Рассказал он батюшке Алексею и свою жизненную историю. Можно сказать, горько пожаловался. Но батюшка жалеть его не стал, взглянул исподлобья и слова сказал неожиданные: это хорошо, мол, что все с тобой так получилось. Все для твоей же пользы, потому что все хорошее в человеке рождается из пережитого плохого. И больше ничего пояснять не стал.

Он потом долго думал над его словами. Постигал, переосмысливал. И пришел к выводу: а ведь и впрямь хорошо. Если бы судьба под кувырок не толкнула, не вышел бы он туда, куда вышел. Не всем, конечно, такая встряска нужна, чтобы себя понять и себя услышать, но ему точно нужна была. Наверное, у ангела-хранителя не нашлось другого способа, чтобы вырвать его из тетушкиного дома, и хоть протащил он его по самому дну, но дело свое сделал, а иначе бы ничего из него не вышло. И дядя Леша-рецидивист не случайно на пути встретился, наверняка тот же ангел старания приложил, хотя язык не поворачивается назвать дядю Лешу пособником ангела. Да, в этих стенах прошли детство и юность… Но в этих стенах он бы погиб. Тетя бы его уничтожила. Программа в ней такая заложена — сломать близкого человека и уничтожить. И талант для этого тоже даден особенный. Он потом все про ее талант понял, когда оценил со стороны. Страшный талант, разрушительный молох, спрятавшийся под маской обывательского приличия. С одной стороны — хорошая мать, с другой стороны — демон. И не чувствуешь, в какой момент этот демон тебя самообладания лишает, и сам его отдаешь, и благодаришь, и радуешься, что услужил, что насытил демона.

Бедная, бедная тетя! Она даже не понимает, что делает. И как детей уничтожила под знаменем материнской любви. Жанну жалко — взгляд как у загнанной дикой лани. Униженный. Пустой. Она и сейчас похожа на девочку, которую истязают. И тогда была похожа. А как иначе можно назвать это зверство, когда у ребенка сломан дух, а к балетному станку все равно вставать надо? Истязание без крепкого и сильного духа похоже на убийство.

Бедная, бедная Жанна. Так стало ее жалко, что не смог отказать.

Помнится, как любил ее — маленькую, неуклюже ступающую на пухлых ножках, с глазами-бусинками. Настоящая была любовь, с присутствием безусловного рефлекса. Она падала, разбивала коленку, а ему больно было. Она жевала конфетку, а у него во рту сладко было. Потом долго ее вспоминал, и у дяди Коли про нее спрашивал, когда звонил. Хотел сам ей позвонить, но дядя Коля сказал: не надо. Испугается, мол, не поймет. Забыла она тебя. Так Лена велела.

Да, он ее пожалел. Только, выходит, временная у него жалость получилась. Как ни крути, а все страдания Жанны еще впереди, все равно она от матери никуда не денется. Тут и погибнет. Обязательно погибнет, если ей не помочь и не вступить в борьбу с тетиным демоном. Но… По силам ли ему такая задача? И кто он такой, чтобы брать на себя подобную миссию?

Вопросы, вопросы… Вопросов много, ответов мало. Но надо отвечать за свое везение, наверное. Это ему повезло, что отсюда вырвался, а Жанне не повезло. Хотя — странно звучит, ей-богу. Если посторонним глазом смотреть — повезло срок отмотать, что ли? Но как есть, так есть. Да, ему повезло.

И с Марусей ему страшно повезло. Но если тем же посторонним глазом смотреть — кто она была, Маруся? Бывшая заключенная, отбывающая остаток срока на поселении. В той же деревне, где он когда-то свой срок отбывал. Могли бы и не встретиться никогда, если бы батюшка Алексей его в гости на Пасху не зазвал.

Помнится, увидел ее в церкви: стоит перед Казанской иконой Божьей Матери, губы истово молитву шепчут, из глаз ручьем слезы катятся. Платочек низко повязан, под самые брови. Худющая, в чем душа держится. Вроде и служба уже закончилась, а она все стоит.

Ничем внешне она его не поразила — наоборот, жалость вызвала. А через жалость женщиной не увлечешься, если ты обыкновенный земной мужчина, а не ангел небесный, которому душа во всей красоте сразу и немедленно раскрывается. Тем более отсутствием к себе женского внимания он не страдал, хотя излишками тоже не увлекался. Был женат один раз, но семьи не состоялось по обоюдному желанию. Жена Соня была красивой женщиной, деловой, общительной, не понимала и не принимала его замкнутости, все время норовила эту замкнутость разомкнуть, ключики разные подбирала. Не устраивала ее роль просто жены, видела себя женой-менеджером, женой-администратором. Так и зудела желанием продвинуть его, пропиарить. А он устал объяснять, что не хочет ни пиара, ни менеджмента, что ему достаточно просто любви. Не поняла, обиделась. Ушла, на развод подала. Потом, правда, одумалась и на «просто любовь» была согласна, но что это такое — потом?.. Что ушло, того не воротишь. Стал жить один, ничем никому не был обязан. Понравилось даже.

