Конечно, дело было дурное, тут ни убавить, ни прибавить. И главное, все повернулось так нелепо, так странно. И надо же было той старушенции из пятьдесят третьей квартиры именно к Юлику за помощью обратиться! Он же вежливый, он же воспитанный, он никогда старому человеку в помощи не отказывал! Вот и подхватил Юлик старухины кошелки, поволок их на пятый этаж… Разве он мог предположить, что она на пороге собственной квартиры споткнется?

Конечно, он испугался. Испуг — не самый хороший советчик в таких ситуациях. Надо было «Скорую» вызвать или соседям позвонить, а он испугался и убежал. И потом все происходило, как в плохом кино. У той старушки сын — бритое быдло в малиновом пиджаке, с толстой золотой цепью на шее. Такие в те времена что хотели, то и делали. Если решил малиновый пиджак, что засудит маминого обидчика, никто ему слова поперек не скажет. И что было делать? Юлику судьбу ломать? Мальчик на втором курсе института учился, летнюю сессию сдавал.

Теперь и не вспомнить, как это ей в голову пришло — вместо Юлика подставить Марика. Материнский ум изворотлив, когда любимому ребенку грозит опасность, хоть что может придумать. И претворить придуманное в жизнь. А все рассуждения о морали и мерзости собственного поступка — потом, потом… Тем более старушка умерла и не успела пояснить, кто из «мальчиков» Елены Максимовны ей сумки на пятый этаж поднял, сын Юлик или племянник Марик. В деле фигурировала только одна примета — мальчик был в красной рубашке.

Марик в то лето закончил школу, собирался в институт поступать. В какой — она теперь и не вспомнит… А может, и вспоминать нечего, только память зря напрягать, потому что ей тогда это неинтересно было. Какой Марик и какой институт, если Юлик в такой опасности? Решение созрело в одну минуту, позвала Марика на кухню для разговора… Он пришел, глянул с привычной готовностью в глазах — что надо сделать, тетя, я все сделаю! Она указала ему на стул:

— Садись. Поговорить надо. Ты ведь знаешь, какая у нас беда случилась. Юлика назавтра к следователю вызывают.

— Знаю.

— Вот и хорошо, что знаешь. Ты должен ему помочь, Марик. Ты должен, понимаешь? Хотя бы из благодарности за то, что я для тебя сделала! А я много для тебя сделала, я тебя от детдомовской жизни спасла! Что бы с тобой стало, если бы я тебя в семью не забрала, ты хоть представляешь себе?

— Да, тетя, я понимаю… Я вам очень благодарен, вы же знаете. Но что нужно делать, теть Лен? Вы скажите, я все сделаю.

— Ты должен вместо Юлика пойти к следователю. Ты должен сказать, что это ты поднимал старухины сумки на пятый этаж. Это ты был в красной рубашке. Можешь даже надеть ее, когда пойдешь к следователю. Да, точно, ты ее наденешь и пойдешь! Ты должен, понимаешь ты это или нет?!

— Я пойду, тетя, пойду. Да, я должен, я понимаю. Вы только не сердитесь и не плачьте, пожалуйста. Я пойду.

Она как-то враз успокоилась и в ту же секунду поняла — вопрос решен. Спокойствие было шершавым на ощупь, резало и пилило грешную душу, но все же это было спокойствие. Лучше, чем непереносимая тревога за сына.

— Я думаю, реальный срок не дадут, тебе едва восемнадцать исполнилось… Скорее всего, условный. Зато Юлика выручишь, его могут из института выгнать. Ты должен это сделать, Марк. Ты мне многим обязан.

Она еще что-то говорила о долге и платеже, теперь и не вспомнить. Марик сидел, кивал головой, соглашался. Он верил ей, что реального срока не дадут. Он никогда с ней не спорил.

Когда его уводили из зала суда в наручниках, она ощутила в себе запоздалый ужас — почти физически. Ноги окаменели, даже со скамьи встать не могла. Коля плакал навзрыд, а она опустила глаза в землю, сосредоточившись на физической боли-ужасе. Несколько дней ходила с этой болью как неприкаянная, а потом отпустило. И даже у Юлика не спросила: правда это или нет про деньги, которые исчезли из квартиры старухи. Сын старухи в суде утверждал, что его маму убили из-за денег. Да теперь уж и без разницы было.

