пап.

Перед тем как войти в комнату матери, Жанна замерла на секунду, зажмурила глаза, вдохнула глубоко и выдохнула. И успела поймать за хвост промелькнувшую неприятную мысль — взять бы и выжать руками, как тряпку, свою перепуганную совесть и слить из нее к чертям собачьим тухлую воду, имя которой — дочерний долг…

Открыла дверь, вошла, встала у кровати, сцепив пальцы и нервно заломив ладони.

— Здравствуй, мам… Как ты себя чувствуешь? Извини, я вчера не смогла прийти. Мне папа звонил, но я никак не смогла.

Мама лежала на подушках, с преувеличенным вниманием глядела в экран телевизора, из которого лились веселые позывные воскресной развлекательной передачи. Ни один мускул на ее лице не дрогнул. Не вижу, не слышу, не воспринимаю. Никто в комнату не входил, ни о чем не спрашивал.

— Мам, я правда не могла.

Молчание. Знакомое с детства мамино молчание — хуже любого наказания. Молчание, вызывающее внутреннюю паническую атаку. Молчание-презрение. Молчание-убийство.

Жанна расцепила пальцы, посмотрела на свои ладони, приказала самой себе успокоиться. Она не ребенок, она взрослая женщина. Она живет отдельно от маминой воли. Это всего лишь дань дочернего долга — немного побыть в маминой воле. Совсем немного.

— Мам, а я торт купила. Очень свежий. Хочешь чаю с тортом? Я сейчас принесу.

Выходя из комнаты, она оглянулась. Мама по-прежнему внимательно слушала болтовню телевизионного ведущего, но в то же время лицо ее немного смягчилось, будто пробежала по нему тень утоленной обиды.

Отец на кухне задумчиво резал торт. Поднял на Жанну глаза, в которых застыло, как мутное голубое стекло, хмельное смирение перед жизнью. Улыбнулся, проговорил виновато:

— А я сахар забыл купить, Жанночка… Вчера ходил в магазин и забыл сахар купить.

— Так зачем сахар?.. Торт же есть.

— Что ты, что ты! — махнул он рукой вместе с испачканным кремом ножом. — Не любит мама чай без сахара! Ты забыла, что ли?

— Давай я схожу… — автоматически предложила Жанна.

— Нет, я сам! Я быстро! А ты пока чашки достань, парадные, из немецкого сервиза. Сегодня же воскресенье! Я мигом, Жанночка! Одна нога здесь, другая там!

— Да какая нога, пап… Ты уже с утра свои ноги с трудом передвигаешь, я же вижу. Когда успел-то?..

— Да я по чуть-чуть, Жанночка, по чуть-чуть. Я не пьяный совсем.

— Не надо, пап. Не ходи. Ну куда ты в таком виде?.. Слышишь меня?

Отец уже был в прихожей, торопливо всовывал ноги в растоптанные ботинки. Вскоре хлопнула входная дверь, и Жанна махнула безнадежно ладонью. Видимо, этот процесс не остановишь. Хотя и надо бы остановить, поберечь папино здоровье — ему еще за мамой ухаживать. Нет, она будет приходить, конечно… И Юлик тоже… Но основная нагрузка все равно ляжет на папу, это же очевидно!

Жанна включила чайник, открыла дверцу шкафа, в котором хранились парадные чашки. Поискала заварку — не нашла. Сунулась в один шкафчик, в другой. Надо же, как быстро успела отвыкнуть от родительского дома, уже и не помнит, где что лежит!

Заварка нашлась в дальнем верхнем шкафу. Хотела закрыть дверцу, но ударил волной свежий сивушный запах. Заглянула вглубь… Ага, так и есть. Водочная бутылка, почти пустая, на дне плещутся остатки папиной «радости». Даже пробку забыл прикрутить, оттого и запах прилетел. А рядом с бутылкой — едва початый пакет сахара.

Понятно, что ж… За сахаром побежал, значит.

Нет, надо прекращать это беспробудное пьянство, иначе оно плохо кончится. Сам не понимает, что ли? Хоть бы о маме подумал! Надо Юлика позвать и вместе с ним с отцом серьезно поговорить.

Так, накачивая себя сердитыми мыслями, она приготовила чай, насыпала сахар в изящную мельхиоровую сахарницу, на блюдце уложила большой кусок торта и, красиво расположив чайное хозяйство на подносе, отправилась в мамину комнату.

Мама так же молчаливо приняла из ее рук чашку с чаем, сделала первый глоток. Потом произнесла тихо и очень холодно:

— Ты можешь хоть сейчас идти обратно, к этому своему… Я тебя не держу. Потому что я все знаю. Тебе же этот… Дороже, чем мать. Иди, чего стоишь.