И вдруг — Маруся. Уплаканная насквозь, бледная, как снятое молоко, в белом платочке. Подождал ее во дворе, когда из церкви выйдет… Подошел, спросил вежливо, не надо ли чем помочь. Жалость — сильное человеческое чувство, от него так просто не отвернешься. Видимо, и в голос вложил много жалости, с перебором. Ей не то чтобы не понравилось, а… удивило сильно. Глаза распахнула, обожгла его своим фиалковым удивлением — тут он и пропал. И сердце заныло фиалковой нотой, и кровь побежала в обратную сторону. А она платочек с головы сняла, потянулась рукой волосы на голове поправить, да рука так и застыла. Стояла, смотрела на него внимательно. А он — на нее.

Она потом говорила, что поверила ему сразу. И про себя рассказала все, как есть. И за что срок отбывала — тоже. И про дочку больную рассказала — за нее и молилась перед иконой, и плакала, и помощи просила. Потом вдруг опустила глаза в землю, проговорила тихо, но так, что у него сердце едва не остановилось — вот мне тебя Бог и послал… Услышал мои молитвы…

Он готов был сию секунду землю перевернуть, чтобы помочь ее дочке Танечке. Хотя ничего особенного и не надо было делать — просто ждать, вот что обидно. Ждать еще два года, когда можно будет везти ее на операцию. А пока… Пока просто любить. Любить Марусю, любить Танечку. Какое это счастье — любить. Радовать, заботиться, баловать, беречь. И знать, что тебя тоже любят.

Танечка была трудным ребенком, пугливым, замкнутым и молчаливым. Родила ее Маруся в колонии, потом девочку забрала бывшая свекровь, поскольку других родственников не было. Забрала, даже не глянув на Марусю и не сказав ей ни слова. Не могла она разговаривать с женщиной, убившей ее сына. И не важно, что сын был при жизни сущим дьяволом.

— Мне было семнадцать лет, Марк, когда я за него замуж вышла. Он красиво ухаживал, на руках носил, цветы и подарки дарил. А я с мамой-алкоголичкой жила, она все пропивала. Голодная ходила, почти раздетая. А он… Из богатой семьи, холеный такой, красивый. Сразу замуж позвал… Да если б я знала, что он такой…

— Не оправдывайся, Марусь. Тебе не в чем оправдываться.

— Но я ж его убила…

— Ты была беременная, ты защищала Танечку, Марусь.

— Понимаешь, в суде я ничего доказать не смогла. Там мать, отец его были, они меня прокляли. Отец плюнул вслед, когда меня уводили. А мать приехала в колонию за Танечкой. Я так боялась за нее, если б ты знал! Думала, не отдадут, когда на поселение выйду.

— Сразу отдали?

— Да. Она им и не нужна была. Странные люди, правда? Все равно ведь родная внучка.

— Не плачь, Марусь. Наша Танечка будет здорова. Мы все сделаем, Марусь. Мы все успеем, не плачь.

— Буду, буду плакать. Потому что мне тебя Бог послал.

— Нет, это мне тебя.

— Молчи, молчи! Я очень люблю тебя, Марк. Я и не знала раньше, что так можно любить. Будто шла, шла по темному коридору и на свет вышла, и все теперь знаю.

Венчал их батюшка Алексей в той самой церквушке. Танечка была рядом, держала белый букет ландышей, сияла счастливыми глазками. Когда вышли на крыльцо, увидели, что вся деревня собралась в церковном дворике, яблоку негде упасть. Все на молодых поглядеть хотели, хотя по деревенским понятиям эти молодые были не такие уж и молодые. Но лица счастливые — и бог в помощь. Пожелали им счастья на многие годы.

Марк улыбнулся воспоминанию, закинул руку за голову. Было слышно, как за окном остановилась машина, свет фар выдернул из темноты кусок люстры с длинной хрустальной подвеской. Та же самая люстра, что висела и двадцать лет назад. Большая, помпезно-надменная. Ничего не изменилось в этом доме.

Маруся пошевелилась, повернулась к нему лицом, спросила сонным охрипшим голосом:

— Не спишь?

— Нет, Марусь. Не могу заснуть.

— О чем думаешь?

— Я не думаю, я вспоминаю. Хотя ты права — я думаю… Думаю, как хорошо, что вы у меня есть. Ты и Танечка. Я очень вас люблю.

