— Да как вам объяснить?.. Я не сумею, наверное. Может, я просто смотрю на него влюбленными глазами.

— Он тебя тоже любит?

— Да, любит.

— Счастливая ты, значит. Не каждая женщина может говорить о своем муже с такой уверенностью. Мой Коля тоже меня очень любил… А может, и не любил. Может, я его в этом убедила с годами, заставила себя любить. Теперь и не спросишь, как оно было на самом деле. Никогда не знаешь до конца, что думает о тебе человек, который находится рядом.

— Не знаю, Елена Максимовна. Мне кажется, я все мысли Марка наперед угадываю.

— Ну-ну… Это тебе сейчас кажется так. А когда проживешь бок о бок всю жизнь… Уж казалось бы, я-то знала своего мужа как облупленного, а теперь выяснилось, что и не знала совсем. Вон какие тайны от меня хранил. Но если б ты знала, Маруся, как мне его не хватает! Да уж… Что имеем, не храним… Как там дальше? Забыла…

— Потерявши, плачем, — рассеянно подсказала Маруся, опускаясь в кресло.

— Да, именно так. Одно мне остается — сожалеть и плакать. Да я бы поплакала, если бы могла, но слез почему-то нет. Может, оттого, что родные дети меня предали, а я оказалась не готова к их предательству. Да и можно ли быть готовой?.. И вообще, это все так трудно… Невыносимо просто… Лежать никому не нужной колодой…

— Ну, зачем вы так, Елена Максимовна? Ваши дети взрослые люди, у них дела.

— Да какие такие дела? Нет у них никаких дел! Подумаешь, великое дело — сожитель с простудой слег! А Юлиан вообще без дела болтается, ходит на работу три дня в неделю! И что с матерью будет, ему плевать! Вырастила эгоистов на свою голову! Лучшие годы жизни им посвятила. Никогда нельзя жить ради детей, нельзя приносить себя в жертву! Если не хочешь быть жертвой, Маруся, смотри на меня и учись. Я так хотела, чтобы они кем-то стали в этой жизни, чего-то достигли. Да и какая мать этого не хочет? Но я, наверное, переусердствовала в своих желаниях и стараниях и теперь получаю то, что получаю. Предательство в обмен на свою жертвенность.

— Ну что вы такое говорите, Елена Максимовна? Перестаньте.

— Я знаю, что говорю.

— Нет, не знаете, смею вас уверить.

И опять голос Маруси прозвучал твердо и почти отрезвляюще, и вспыхнувшая в Елене Максимовне гневливость угасла, осталась после нее лишь неловкость. И впрямь, — подумала Елена Максимовна, — эта молодая женщина не виновата в ее бедах. У нее своей беды хватает, и тревоги на сердце хватает — завтра дочке операция предстоит.

— Наверное, ты устала, Маруся?.. Иди отдыхай. Чего со мной сидеть, ты не обязана. Да и мысли у тебя другим заняты, я понимаю. Тревожишься, как операция пройдет?

— Нет, я не позволяю себе тревожиться. Тревожность матери передается ребенку, поэтому мне нельзя. Я знаю, что все будет хорошо. Я уверена. Такие операции в центре часто делают, у нашего хирурга большой опыт. Мы с Марком сегодня с ним беседовали, он тоже уверен в успехе.

— Дорогая, наверное, операция-то? Денег много в клинике запросили?

— Да какая разница. Сколько бы ни запросили. Марк все готов отдать, лишь бы Танечка была здорова.

— Ну, было бы что отдавать. Если деньги есть, хорошо так рассуждать, конечно.

— У Марка есть деньги. Ему недавно гонорар выплатили, а еще он премию получил.

— Гонорар? О чем ты? И какую премию? За что премию?

— Ну, это не у нас, это во Франции…

— Во Франции?! Господи боже мой, час от часу не легче. Что за премия, ты можешь объяснить вразумительно?

— Да, могу. Роман Марка победил в одном из ежегодных французских литературных конкурсов, в номинации «Лучшее зарубежное произведение». Да об этом же писали, и по телевизору передача была…

— Погоди! Что-то я совсем ничего не понимаю. Он что, писатель?

— Да… Матвей Горюнов. Слышали?

— Матвей Горюнов?! Не может быть… Ты ничего не путаешь, детка?

— Нет, не путаю, Елена Максимовна, — весело подтвердила Маруся, явно наслаждаясь ее недоверием. — Значит, вы знаете писателя Матвея Горюнова, да? Читали его книги?

— Конечно… Да, конечно. Кто же не читал книг Матвея Горюнова, нынче они у всех на слуху. Только при чем тут Марк, я никак в толк не возьму?

— Да псевдоним у него такой — Матвей Горюнов. Что тут непонятного?

