— Тихо, мам, тихо. Не по телефону, я в кабинете не один сижу. Все, я иду. Через полчаса буду.

Телефон булькнул оборвавшимся разговором, будто в душу плюнул. Хотя телефон тут ни при чем. Это сыновний плевок в душу надо пережить. Ох, как это унизительно — уговаривать сына приехать к матери! Подумаешь, трудно ему с работы отпроситься! Да разве такое пренебрежение к матери позволительно? И откуда что взялось, раньше ничего подобного не смел себе позволить. Оборвал на полуслове. Совсем обнаглел.

Ничего-ничего, придется тебя на место поставить, сынок. Напомнить, кто ты есть на самом деле. И как мать старалась для тебя всю жизнь, из кожи вон лезла, тоже напомнить. Как ночей не спала, как тянула за уши в светлое будущее, как дорогу туда расчищала — только иди, сынок. Ничего, получишь сейчас кусок светлого будущего, да только не своего, а чужого. Бумерангом в тебя прилетит. Посмотрю, как будешь реагировать, когда узнаешь, кем является Марик.

Она и сама не поняла, как осознание собственной роли в судьбе Марика переросло в злорадность, и как эта злорадность полетела жестокой стрелой в сторону сына. Странное это было ощущение — сладкое и одновременно неприятное до тошноты, и неясно было, каким способом от него избавиться. В самом деле, нехорошо, неправильно как-то. Не может хорошая мать испытывать подобные чувства к родному сыну. А она хорошая мать, она старалась изо всех сил быть хорошей матерью. Пусть тот, кто посмеет назвать ее плохой матерью, первым кинет свой камень! А это неправильное злорадство — всего лишь послевкусие материнской обиды, не более того. И как обойтись без обиды, если сын оказался таким неблагодарным? Ему ли быть неблагодарным? Ему?! И разве мать виновата, что сын в конечном итоге оказался неудачником?

Все-таки Елена Максимовна распалила себя к приходу Юлика. Когда услышала, как осторожно хлопнула дверь в прихожей, выпила залпом стакан воды, чтобы успокоиться. Громко икнула, схватилась за грудь. Наверное, вид у нее сейчас был довольно жалкий — то ли обиженный, то ли злорадный, как у вредной сварливой старушонки. Где ее былое достоинство? От него ни капли не осталось. Но ничего назад уже не воротишь, придется принять все, как есть. Достоинство и беспомощность — вещи довольно часто несоединимые.

Юлик вошел, оперся плечом о дверной косяк, посмотрел настороженно и виновато. Потом вздохнул и будто с трудом вытолкнул из себя дежурно-участливый вопрос:

— Как ты себя чувствуешь, мама?

— Твоими молитвами, сынок. Жива, как видишь, и вполне нормально себя чувствую. Не стой в дверях изваянием, пройди, сядь в кресло.

— У меня мало времени, мам. Я ж тебе говорил, что работаю сегодня.

— А я надолго тебя не задержу, не волнуйся.

Юлик нехотя отлепился от косяка, грузно плюхнулся в кресло, потер ладонями колени, обтянутые несвежими джинсами. И рубашка на нем была несвежая, и глаза смотрели на мать с утомленной тоской неврастеника.

Впрочем, у него всегда были такие глаза. Но чтобы рубашка была несвежей — такого безобразия Ольга, жена Юлика, раньше не допускала. Да, были к ней претензии, и немало было претензий, но совсем другого рода.

— У тебя все в порядке, Юлик? Выглядишь нехорошо.

— Да, у меня все в порядке.

— А Ольга? С ней что-то не так?

— С чего ты взяла? — глухо переспросил Юлик, нервно сплетая пальцы рук.

— Да я же вижу. Материнский глаз не обманешь. Я так и знала, что этот мезальянс когда-нибудь выйдет тебе боком! Я тебя предупреждала, между прочим.

— Да какой мезальянс, мама. Не начинай, пожалуйста. Зачем ты меня позвала?

— Значит, мне так надо, если позвала.

— А-а… Понятно. Просто тебе так захотелось, и все. Я прибежал, все бросил. Для чего? Чтобы про мезальянс в очередной раз послушать?

— Не хами мне! Ты в последнее время очень много мне хамишь, Юлиан! Совсем не соображаешь, кто тебя позвал и с кем разговариваешь? Тебе напомнить?

Видимо, включились какие-то необходимые нотки в ее голосе, заставили-таки сына напрячься. И голос у него другой стал, и взгляд.

— Не сердись, мам. Извини. Извини меня, пожалуйста. Наверное, я просто устал.

— От чего ты устал?

— Не знаю. От всего. От жизни. Надоело все.

— Так по-другому и быть не могло, что же. Надо было думать, когда решил жениться.

