— Да, еду. В пробке стою. А ты как? Устала?

— Да как я могу быть, сам все понимаешь. Да, устала, конечно.

— Ночевать у мамы останешься или приедешь?

— Нет, нет, ночевать не останусь! Я приеду, но поздно, наверное. Сделаю все дела, подожду, когда мама уснет… Нет, нет, я обязательно приеду!

— Значит, весь вечер тебя не будет… Понятно…

— Да, придется тебе самому себе ужин организовать, Макс. Я все сейчас расскажу, слушай… В холодильнике кастрюлька есть, красненькая такая, с голубыми цветочками, там котлеты. Сам разогрей, ладно? И салатик порежь… Посуду можешь не мыть, просто в мойку забрось, я приеду и вымою. Ну, давай… Я приеду… Целую, пока.

Поговорила, прижала тельце телефона к горячей щеке. Закрыла глаза, улыбнулась через дрожание губ.

Сунув телефон в сумку, развернулась, шагнула по коридору в комнату матери. Елена Максимовна встретила ее печальным сарказмом, и Жанна вздохнула, догадавшись, о чем пойдет сейчас речь. Слух у Елены Максимовны был отличный.

— Что, доченька, с любовником по телефону шепталась, да? Я так поняла, у любовника ужина нет? Надо же, незадача какая.

— Он не любовник, мама.

— Да? А кто же? Очередной Карандышев?

— Нет. Не Карандышев.

— Стало быть, кандидат в мужья? Правильно я понимаю?

— Да, мам. Правильно.

— А он в курсе, что ты его назначила кандидатом в мужья? Сдается мне, доченька, что он об этом даже не подозревает.

— Мам, ну зачем ты так?..

— А затем. Ты что, совсем голову потеряла, не соображаешь ничего? Если ты в людях не разбираешься, так меня послушай. Он не женится на тебе никогда, это же очевидно. И не возражай. Нечего тебе возразить! Хорош потенциальный зять, если даже на похороны не явился! Неужели тебе это обстоятельство ни о чем не говорит?

— Он не мог, мама. У него были причины.

— Запомни раз и навсегда эту истину, дочь… Не бывает причин, чтобы на похороны не прийти. На свадьбу можно не ходить, а на похороны… У его женщины отец умер, а он… Дома сидит и слушает по телефону, в какой кастрюльке котлетки. Да неужели ты после всего этого к нему побежишь?

Елена Максимовна выдохнула на гневной ноте и снова с шумом вдохнула, ожидая от дочери ответа. Хотя ответить Жанне было нечего. Мама была права, что ж. Во всем права. Но правда эта была сродни секрету Полишинеля, и потому ценности из себя никакой не представляла. Более того, она была ужасно неуместной, как алмазная брошь на старой телогрейке.

— Чего молчишь? Я не права? Или тебе возразить нечего? — требовала ответа мама, учуяв ее смятение.

— Я не знаю, что тебе ответить, мама. Я лучше помолчу, можно?

— Ну-ну… Давай, помолчи. Хотя твое молчание — тоже ответ. Что, очень замуж хочется, да? Именно за этого?.. Который тебя не хочет? Но ведь это так стыдно, дочь.

Жанна мотнула головой, с трудом сглотнула слюну через окаменевшее горло. Хотела ответить, но не смогла, закрыла лицо нервно подрагивающими ладонями. Елена Максимовна глядела на нее с победной жалостью, грустно качая головой. И вздрогнула, когда дочь неожиданно отняла руки от лица, заговорила торопливо и слезно, проглатывая концы слов:

— Да, мама, я очень хочу за Максима замуж! Да, я очень хочу нормальной женской судьбы! Детей хочу, дом… Неужели я не вправе всего этого хотеть, а? Несмотря на правду, кривду и другие очевидные обстоятельства? Ведь они всегда есть, эти обстоятельства, и не одни, так другие, никуда от них не денешься! Я очень, очень хочу за него замуж. Я не могу взять и уйти от него.

— А как же я, доченька? Что будет со мной? Ты обо мне подумала? Неужели ты можешь выбирать между родной матерью и каким-то?.. Не знаю его имени и знать не хочу.

— Я не делаю выбора, мама. Я ищу выход. Я хочу остаться с Максом, но и тебя оставить без помощи я не могу, ты же это прекрасно понимаешь. И я не оставлю тебя. Кроме меня — некому… Но я что-нибудь придумаю, как нам быть. Я обязательно придумаю. Можно я окно приоткрою? Ужасно душно в комнате.