— Нет, погоди… Но этого не может быть, Маруся. Ты что-то путаешь, потому что этого не может быть… Нет, я не могу поверить… Чтобы Марк… Мой племянник Марик…

— Вы своего племянника Марика больше двадцати лет не видели, Елена Максимовна. За двадцать лет много чего может с человеком произойти. Марк, например, успел несколько хороших книг написать. А вы сами читали книги Матвея Горюнова?

— Да, конечно… «Свидание» читала, а еще «Незнакомый почерк»…

— Да, по «Свиданию» хороший фильм сняли, он тоже какую-то премию получил.

— Значит, это Марк? Нет, не могу поверить. Ты меня сейчас просто убила, Маруся. Наповал убила.

— Да почему? Я думала, вы обрадуетесь. Только не выдавайте меня, ладно? Марк просил не рассказывать, а я проболталась. Он не любит о себе говорить как о писателе. И потому интервью не дает и на всякие съемки не соглашается.

— Почему?

— Да он вообще суеты не любит. Говорит, когда меньше суеты, внутренней свободы больше.

— Но ведь имя Матвея Горюнова на слуху! Он довольно популярен! И книги его читают, и, я знаю, в прессе активно обсуждают, не говоря уж об Интернете!

— Вот именно — книги обсуждают… И пусть обсуждают, и ради бога. У книг своя жизнь, у писателя — своя. Зачем смешивать все жизни в одну кучу? Кому-то нравится такое смешение, кому-то не нравится. Марку, например, не нравится. И я его прекрасно понимаю.

— Да что ты можешь понимать, девочка?.. Это же признание, это же слава!.. Каждый человек подсознательно к этому стремится. Нет, ничего ты не понимаешь!

— Понимаю, Елена Максимовна. Но сначала так же, как и вы, удивлялась такой позиции Марка и вопросы тоже задавала. Но он мне очень хорошо все объяснил.

— И что же он тебе объяснил, интересно?

— Ну, если вам действительно интересно… Помните, как хорошо сказано у Шварца в «Обыкновенном чуде»? Про охотника, который перестал ходить на охоту? Такая хорошая аллегория. Нет, мол, государь, этот охотник теперь совсем не охотится. Ему некогда, он борется за славу. Он добыл уже пятьдесят дипломов, подтверждающих, что он знаменит, и подстрелил шестьдесят хулителей своего таланта.

— Понятно, понятно… Значит, Марку не нужна слава потому, что он продолжает ходить на охоту?.. Так я понимаю?

— Да, он продолжает ходить на охоту. Ему там интереснее.

— Что ж, красивая аллегория. Но все равно мне странно… По-моему, каждый человек желает если не славы, так хотя бы признания. Но чтобы совсем уйти в тень… Создать себе имя и одновременно убить тщеславие. Нет, уму непостижимо! Почему? А главное — зачем? С какой целью? Не понимаю.

— Так у всякого к жизни свой вкус, Елена Максимовна. Кто-то любит арбуз, а кто-то свиной хрящик. А еще в народе говорят: по себе людей не судят. Что непонятно одному, то вполне бывает понятно другому.

— Ну ладно, допустим… А почему Матвей? Лучше бы Марком остался, право слово… Марк Сосницкий — красиво звучит! И Горюнов… Откуда такой страдальческий псевдоним? От слова «горе», что ли?

— Не знаю, я об этом у Марка не спрашивала. Но он как-то сам обмолвился, что в колонии его спасал от жестоких законов зоны один заключенный, старый рецидивист по фамилии Горюнов. И насчет красивости или некрасивости звучания псевдонима тоже судить не берусь, да и в голову не приходило таким вопросом задаваться, что красиво звучит, а что не очень красиво. Марк же не эстрадный певец, чтобы о красоте псевдонима заботиться, правда?

— Надо же, никак не могу поверить… Марк — Матвей Горюнов… Нет, но так не бывает! Это… Это как откровение какое-то, как удар в солнечное сплетение — даже дышать трудно.

— Ой, не пугайте меня, Елена Максимовна! Может, вам воды дать?

— Да не надо воды. Я сейчас отдышусь, погоди, Марусь. Сердце трудно бьется.

— Ой, да чего вы так болезненно все восприняли? Я даже не предполагала такой реакции…

— А я тебе объясню, почему я так восприняла. Как ты говоришь, болезненно. Конечно, болезненно, а как еще? Ведь мой сын Юлиан должен был стать писателем. По крайней мере, я очень этого хотела! Я сделала все, чтобы он поступил в Литературный институт. Я все условия ему создавала… Дышать боялась… Все, что могла! Столько сил в него вложила, столько души! Даже Марка на заклание отдала, чтобы… А оно вон как получилось. Судьба мне в лицо взяла и плюнула. Вот и утрись теперь.

