— А… Нет, мам, это к Жанне, скорее. Она женщина, я мужчина. Ей как-то сподручнее. Да и тебе.

— Вот! В этом ты весь и есть, сынок! Пустышка и чистоплюй! Сидишь рядом со мной, а сам только и мечтаешь, как бы скорее удрать отсюда! Но вслух сказать боишься!

— Ты не права, мам. Что ты такое говоришь.

— Ой, все, хватит! Уйди с моих глаз. Видеть тебя не могу. Возьми пустую чашку, на кухню отнеси. Устала я…

На кухне он застал отца — тот откручивал торопливой дрожащей рукой пробку с водочной бутылки. Поднял голову, увидел сына и вздрогнул, и рука описала полукруг, сопровождающийся веером пахучих брызг на линолеуме.

— Осторожно, пап… И вообще, хватит на сегодня, остановись. Тебе плохо будет.

— Да я чуть-чуть, сынок… Будешь со мной?

— Ты же знаешь, я не пью.

— Ага, ага… Молодец. И не пей, и не надо. Это ж зараза такая… Как втянешься, не отвяжешься… Что мама? Не потеряла меня?

— Потеряла.

— А я продуктов купил. И вошел тихо, чтобы вашему разговору не мешать. Прокрался на цыпочках. Ну, будь здоров, сынок.

Отец лихо опрокинул в себя содержимое небольшого стаканчика. Юлиан смотрел с неприязнью, как дернулся заросший седой щетиной отцовский кадык. Чувство презрения к отцу было больше и объемнее, чем чувство неприязни к тому, что он увидел.

И опять заныло болью в боку, и затошнило слегка. Захотелось на свежий воздух или хотя бы окно открыть. А глаза закрыть, чтобы не видеть…

Стыдно презирать своего отца. Стыдно, стыдно. Но если презрение есть, куда от него денешься? Нелюбовь к маме — есть, презрение к отцу — есть. Как данность.

— Сынок, да ты не переживай за нас, мы справимся. Я ж вижу, как ты за нас переживаешь. Я всегда рядом с мамой, я все, что надо, сам сделаю. А ты живи, как жил. Иногда заходи только, чтобы мама не очень расстраивалась. Ты иди домой, сынок… Отдыхай…

— Мне правда можно не ночевать у вас, пап?

— Да конечно! Еще чего — ночевать! У тебя своя семья есть. Поезжай домой, поздно уже… Может, чаю попьешь на дорожку? Я колбаски купил, сыру. Мигом бутербродов наделаю.

— Нет, я не буду, спасибо, пап. Я лучше поеду.

— И поезжай… И с богом… Идем, я тебя провожу!

В прихожей он торопливо оделся, будто боялся, что отец передумает его отпускать. Или мама вдруг позовет.

Она и позвала, когда он шагнул за порог. Но он сделал вид, будто не услышал, торопливо захлопнул за собой дверь.

— Юлиан! — снова позвала из спальни мама.

— Иду, Леночка, иду… — засеменил по коридору отец.

Заглянул в дверной проем, доложил с готовностью:

— А он уехал, Леночка!

— Как это — уехал? Он разве не собирался у нас ночевать?

— Да он собирался, Леночка, но я его домой отправил. Поздно уже. И дождь.

— При чем тут дождь, не понимаю? Что ты несешь всякую ерунду? Скажи лучше — ты Жанне звонил?

— Да я ей все время звоню. Телефон отключен. Забыла, наверное, подзарядить.

— Да что ты мелешь! У нее с матерью беда, а она забыла подзарядить!

— Да поздно уже, Леночка. Я думаю, она завтра с утра приедет и сама все расскажет, что у нее случилось.

— Да ничего у нее не случилось! Дома сидит и сожителя своего пасет, а завтра приедет и с наглыми глазами начнет врать, почему не приехала! Сожитель для нее важнее больной матери! Ну что за дети, а? Кого я воспитала, кого вырастила? Я им всю себя отдала, всю жизнь, все здоровье… А они со мной, как с отработанным материалом… Готовы на свалку хоть завтра выбросить… Ну что за дети, а?

— Ну ладно, Леночка, успокойся… Не сердись, что ты. Погляди-ка лучше, что Валечка принесла! Я ей дверь открыл, пока ты с Юликом разговаривала. Погоди, сейчас принесу…

Он нырнул в коридор, слегка ударившись о дверной косяк, и вскоре вернулся:

— Вот, Леночка, смотри!

— Что это? — подняла голову от подушки Елена Максимовна, с ужасом всматриваясь в его руки. — Что это, Николай?!

— Это больничное судно, Леночка. Судно. Чтобы тебе… Чтобы нам… Легче было управляться.