Конечно, ее мучили потом ночные кошмары. Марик снился, смотрел на нее то с укоризной, то с привычным смирением. Однажды приснилось, что он стоит с протянутой рукой, хлеба просит… Голова бритая, улыбка жалкая. Жуть… Просыпалась и гнала подобные сны от себя, шла в ванную, плескала в лицо ледяной водой. И снова успокаивалась внутренним уверенным монологом: неужели было бы лучше, если бы Юлика уводили из зала суда в наручниках? Да какая мать себе такое позволит? И не она виновата в том, что у Марка нет матери… Это сама его мать виновата, не надо было в альпинистки записываться да по горам прыгать, надо было дома сидеть, сына растить!

На том и успокоилась. Или почти успокоилась. И забыла эту историю. Тоже — почти… Домочадцам запретила произносить имя Марка всуе. Он тоже писем не писал, никак о себе не напоминал все эти годы. Но Коля, значит, и здесь ее не послушался.

А Марк выглядит хорошо, как ни странно. Такой уверенный в себе мужчина, глаза спокойные, мудрые. А как научился говорить! Ни дать ни взять проповедник! Интересно, кем он работает? И чем вообще занимается? Видно, что не бедный. Может, бандит все-таки? Аферист? Они умеют притвориться этакими…

Нет, в самом деле… Как ни крути, а годы в колонии зря не проходят. И жена тоже из таких… Очень все странно и подозрительно. Надо будет все-таки выспросить, чем он себе на жизнь зарабатывает.

* * *

Марк тоже не мог уснуть. Лежал, смотрел в темное окно, пытаясь разобраться в своих ощущениях. И задавал себе один и тот же вопрос: может, зря он затеял это путешествие в прошлое? Приятным его не назовешь. Сентиментальным тоже. Хотя и горестным тоже не назовешь, просто путешествие, и все.

Да, накатило. Накрыло с головой. Какие же они цепкие — ощущения из детства и юности. Особенно те ощущения, которые в определенные времена своей жизни старательно выметаешь из памяти, призываешь для этого мыслимые и немыслимые ресурсы и думаешь, что да, тебе это удалось, и наивно полагаешь, что память твоя чиста, как у народившегося на белый свет младенца.

Наверное, нельзя появляться в тех местах, где тебя могут поймать якобы забытые ощущения. Обходить стороной их надо. Потому что забытое может явиться совсем в другой ипостаси, вылететь бабочкой из кокона и зажить своей жизнью. А ты будешь наблюдать за ней, но не из настоящего, а из прошлого. И будешь, глядя на себя, другого, со стороны делать выводы.

Нет, в прошлом ты не завязнешь, конечно, ты ж не ребенок и не юноша. Но сон потеряешь, будешь лежать и пялиться то в окно, то в потолок, по которому бегают ночные тени, будешь поневоле проходить по минному полю памяти, удивляясь, каким чудом тебе удалось выжить. А еще будешь досадовать на себя, того самого юношу, со смирением идущего на заклание. Хотя и знаешь, что досадовать вовсе не следует — у юноши не было другого выбора. В тех обстоятельствах — не было. Да и ни у кого не было выбора, как жить в тех обстоятельствах, — ни у дяди Коли, ни у Юлика, ни у Жанны. Цепкие пальцы тети умели размять их души, как пластилин. Или как теплый воск… Тоже пригодный материал для творчества, наверное, даже более пригодный, чем пластилин. Такой у тети талант — с демоническим окрасом, ничего не поделаешь. Да и сама тетя — жертва своего таланта, если по большому счету.

Но к этому выводу еще надо было прийти — после всего пережитого ужаса. Хотя его новый знакомый дядя Леша утверждал, что настоящего ужаса он и не нюхал, схоронившись под его крылом. Дядя Леша, старый рецидивист, вор в законе, отмотавший не один срок и не позволивший волоску упасть с его юной головы за все годы, проведенные в колонии…

Как он потом понял — ему выпало большое счастье быть внешне похожим на погибшего сына дяди Леши. Он походил на него один в один. Ему и самому удалось в этом убедиться, когда после освобождения он съездил в Тамбов, на могилу к дяди-Лешиному сыну. Глянул на фотографию на памятнике и вздрогнул — одно лицо…

Да, это было большое для него счастье. Сентиментальность — родная сестра тюремной жестокости, но именно она его спасла. Дядя Леша по-своему отрабатывал на нем несостоявшееся отцовство, дядя Леша его защищал, дядя Леша его подкармливал, дядя Леша пристроил его на работу в библиотеку. Работа считалась козырной, не пыльной и теплой. Книжками заведовать — не в холодном цеху варежки шить. Как дяде Леше это удалось, он и не спрашивал. Побаивался. Зато потом за ним так и закрепилось это погоняло — Библиотекарь.