— Мы тоже тебя очень любим, Марк. Нам с тобой ничего не страшно. Все будет хорошо, правда?

— Конечно, не сомневайся даже. Спи, Марусь, все будет хорошо.

— Да, я тебе верю. Скажи, Марк… Ты думаешь, мы зря здесь остались?

— Нет, не зря. Ты же видела Жанну сегодня, какая она.

— Да, на нее жалко смотреть.

— Ей помочь надо. И тете надо помочь. Потому что одно без другого не бывает.

— Да, ты прав.

— Спи, Маруся. И я буду спать. Спи.

Он обнял ее, крепко прижал к себе. Уже засыпая, подумал с нежностью — странные они оба, он и Маруся… Битые судьбой, но такие счастливые! Хотя — ничего странного нет. Все закономерно. Да…

* * *

Утро началось обычной суетой: Ольга то и дело бегала за перегородку, выслушивая сварливые покрикивания матери. Юлиану хотелось укрыться с головой одеялом и отгородиться от нервотрепки, но он все-таки решил встать и приготовить для жены завтрак. Захотелось определить себя в домашней полезности, хотя бы за эту соломинку ухватиться. Пусть он будет плохим братом и отвратительным сыном, но у себя дома он может кем-то быть? Хотя бы такую мелочь, как приготовление завтрака для жены, может закинуть в пустой короб самооценки?

Вставать не хотелось, мучило похмелье. Напился вчера, дурак. Ольга рано ушла спать, а он сидел на кухне, слезы лил, сопли на кулак мотал, как мальчишка. В конце концов, имел право, горе у него, отца похоронил.

Да, отца жалко было, это правда. Добрый он был человек. Правда, мама эту доброту по-своему в своих пальцах перебрала и жгутом закрутила, но в данном случае с мамы и спрос. А ему просто жалко. Хотя и примешивалось к жалости гадкое ощущение собственного ничтожества, и не хватало смелости признаться самому себе, что потому и пьет, и что не жалость к отцу, а гадкое ощущение собственного ничтожества выливается наружу бабскими слезами. А еще он боялся, что вот-вот позвонит Жанна и начнет ему рассказывать, как ей тяжело с матерью, упрекать, что ушел, малодушно хлопнув дверью.

Но Жанна не позвонила. И мама не позвонила. Все правильно, зачем ему звонить? Никогда у него не получалось быть кому-то нужным и полезным. Хорошо получалось убегать, следуя инстинкту самосохранения, но этим умением даже перед самим собой не похвастаешься. Ну, самосохранил себя на какое-то время, а дальше что?

С завтраком для Ольги тоже ничего не получалось. Руки дрожали, не успел снять турку с огня, и кофейная шапка вывалилась с шипением на плиту. Даже яичница вышла неказистой, с лопнувшими растекшимися желтками. Тем более он с опозданием вспомнил, что Ольга терпеть не может яичницу. Хорошо, в холодильнике нашлись помидоры и сыр, можно сделать горячие бутерброды.

Накрыл стол, позвал Ольгу завтракать. Она откликнулась недоверчиво из ванной: сначала душ приму.

Значит, есть время позвонить Жанне. Надо набраться мужества, надо как-то просить прощения за вчерашнее трусливое бегство. Можно ведь и не произносить слова «прости», можно это неловкое слово вложить в интонацию… Жанна неглупая, она поймет.

Кликнул номер, отошел с телефоном к окну. Гудки длинные, заунывные. Наверное, у него сейчас дурацкое лицо, глупое и виноватое. И голос получился заискивающий, когда Жанна отозвалась, наконец.

— Доброе утро… Я тебя не разбудил? Долго не отвечала.

— Привет, Юлик. Нет, не разбудил. Я и сама хотела тебе звонить.

— Как мама? Проснулась? Как она вообще ночь спала?

— Не знаю, Юлик. Я ушла вчера. Знаешь, я сейчас очень занята. Давай я тебе перезвоню через пять минут.

— Погоди, не понял! Как это — ушла? Ты не ночевала у мамы?

— Нет.

— С ума сошла, что ли? Да как ты могла ее оставить?

— Ой, да ладно, кто бы меня стыдил, только не ты! И вообще, я не могу сейчас говорить, и без того голова кругом. Давай я тебе потом перезвоню.

— А что случилось? Можешь объяснить?

— У меня Макс болеет, в аптеку нужно бежать! Лежит весь красный, температура под сорок! А дома никакого жаропонижающего нет. Ты не знаешь, как лучше сбить температуру? Или лучше «Скорую» вызвать, как думаешь? Что-то я растерялась.