— Мам… Ты по телефону сказала, что хочешь о чем-то важном поговорить? Это и есть твое важное?

— Нет, не это.

— А что? Говори тогда.

— Ну, не то чтобы я поговорить хотела… Просто рассказать тебе… Ты знаешь, кто такой на самом деле Марк?

— Я ничего не хочу про него знать, мама. Мне это неинтересно.

— Но он…

— Я ничего не хочу про него знать! Я прожил без этого знания больше двадцати лет, и ты сама так хотела, мама! Ты и дальше бы жила без этого знания, если бы он не приехал!

— Дай мне сказать, Юлик…

— Ну что, что ты можешь мне сказать? Что у Марка судьба не сложилась? Но это и так ясно! Что Марк — бандит с большой дороги? Убийца-рецидивист? Что он бедствует, ему некуда голову приткнуть после очередной ходки? Что? Что? Что за мазохизм в тебе открылся, мама? И зачем это мне? Я все равно ничем не смогу ему помочь, ты же знаешь!

— Юлик, Юлик… Ты ужасно стал нервным последнее время. Хотя, согласись, нервничать надо мне, это ведь я оказалась в безвыходном положении в самом прямом смысле этого слова. Мало того, что в безвыходном, так еще и предательство переживаю. Ведь ты меня предал, Юлик? Ты, мой сын.

— В чем состоит мое предательство, мама? Если ты про то, что я не могу за тобой ухаживать как сиделка, то я уже объяснял. Я не женщина. Жанне это сподручнее…

— А Марик, если на то пошло, не побрезговал предложить мне свою помощь. Хотя он тоже не женщина. И вообще… Ты объявил сейчас, что все равно, мол, ничем не можешь помочь Марику. Но дело в том, Юлик, что Марик вовсе не нуждается ни в чьей помощи. Потому что Марик стал тем, кем должен был стать именно ты, мой сын…

— В каком смысле?

— В прямом. В таком прямом, что тебе такое и в голову не придет. Он занял твое место, Юлик… Он известный писатель, он Матвей Горюнов, слышал о таком?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, мама. По-моему, ты бредишь. Какие ты лекарства сегодня принимала? Психотропных тебе не выписывали?

— Нет, Юлик, я нахожусь в здравом уме и твердой памяти. Марк — это Матвей Горюнов. Да, да, не смотри на меня так. Это правда, Юлик, какой бы сумасшедшей она тебе ни казалась. Тебе ведь нравятся книги Матвея Горюнова? Я даже помню, как ты восхищался его последним романом. Оказывается, Марк за него премию получил, во Франции, ты слышал об этом?

Юлик продолжал пристально глядеть на мать, пытаясь отыскать на ее лице следы безумия. Но материнский взгляд был уверенным и твердым, и даже слегка насмешливым, будто она получала удовольствие от его затянувшегося удивленного молчания.

— Так слышал или нет? Я, признаюсь, информацию насчет премии как-то пропустила. Но ты должен об этом знать, ты же в журналистской среде вертишься? Хотя и на дальних подступах, отставной козы барабанщиком, но вертишься же?

— Да, я знаю… — рассеянно кивнул Юлик. — Я слежу за творчеством Матвея Горюнова. Наша газета перепечатывала статью из центральной прессы, там его последняя книга обсуждалась. Но с чего ты взяла, что Марк?! Он сам тебе сказал? Но этого не может быть. Это бред, мама! Бред!

— Нет, не бред. Мне его жена случайно проболталась. Это правда, Юлик. И я вынуждена тебя огорчить: ты следишь не за творчеством Матвея Горюнова, ты следишь за творчеством Марка Сосницкого.

— А почему?.. Псевдоним?

— Я не знаю, почему Марк взял такой псевдоним. Хотя она говорила что-то про старого зэка, с которым он сидел. Но не в этом дело! Странно как получилось, правда? Мы с тобой уничтожили Марка Сосницкого, чтобы он в конечном итоге занял твое место. Тебе не обидно, Юлик?

— Я никого не уничтожал, мама.

— Да что ты? Правда?

— Я что-то не пойму… Тебе приятно меня мучить, да? Ты позвала меня, чтобы добить окончательно и получить от этого удовольствие? Ты же явно наслаждаешься ситуацией, мама! Ты остатки души из меня вытягиваешь, неужели ты этого не понимаешь? Ну что, что ты хотела этим сказать? Что Марк стал писателем, а я стал никем? Но я и без тебя знаю, что я никто! Никто! Имя мне — никто!

— Не кричи на меня, сын… Ты не имеешь права.

— А на что я имею право? На что имеет право человек, имя которому — никто? Безвольный, инфантильный, пришибленный чужой волей человек? Да, я никто! Меня звать — никак! Это ты сделала меня таким, мама!