Жанна шагнула к окну, приоткрыла фрамугу, начала жадно вдыхать сырой холодный воздух. Елена Максимовна слегка поежилась, натянула до подбородка мягкий шерстяной плед, заговорила недовольно:

— Ага, придумаешь ты… Вон, Юлиан уже придумал, как ему быть. Ушел и дверью хлопнул. Интересно, какой выход придумаешь ты. Учти, в дом старчества я не пойду. Ни при каких обстоятельствах, учти! Да и не возьмут, у меня дети есть! А у детей есть обязанности, в конце концов! Ты моя дочь, и ты обязана обо мне заботиться. Ты должна жить рядом со мной, ты моя дочь! Должна, слышишь?

Если бы Елена Максимовна видела в этот момент лицо Жанны, она бы не распалялась эмоциями. Она бы очень удивилась, обнаружив на лице дочери непотребное количество явного и злого отчаяния, очень злого и неуправляемого, готового — впервые в жизни! — облечься в жесткую отповедь под названием «я тебе ничего не должна».

Наверное, получилась бы достойная отповедь с необходимыми доказательствами и всякого рода обоснованиями. Много их накопилось, только память ковырни, встряхни ее, как пыльный мешок, и они посыплются из «недетского» детства, из потной, надрывной до изнеможения юности, дальнейшей постылой жизни. Сколько больших и мелких обид хранит память! Сколько унижения, недовольства, насмешливого пренебрежения. И как хочется повернуться и выбросить из себя хотя бы это — «я тебе ничего не должна»! Нет, не объявленной войной, но хотя бы знаком протеста! И как обидно, что духу не хватит. А у кого его хватит — сказать такое матери, не встающей с постели?

В дверь позвонили, и Жанна бросилась на звонок, будто в нем было ее спасение. Самый проверенный метод спасения — это бегство. Всегда ведь можно сбежать, хотя она и сама не поняла, от чего бежит — от искушения, от отчаяния или от собственного трусливого духа.

Открыла дверь, улыбнулась дежурно, глядя в незнакомое мужское лицо — ошибся дверью, наверное.

— Здравствуйте… — задумчиво проговорил мужчина и замолчал, со странной улыбкой ее разглядывая.

— Вы кого-то ищете, наверное? — вежливо уточнила она.

— Вы Жанна? Или… Я ошибаюсь? — неуверенно переспросил мужчина.

— Да, я Жанна. А вы?..

— А я Марк. Ты меня не узнала, конечно же. Столько лет прошло.

— Марк?! Вы — Марк? Нет, нет… Этого не может быть.

— Да отчего же? — вдруг развеселился мужчина, видя ее смятение. — Отчего же не может быть? Вот он я, Марк Сосницкий, могу паспорт показать! Хотя я тоже бы тебя не узнал, Жанна… Никогда бы не узнал.

Она уже пятилась от двери, мотая головой и прижимая ладони к горлу. Проснулся внутри и дал о себе знать установленный с детства запрет на произнесение этого имени — Марк Сосницкий. А к запретам она привыкла. Если нельзя, значит, нельзя. Значит, никакого Марка Сосницкого в природе не существует.

Хотя тут же встряхнулась, взяла себя в руки. То есть переместила их от горла под грудь, сплела нервной кралькой, выдавила из себя первое, что пришло в голову:

— Какими судьбами, Марк? Проездом? Да вы заходите… Ой! То есть… Ты заходи, Марк…

— Нет, я не проездом, Жанна. Я целенаправленно и по делу. И я не один, я с семьей.

— У тебя есть семья?

— Да… Почему ты так удивляешься?

— Нет, что ты… А где твоя семья?

— На скамеечке, у подъезда. Я решил один зайти… Мало ли, как наша встреча может сложиться.

— Да… Мало ли… — эхом повторила за ним Жанна.

— Вообще, мы в гостинице планировали остановиться, у нас и номер забронирован… А в субботу дядя Коля позвонил и сказал, что тетя больна… Вот я и решил…

— Какой дядя Коля? Папа, что ли? — в ужасе уставилась на него Жанна.

— Ну да… Твой папа.

— Ты что, разве общался с папой? Все эти годы?

— Да… Где он, кстати? Он дома?

— Папа умер, Марк.

— Как — умер? Когда?

— Вчера… Он под машину попал. Сегодня мы его похоронили.

Марк молча смотрел на нее, пытаясь принять горестное известие. Потом кивнул головой, хотел сказать что-то… В эту неловкую секунду ворвался прилетевший в прихожую голос Елены Максимовны:

— Жанна, кто пришел? С кем ты там разговариваешь? Это Юлик вернулся, да?

— Нет, мам, не Юлик! — ответила громко Жанна, указывая Марку ладонью, куда можно повесить пальто.

— А кто?

— Сейчас увидишь, мам!