— Мам, ну не обижайся, пожалуйста. Я же все равно пришла. Не вчера, так сегодня.

— Ах, ты пришла! Соизволила-таки, надо же! Какое счастье для матери, дочь пришла!

— Мам, ну не надо…

— Что значит — не надо? Да как ты могла, Жанна, я не понимаю! Тебе сообщили, что с матерью плохо, а ты! Сидела рядом с этим своим… Неужели совесть не мучила?

— Но тебе не было так плохо, чтобы…

— Да откуда ты знаешь, каково мне было! Когда я с постели встать не смогла! Когда Валечка пришла и свой приговор вынесла! Знаешь, что она мне заявила, между прочим? Езжайте, мол, в швейцарскую клинику, там помогут! А если нет, зовите детей… Пусть они решают, что дальше со мной делать. В том смысле, что отныне это их обязанность и ответственность! Пусть они думают, что дальше делать с матерью, если она обречена валяться неподвижным бревном всю оставшуюся жизнь. А, да что говорить! Это я была всю жизнь вам обязана, а вы с Юлианом… Да разве вы думаете обо мне столько, сколько я о вас думала? Вы оба такие! Чудовищная, чудовищная неблагодарность!

Словно захлебнувшись гневом, она тяжело задышала, хватая ртом воздух, неловко потянула ко рту чашку, выплескивая чай себе на грудь. Сунув чашку в протянутые руки дочери, приподнялась на подушках, отерла пролившийся чай ладонью, приказав коротко:

— Салфетку подай! Не видишь, облилась! Хотя бы это можешь для матери сделать?

— Сейчас, мам…

Жанна суетливо кинулась вон из комнаты, но была остановлена ее властным окриком, как ножом в спину:

— Куда?! Здесь возьми! Открой дверцу шкафа, на второй полке! Да не эти, вон те давай… И чистую рубашку достань!

— Тебе помочь переодеться, мам?

— Не надо, я сама. Потом сама переоденусь. Обойдусь как-нибудь.

Жанна стояла около кровати, ощущая, как ее накрывает волна беспомощности. Казалось бы, довольно странное ощущение для такой ситуации — ведь это мама сейчас беспомощна, не она… И в то же время — ничего странного. Рядом с мамой всегда происходит именно так — будто исчезают в пространстве дух и душа вместе с телом, и ты становишься пустым неживым объектом. Нет тебя, как полноценного человека. Ни мыслей в голове нет, ни ощущений, ни эмоций. Вместо тебя — восковой манекен, застывший в неловкой позе.

— Наивная эта Валечка, честное слово… — отбросив салфетку в сторону и не глядя на дочь, продолжила мама, сменив прежнюю гневливую интонацию на горькую иронию. — Зовите, говорит, детей, решать надо… Вот позвали детей, и что? Сынок только к вечеру соизволил, а доченька вообще на следующий день явилась! Плевать ей на мать!

— Нет, мам.

— Что — нет? Не плевать, скажешь?

— Нет.

— Вот скажи мне, я когда-нибудь вела себя так же наплевательски по отношению к тебе? Я была плохой матерью, да? Я не была с тобой рядом, когда ты занималась балетом? Я не сидела часами в коридоре, не ждала, когда кончатся занятия, чтобы отвести тебя домой и накормить ужином? Сколько моей жизни ушло в тебя? Сколько лучших лет моей жизни? Да разве я могла бы… А ты…

— Прости меня, мам. Пожалуйста.

— Да что там — прости… Это все слова, пустые слова! Другая бы дочь бросила все и к матери переехала… И не долг бы ее погнал, а совесть и сердечная благодарность! Любовь, наконец!

— Я понимаю, мам. Но я не могу сейчас переехать, никак не могу. Так складываются обстоятельства, что я не могу.

Жанна говорила и тихо удивлялась тому, что способна произносить это «не могу». На самом деле она уже ни на что не была способна. Тем более сопротивляться и проговаривать это «не могу». Наверное, на автомате получалось. Как последнее слово умирающей души.

— Я не могу, но я буду приходить каждый день. Ты же не одна, ты же с папой.

— Что значит — с папой? — повернув голову на подушке, с иронией переспросила мама и приподняла левую бровь, что означало у нее крайнее изумление. — Будто ты не знаешь, какой у тебя папа, моя милая! Он же законченный алкоголик! Вечно у него руки трясутся! Нет, ты должна сюда переехать и жить здесь! Что мне папа? Да что он вообще может, твой папа?

— Он все может, мам. И мы с Юликом будем следить, чтобы он не пил. Поговорим, пристыдим… По крайней мере, он рядом с тобой и в любую минуту готов помочь. Он всегда рядом, и…

Жанна не успела закончить фразу — отвлеклась на дверной звонок. И странным чутьем поняла — случилось что-то. Слишком тревожным он был, слишком заполошным. Наверное, дверные звонки несут в себе энергию человека, нажимающего на кнопку с той стороны двери… Тем более если человек этот пришел в дом с горестной вестью.