Библиотека в колонии была довольно солидной — шесть тысяч томов мировой классической литературы. Никаких криминальных детективов, никаких бульварных романов, ничего такого на полки не попадало. Зато Библия была, к примеру. И Коран был. И Бродский. И Мандельштам. И «Лолита» Набокова.

Зэки в библиотеку почти не ходили — за редким исключением, конечно. Вот и сидел он среди этого богатства и читал целыми днями, читал… Удивительно, что его не трогали, даже начальство будто не замечало. Дядя Леша был очень большим авторитетом, стеной твердокаменной. Заглянет в библиотеку на минутку, вздохнет, улыбнется, грустно так, с умилением в желтых глазах — читаешь, мол? Читай, читай. Мой сынок тоже такой был — книжки читал все время. Его из-за меня убили, не уберег, так уж получилось. Нашли, чем отомстить, гниды. В подробностях рассказывать не буду, да и не надо тебе. Читай, сынок, читай. Как освободишься, к сынку моему в Тамбов съездишь, проведаешь его могилку. Привет от меня привезешь. А пока читай, сынок, читай.

Он читал. С утра до вечера. Мировая классическая литература вторгалась в него по-хозяйски основательно, занимая собой нужные файлы памяти, раздвигая их все шире и шире, и чем больше вторгалась, тем большую жажду к новому вторжению он испытывал. Нет, он и раньше читал, конечно. Хотя и не так основательно, и тяги такой сильной к чтению не было. А тут вдруг — открылась. И ощущения пришли довольно странные — будто музыкальное сопровождение у каждого текста было свое, разное. Из одного текста скрипка слышна, из другого прет обыкновенная балалайка, из третьего — колокольный малиновый звон. Даже испугался поначалу — может, с ума сошел. А потом успокоился — нет, с умом все в порядке. Это восприятие у него такое сформировалось — свое, личное. Может, от закрытости пространства, может, от страха перед этим черно-белым пространством.

Когда выходил, дядя Леша уронил слезу из желтого глаза. И опять настоятельно попросил съездить в Тамбов, на могилу к сыну. Поклонись, мол, прощения от меня попроси. Скажи, что папанька позже придет, если жив останется, потому что вряд ли здоровья хватит последний срок отмотать, помрет папанька, наверное. Обязательно съезди, сынок.

Он обещал съездить, сразу, как только возможность представится. Впереди маячил трехлетний срок поселения в таежной сибирской деревне, но поселение — это уже не колония, это почти свобода. Правда, в деревне библиотеки не было. Зато был запах чистого снега по утрам, когда идешь на работу, а летом трава на дорожной обочине и сирень в палисаднике у ворчливой строгой бабуси, куда определили его на постой. А книги можно было заказать местному священнику, батюшке Алексею, когда тот в город по своим делам ездил. На книжной теме они и подружились, батюшка до этого занятия тоже был охотник большой.

Вообще, ему везло на людей, словно судьба подсовывала их в качестве извинительной компенсации. Даже ворчливая бабуся-хозяйка его полюбила, хотя в округе порядочной ведьмой слыла, и местные обходили ее дом стороной. Вставала раным-рано, с петухами, чтобы ему блинов горячих напечь. Никогда он вкуса этих блинов не забудет. И руку ее с корявыми жесткими пальцами, в которой дрожит стакан с молоком, тоже не забудет. И любовь молчаливую. Когда уезжал с поселения, бабуся плакала, крестила его в спину: счастья тебе в дорогу, счастья, сынок. Своих деток бог не послал, ты мне дитёнком стал, роднее некуда к сердцу присох. Приезжай, когда хочешь, не забывай старуху.

Он приехал через полгода — на похороны. Батюшка Алексей сообщил — преставилась твоя ведьма-мамка, домик с хозяйством перед смертью тебе отписала. Владей. Если хочешь — оставайся да живи. Но он не мог. Другие уже помыслы были.

Дружба с батюшкой — тоже везение, какого еще поискать. Долгие разговоры зимними вечерами, когда слышно завывание вьюги за окном, а в печке потрескивают дрова, — им же цены нет. Удивительный человек батюшка, талантливый собеседник. Наставник на путь истинный — в полном смысле этого слова. Путь-то истинный у каждого свой, в природе человеческой спрятанный, и не каждый в себе его найти может. Он и не думал, например, про свой путь — именно такой. Хотелось, конечно, да вряд ли смелости бы хватило. А батюшка сказал: садись и работай. Уйди от всего лишнего и тебе ненужного. Душой работай, наполняй дух, он ответит тебе благодарностью. И музыку, музыку в себе слушай. За музыкой пойдешь — куда надо придешь.