— Я?! Да как ты можешь так говорить! Я тебе всю жизнь отдала!

— Отдала? Разве ты умеешь отдавать? По-моему, у тебя лучше получается забирать. Ты забрала мою жизнь, ты пользовалась ею, как своей собственной. Хозяйничала в ней, как хотела. И я, идиот, поступал всегда так, как ты хотела. Ни разу не пикнул даже. Потому что пикнешь с тобой, ага… Твои амбициозные желания уничтожили мою жизнь, мама.

Он говорил все тише и тише, медленно опуская лицо в ладони. Елена Максимовна смотрела на сына с ужасом. Впрочем, ужас был ожидаемый — подобную реакцию она вполне предполагала. Понятно, что слабому человеку легче всего обвинить близкого в своих неудачах. А Юлик был слаб — она это с детства в нем видела. И пыталась помочь по-матерински, наставить на путь, защитить от неприятностей. И вот результат, что же! Мать во всем виновата! Не делай добра, не получишь зла.

Она хотела было так и ответить, когда он замолчал, то есть объяснить про добро и зло, но не успела. Юлик резко поднял голову, спросил тихо, с надрывом в голосе:

— Ну скажи, зачем?.. Какого черта?.. Зачем тебе нужно было, чтобы я поступил в Литературный институт?

— У тебя были способности, Юлик.

— Да не было у меня никаких способностей! Ты их сама себе придумала. Мадам Тюссо захотела из подручного материала слепить фигуру писателя! А из другого подручного материала — балеринку в пуантах и белой пачке! Ты манипулировала своими детьми, как хотела, ты развлекалась властью над нами и тешила свое самолюбие, ты уничтожила нас. Мы с Жанной — несчастные люди.

— Неправда! Неправда… Я любила вас. Как умела. Другие меньше для своих детей делают, а я… Все, что могла…

— Нет, мам. Наверное, мы о разных вещах говорим. Наверное, ты не захочешь понять, это тебе невыгодно. Или боишься, может. Нет, не любила ты нас. Любовь силы дает, а ты их из нас вычерпывала. Все до конца вычерпала, и теперь… Что в нас осталось? А ничего не осталось. Так что не требуй от меня сыновней любви, я пустой, как барабан. Да и вообще, любовь нельзя истребовать. Она либо есть, либо ее нет.

— Господи помилуй, что ты говоришь, Юлик?!

— Правду, мама, правду. Я бы и не сказал, но ты сама напросилась. Да, мне тебя жалко, ты сейчас в трудном положении. Но я не люблю тебя. Более того, я не могу находиться долго рядом с тобой, сразу все ныть внутри начинает, будто струна лопнула. Это пытка для меня. Я пойду, ладно? Прости.

Елена Максимовна ничего не смогла ему ответить — огромный ком ужаса и обиды застрял в горле. Она смотрела, как сын поднялся из кресла, как пошел к двери, неуклюже заправляя вылезшую на спине рубашку. Вдруг обернулся, спросил, будто опомнился:

— Тебе ничего не надо? Может, чаю сделать?.. Или поесть?..

Она молча помотала головой, чувствуя близкие слезы. Очень хотелось, чтобы сын увидел, как плачет его мать, но слезы никак не могли перебраться через ком, который застрял в горле. Наверное, слишком неожиданным оказалось это сыновнее «не люблю», организм не успел принять, не успел среагировать. Да и какой организм способен принять?.. Обвинение — да. Обвинение переносится проще, обвинение ожидаемо, — кого еще винить в своих неудачах, если не мать? Но — «не люблю»… «Не могу находиться рядом»… Это пережить невозможно!

Хлопнула дверь — Юлик ушел.

Спасительные слезы так и не пролились из глаз Елены Максимовны — тоже ее предали, значит. Вместо слез появилось внутри нехорошее беспокойство, и до скрежета зубовного захотелось откинуть одеяло, сбросить ноги на пол, встать и пойти. Быть хозяйкой своему телу. Быть хозяйкой самой себе. Быть хозяйкой в своей квартире. Да просто быть, в конце концов! Не чувствовать сильной боли от сыновней обиды! Ответить достойно Юлиану, саркастически усмехнуться и поставить на место. Когда стоишь на своих ногах, гораздо легче это сделать. И сын бы встал на свое место, и не посмел никогда… Никогда больше…

Через полчаса пришла Жанна. Не сняв пальто, заглянула к Елене Максимовне, поздоровалась, как ни в чем не бывало. Правда, взгляд был настороженный, а лицо серо-зеленое, припыленное усталостью.

— Обедать будешь, мама? Я голубцы принесла, теплые еще.