Жанна повернулась, пошла по коридору на ватных ногах. С трудом справилась с замком, открыла дверь.

В прихожую ворвалась очень бледная Валечка, врачиха из поликлиники, соседка по лестничной клетке. Затараторила испуганным шепотом, проглатывая концы фраз:

— Ой, Жанночка, как хорошо, что ты здесь… А я звоню и думаю — вдруг никого… Хотела уже за слесарем бежать, чтобы дверь взломал! Думаю, Елена Максимовна встать не сможет, если одна в квартире.

— Да что случилось, Валя?! — перебила ее Жанна, чувствуя, как дрожит внутри ужасная догадка. — Говори, не молчи! С папой что-то случилось, да?

— Ой, Жанночка… Все на моих глазах… Я в супермаркет пошла, дорогу переходила… То есть не перешла еще, светофор красный горел… А он с той стороны стоял… Я его сразу узнала. А потом… Я не знаю, почему он шагнул на красный! Может, не видел! Какой ужас, Жанночка! Нет, я не могу, не могу… Все на моих глазах…

— Папу сбила машина, да? Он… жив?

— Нет, Жанночка… Удар был очень сильным, я сама видела… Как это страшно, господи, до сих пор в себя прийти не могу! Нет, у него не было шансов…

Жанна ухватилась за дверную ручку, не в силах вымолвить ни слова, она лишь глядела на дрожащие Валины губы, накрашенные розовой помадой. В ушах зашумело, сердце передвинулось к самому горлу и заколотилось в бешеном ритме. Надо было что-то делать, бежать куда-то… Или хотя бы спросить у Валечки, куда бежать и что делать. Что, что она говорит?..

— …Документов у него при себе не было, я опознала… Полиция быстро приехала, «Скорая» тоже… А я, как назло, телефон с собой не взяла! Но я ваш домашний наизусть помню, я им продиктовала… Сейчас будут звонить, Жанна, слышишь? Надо приготовить Елену Максимовну, она же может сама трубку взять, аппарат на тумбочке около кровати стоит, я видела. Иди к ней, Жанна.

— А папа… Он где? Он… До сих пор там лежит, на дороге?

— Да нет, говорю же тебе, его сразу увезли! Полиция и «Скорая» быстро приехали. Вам из морга будут звонить. Я ваш телефон домашний оставила. Ты слышишь меня, Жанна? Тебе плохо, что ли? О господи… Где у вас нашатырь? Погоди, я из дома свой принесу.

— Не надо… Я все слышу, Валечка. Я все поняла. Только принять пока не могу. Как же так-то, а? Папа же в магазин пошел… За сахаром… — ответила Жанна.

— Да, дядя Коля с пакетом был. Там пачка сахара, да, я заглянула. И бутылка водки была, она разбилась… Пахло кровью и водкой… Может, и хорошо, что ты этого не увидела, Жанночка. Он очень сильно ударился, головой о бордюр… Мгновенная смерть. Жалко дядю Колю, столько лет бок о бок… Уже как родной человек. Иди к маме, ее подготовить надо.

Вместе они вошли в комнату Елены Максимовны, встали у кровати. Жанну трясло, как в лихорадке, Валечке пришлось крепко ухватить ее за плечи.

— Мам… Там папа… Он там… — едва слышно заговорила Жанна и сглотнула, остановилась на полуслове, пытаясь вытолкнуть нужные слова через окаменевшее горло.

Вытолкнуть не получилось. Вместо слов пошло из горла рыдание, отрывистое, похожее на истерику. Валечка испуганно шагнула вместе с Жанной назад и ловко усадила ее в кресло, слегка похлопала по щекам:

— Сиди, я сейчас принесу что-нибудь успокаивающее… Домой сбегаю…

Потом развернулась к Елене Максимовне, произнесла с извинительным вздохом:

— Придется мне вам это сказать, простите… Дядя Коля погиб, только что. На моих глазах. Машиной сбило.

— Я поняла, Валечка. Я слышала, как вы разговаривали в коридоре. Отсюда все прекрасно слышно. Я поняла.

Казалось, голос ее был на удивление спокойным. И спокойными казались пальцы, перебирающие круглые турмалиновые бусины на шее. Лишь на лице отразилось что-то вроде оскорбленного недоумения, и непонятно было, в чей адрес оно направлено. Скорее всего, в адрес мужа — он просто не мог так с ней поступить, права не имел.

Валечка застыла с горько удивленным лицом, глядя на Елену Максимовну. И все трое одинаково вздрогнули, когда зазвонил телефон.