Последние фразы Елена Максимовна прошептала едва слышно. И даже не прошептала, лишь губами пошевелила, но Маруся наклонилась, переспросила заинтересованно:

— Что судьба сделала? Не расслышала, простите?

— Ничего… Это я так, не слушай меня.

— Зря я вам рассказала, наверное. Не надо было. Да и Марк просил не говорить.

— Нет, почему же? Спасибо, что рассказала. Ты иди, милая, отдыхай. Мне надо одной побыть, обдумать. Иди.

— Обедать не надумали, Елена Максимовна? Я разогрею. Я вчера такой вкусный борщ сварила!

— Да какой тут обед?.. Нет, не хочу.

— Ну, ладно. Я и впрямь пойду, дел на сегодня еще много. Да, вот еще что… Мы с Марком завтра утром в больницу уедем, сами понимаете, дома не усидим. Там будем ждать, когда операция закончится. Наверное, нас до обеда не будет. И потому я рано вас разбужу, чтобы со всеми делами управиться, хорошо? А завтрак на тумбочке у кровати оставлю. Договорились?

— Конечно, конечно.

— А вечером устроим купание — хотите?

— Да, это было бы хорошо… Но только как же?.. Как вы меня потащите в ванную?

— Да не волнуйтесь, придумаем что-нибудь.

— Хорошо тебе говорить — придумаем! А мне каково? Я же теперь знаю, кто такой Марк. Сам Матвей Горюнов будет тащить меня на себе в ванную. Как я это переживу, Марусь? Да у меня же в голове не укладывается!

— Ну, не знаю, что вам и сказать, Елена Максимовна, — со смехом развела руки в стороны Маруся. — Придется как-то укладывать в голову, вы уж постарайтесь.

— Ой, не знаю… Никогда в подобной ситуации не была и такой растерянности не чувствовала.

— Что ж, бывает. Я вас вполне понимаю. Только для Марка это вовсе не проблема, уверяю вас. Он считает, что любой жизненный опыт сам по себе уникален.

— И даже такую колоду безногую, как я, в ванную тащить?

— Ну, я и говорю… Марк, между прочим, долго работал волонтером в интернате для инвалидов. Так что опыт у него есть, он даже искупать вас может!

— Что?!

— Да не бойтесь, я сама вас буду купать. Это я к тому говорю, что писатели, они ж такие, они любым жизненным опытом дорожат. Как говорит Марк — все идет в топку.

— Да я понимаю, что ты меня сейчас успокаиваешь. Но согласись, что подобным жизненным опытом было бы сподручнее моим детям заниматься, а не писателю. Только они не торопятся что-то.

— Так Жанна завра придет.

— Да? Откуда ты знаешь?

— Я слышала, как Марк говорил с ней по телефону, предупредил, что завтра вы одна останетесь. Она сказала, что придет. Может, к обеду, может, чуть позже. Она вас не бросала, Елена Максимовна. Она все время спрашивает про вас.

— Ладно, Маруся, спасибо за информацию. А с Жанной я сама как-нибудь разберусь.

* * *

Голос Юлиана в трубке был вялым и хриплым и казался простуженным. К тому же слегка недовольным был, словно не мать звонила, а неизвестно кто. Елена Максимовна хотела рассердиться и оборвать разговор, но сдержалась и повторила еще раз, уже более настойчиво:

— Прямо сейчас приезжай, дело есть. То есть не совсем дело, но информация очень важная, тебе будет интересно. Не бойся, я одна, Марк с женой в больницу ушли, их долго не будет.

— Что за информация, мам? А по телефону нельзя?

— Юлиан… Имей совесть, наконец. Тебя мать просит, чтобы ты пришел. Мать! Не посторонняя тетка.

— Я сегодня работаю, мама.

— Отпросись.

— Как ты себе это представляешь? Я и без того три дня в неделю… По сокращенному графику.

— А если бы я умирала, ты бы тоже мне про сокращенный график рассказывал?

— Но ты ведь не умираешь.

— Лучше бы я умерла, Юлиан. И не вела с тобой этого позорного разговора. Ты не забыл, что я с постели не встаю? У тебя что, ни жалости, ни сочувствия нет? Или ты не родной мне сын?

— Да сын, сын… А Жанна где? Ты ей не звонила?

— Эта информация только тебя касается, Юлиан.

— Хорошо, мам, я приду. Сейчас придумаю что-нибудь. А Марк точно не придет?

— До обеда никто не придет. После обеда Жанна должна появиться. Хотя… Теперь и не знаю, на кого мне надеяться. Я и предположить не могла, что вы оба себя с такой стороны покажете. Да если бы отец был жив, разве бы я…