— Убери немедленно эту гадость, я не могу на нее смотреть! Ты что, совсем ничего не понимаешь? Ты совсем в идиота превращаешься, да? Ты не понимаешь, как мне больно?

— Где? Где больно, Леночка?

— Как мне больно осознавать, что… Что…

Она разрыдалась, горько, с отчаянием. Николай потерянно суетился, не выпуская судна из рук. Потом наклонился, сунул его под кровать, робко присел на краешек постели.

— Неблагодарные… Сколько я для них сделала… Вытаскивала, как могла… Я для них жила! Я такой грех ради Юлика совершила, самой страшно вспомнить… Ну, ты же знаешь, о чем я говорю, Николай…

— Да, Леночка, знаю, знаю. Да, тебе страшно об этом вспоминать, я думаю.

— А Жанна! Сколько я с ней мучилась! Сколько сил вложила! Сколько эмоций, сколько энергии! Да разве хоть одна мать отдает столько сил своему ребенку?

— Да, Леночка, да…

Вскоре она успокоилась, вздохнула глубоко. Как всегда после приступа гнева. Николай по-прежнему сидел на краешке кровати, клевал носом ссутулившись. Елена Максимовна глянула на него, еще раз вздохнула. Потом небрежно ударила кистью руки по плечу, произнесла с отвращением:

— Ладно, давай эту мерзость, что ли… Все равно меня до туалета не дотащишь.

— Какую мерзость, Леночка? — вскинулся Николай, удивленно моргая осоловелыми мутно-голубыми глазами. — А, понял, понял… Ага, сейчас… Ты, главное, не нервничай, Леночка. Ты научишься, привыкнешь. Да вместе приспособимся как-нибудь. Я всегда рядом, Леночка. Я по первому зову…

* * *

Жанна проснулась рано, тихо лежала под одеялом, рассматривала профиль Макса. Так себе профиль, между прочим. Не греческий. Лоб узкий, скошенный к волосам, выпирающие надбровные дуги, нос невразумительной формы, пухлые девчачьи губы. Хотя анфас всей этой некрасивости не видно, и даже наоборот, анфас лицо кажется привлекательным, и выпирающие надбровные дуги его не портят, а переносят акцент на глаза нежного медового цвета в обрамлении густых черных ресниц.

Вчера они помирились, конечно же. Вернее, она с ним помирилась. То есть никакого дополнительного выяснения отношений не было, как и не последовало с ее стороны объявления о выборе из двух предлагаемых обстоятельств, но все произошло само собой, на тормозах и тихо под горку. Вполне обыденно, скучно произошло… После того как Макс, так и не позавтракав, отправился досыпать, то бишь компенсировать предыдущую бессонную и грешную ночь, она деловито разобрала его дорожную сумку, изо всех сил стараясь не думать об этой проклятой бессонной и грешной ночи. «Не думать» не получалось, но она себя заставила. Впихнула в зев стиральной машины его рубашки, насыпала порошка больше, чем требовалось, — пусть все постороннее отстирается, все «рыжие-бесстыжие» запахи. А когда он проснулся — уже глубоко после обеда — и вышел на кухню, потирая опухшее от долгого сна лицо, спросила деловито: «Твой бежевый свитер стирать? Я его всегда вручную стираю…» Он спросонья промычал что-то, кивнул утвердительно. Потом глянул… И все понял про ее выбор. Потому что женщина, принявшая решение уйти навсегда, не будет разбирать дорожную сумку и спрашивать про бежевый свитер. Подошел, обнял за плечи, вздохнул так, будто покаялся. Хорошо, что без слов. Слушать слова и просьбы о прощении ей было бы тяжелее.

Потом они ужинали вдвоем. Он молча протянул ей коробочку с пражским сувениром — красивый серебряный перстень в россыпи мелких гранатов. Она так же молча приняла, примерила на один палец, на другой… Перстень оказался великоват. Наверное, рыжая-бесстыжая его на свои пухлые пальцы примеряла. Наверное, он ей такой же перстень купил.

Ну да ладно. Это уже послевкусие после горького основного, это уже не считается. И все, и хватит. Больше и словом о поездке не обмолвились. Зато ночью Макс был особенно нежен, словно пытался убедить ее в правильности выбора. И в то же время присутствовала в его нежности едва уловимая нотка победной снисходительности, небрежения даже… Но у какого мужчины она бы не присутствовала — после такого?

А может, ей показалось, и не было никакой нотки. Или не показалось? Женская гордыня, она ж по своим тайным законам живет, она все чувствует. Хотя… Какая разница — теперь-то, когда решение уже принято. Выбора у нее все равно нет. Лучше оставаться с его небрежением, чем с поруганной гордыней возвращаться в родительский дом. То есть к маме. Нет уж! Все, что угодно, только не это! Лучше перетерпеть армию рыжих-бесстыжих вкупе с нотками небрежения, но только не к маме!