И скомандовала заговорщицки, чуть злорадно:

— Иди к ней, Марк… Она сама не встает, ноги отказали. Ты иди, иди…

Злорадности было совсем чуть-чуть. Но было. Потому что хотелось посмотреть, как мама выкрутится из положения. Это ж не кто-нибудь, это Марк явился. Живой укор совести. Воплощенное, можно сказать, мамино согрешение. То, что мама когда-то с Марком сотворила, за давностью лет не изживешь и перед богом не вымолишь. Хотя на эту историю и наложено было в семье табу, но папа ей когда-то рассказывал…

Она поспешила вслед за Марком по коридору, тенью проникла в комнату, встала в сторонке. Глянула маме в лицо…

Мама глядела на Марка с ужасом. У мамы дрожали щеки. Дрожал рыхлый второй подбородок. И даже турмалиновые бусины на шее, казалось, немного подрагивают. Пальцы подхватили край пледа, потянули его вверх, будто мама хотела закрыться им с головой. Марк подошел ближе, сел в кресло, проговорил спокойно, даже приветливо:

— Здравствуйте, тетя… Надеюсь, вы меня узнали? Жанна, к примеру, не сразу меня узнала.

— Конечно… Конечно, узнала. Ты очень изменился, Марк. Столько лет прошло… Да, я тебя узнала, конечно же.

— Что ж, и на том спасибо, тетя.

— Позволь спросить, с какой целью явился? Хочешь по старым векселям получить? Говори сразу, что ты хочешь от меня, Марк.

— Ничего не хочу. Вернее, помочь хочу.

— Мне? Помочь?!

— А что такое, тетя? Или вы, кроме вексельных, никаких отношений между людьми не признаете?

— Да почему… Просто это довольно странно слышать… Ты! Мне! И помочь?! С чего ради?

— Мне позвонил дядя Коля, сказал, вы больны. Вот я и решил предложить свою помощь.

— Ах, вот оно в чем дело… Ты думал, я умираю, да? И решил прийти, чтобы посмотреть на меня — умирающую? Так сказать, удовольствие получить? Но ты ошибся, Марк, ошибся! Я вовсе не умираю, и не собираюсь даже! Ноги у меня отказали — это да, с этим ничего не поделаешь. А в остальном… Глаза видят, уши слышат, голова работает, и сердце бьется, как пламенный мотор. Я еще долго проживу, Марк!

— Да на здоровье, тетя. Живите, ради бога.

— Да, я долго проживу, ты ошибся… А Коли уже нет… Сегодня Колю похоронили.

— Да, мне Жанна сказала, я не знал.

— Погоди… Ты сказал, тебе Коля звонил, да? Или я что-то не поняла?

— Да, мы с дядей Колей общались все эти годы. Он мне очень помогал, когда отчаянно трудно было. Поддерживал добрым словом. Прощения просил. За вас, тетя, прощения просил…

— Надо же! А мне он ничего не говорил. Значит, Коля тебе позвонил, сказал, что я слегла, и ты приехал…

— Да, тетя, именно так.

— Мам… Он не один приехал… — тихо прошелестела из своего угла Жанна. — Он со своей семьей приехал…

— С семьей? — удивленно приподняла бровь Елена Максимовна. — И где же твоя семья?

— Они на улице, у подъезда на скамейке сидят! — опережая Марка, торопливо пояснила Жанна.

— Да, я приехал с женой и дочерью. Они не поднялись, внизу меня ждут.

— Я позову! — резво кинулась в коридор Жанна, даже не глянув на мать. Та проводила ее недовольным взглядом, но промолчала.

— Женат, значит… А где живешь? Откуда приехали-то?

— Ну, название населенного пункта, где мы живем, ничего вам не скажет, тетя. Это небольшой городок в Сибири, на берегу Иртыша. Меня после колонии на поселение отправили в глухую таежную деревушку, а после я в этот городок перебрался. Ничего, живу… Природа там просто шикарная, дух захватывает. Ни на какие блага те места не променяю.

— Понятно… Что ж, рада за тебя.

Они замолчали, не глядя друг на друга. Оба чувствовали, как повисла в неловкой паузе фальшивая последняя фраза. Было слышно, как в прихожей хлопнула дверь, как Жанна тараторила суетливо:

— Заходите, заходите… Вещи пока можно сюда, в угол… Идемте, он здесь, в маминой комнате.

Марк поднялся из кресла, встречая семью. В дверь вошла симпатичная женщина с короткой стрижкой ежиком, что очень шло к ней, подчеркивало нежную смуглость кожи, естественный румянец на высоких скулах и красивый разрез глаз. Образ дополнял высокий ворот свитера грубой вязки — казалось, она выглядывает из него, как птенец из гнезда.

Впрочем, на птенца она не была похожа. Неулыбчива, напряжена, насторожена. И взгляд был острый, пугливо стрельчатый, исподволь ощупывающий пространство на предмет потенциальной опасности. Зато рука, обнимающая за плечи худенькую девочку лет десяти, казалась уверенной и спокойной.