Но сегодня идти все равно придется — дочерний долг никто не отменял. Пусть ненадолго, но придется. Надо вставать и идти… Время идет, съедает воскресное утро…

Она потянулась и тихо застонала от нежелания выбираться из теплой постели. Потом откинула одеяло, спустила ноги с кровати. И услышала за спиной, как Макс пробормотал сонно:

— Ты куда в такую рань, Жужелица?.. Давай еще поспим, воскресенье сегодня.

Он иногда называл ее Жужелицей. Выходило у него довольно мило и ласково, хотя она посмотрела в словаре, кто на самом деле есть эта Жужелица. Оказалось, что это — полезный в хозяйстве жучок. Маленький, незаметный, но полезный же! И на том спасибо, что еще скажешь.

— Мне к родителям надо съездить, Макс… Папа вчера звонил, просил приехать.

— Что, именно сегодня? А завтра нельзя?

— Нет… Я еще вчера должна была…

— Что-то случилось, да?

— Случилось. Мама заболела.

— Так она вроде давно болеет?

— Да нет… То есть она не заболела, а… Ладно, не буду тебя грузить, объяснять долго. Да и ни к чему тебе. Я быстро, только туда и обратно.

— К обеду, значит, вернешься?

— Я постараюсь, Макс.

— А вечером давай выберемся куда-нибудь в приличное место? Давно никуда не ходили.

— Давай… Если не к обеду, то уж к вечеру я точно приеду!

— Нет, лучше к обеду… Что я, все воскресенье буду один дома сидеть?

— Я ж говорю — постараюсь.

Чмокнув его в щеку, она легко подскочила и понеслась в ванную, чувствуя, как он глядит ей в спину. И за свою спину ей было-таки не стыдно! Годы мучений у балетного станка сделали свое дело, все нужные мышцы застыли в нужной форме там, где им и следовало застыть, и спина получилась — пальчики оближешь. Не спина, а скульптурная композиция. И талия, и ниже талии… Ни одной рыжей-бесстыжей в этом смысле ее не переплюнуть, никакой тренажерный зал не поможет. Да, вот так-то…

На улице по-прежнему моросил дождь, и серое низкое небо не обещало погодных изменений. Жанна села в автобусе у окна, просунула руки в рукава пальто, втянула голову в плечи, нахохлилась. И стала думать, как бы так извернуться, чтобы сократить визит в родительский дом. Что бы придумать такое, весьма убедительное, и чтобы звучало достоверно. Понятно — у мамы проблема и ее надо решать, но ведь одним набегом не решишь.

Да и что можно решить, в принципе? Инвалидную коляску покупать, чтобы она по дому передвигалась? Ну, сбросятся они с Юликом на инвалидную коляску… Только ведь маме не коляска, по большому счету, нужна. Маме нужны их душеньки, чтобы владеть ими всласть, чтобы пропускать через пальцы, как пропускают бусины на четках. Знаем, проходили. Да и сейчас проходим. Потому что у этой горькой науки не бывает прошедшего времени.

Зря она вчера телефон отключила. Надо было Юлику позвонить, узнать обстановку. Можно, конечно, и сейчас позвонить, да неудобно. Рано еще. Юлик обычно долго по воскресеньям спит и страшно сердится, когда его будят ранним звонком.

Что, что же придумать?.. Ладно, ближе к делу что-нибудь все равно придумается. К обеду надо вырваться — кровь из носу. Тем более Максу обещала.

Вышла из автобуса, по пути забежала в кулинарию, купила торт. Мама любит сладкое, никогда себе в такой вредной радости не отказывает. Может, и смягчит гнев по поводу ее вчерашнего своеволия. Хотя это вряд ли… Но все-таки. Вдруг прокатит, как Макс говорит.

Дверь открыл отец, радостно всплеснул руками:

— Наконец-то, Жанночка! Мама тебя весь вчерашний день ждала! Так нервничала, так обижалась.

— Я не могла, пап… Никак не могла.

— Что-то случилось, да?

— Долго рассказывать, пап. Можно я не буду?

— Да мне-то, конечно, мне можешь и не рассказывать. А вот маме…

Он трусовато пригнул голову, оглянулся назад и осторожно приложил палец к губам, прислушиваясь.

— Мама еще спит, да? — шепотом спросила Жанна, расценив его жест по-своему.

— Нет, не спит… Но я не знаю даже, как она тебя встретит, Жанночка. Ты уж будь готова ко всякому, прояви снисходительность, если что. Перетерпи как-то. Сама понимаешь, каково маме сейчас.

— Я понимаю, пап. Ничего, не волнуйся. Я перетерплю.