— Трудный для него или для меня? — Кэт помотала головой. — Нет-нет, я не то хотела сказать. Разумеется, ты хочешь, чтобы твой сын чувствовал себя здесь как дома. В этом нет ничего плохого. Только бессердечная корова стала бы против этого возражать. Я просто подумала… что тогда мы уже не сможем видеться так часто, как раньше.

У Рори вытянулось лицо.

— Из-за того, что я выделяю пространство для сына?

— Нет, из-за того, что мне тоже нужно свободное пространство. Вины твоей тут нет никакой. То, что ты делаешь для сына, — вполне естественно.

И оставить Рори тоже вполне естественно. Если она хочет найти в своей жизни опору, то она должна дать себе… как это называют в разных журналах?

Она должна дать себе время для поисков. Точно, это называется временем для поисков.


Согласно плану своей профессиональной практики, раз в неделю Меган должна была на автобусе ехать в одну из городских больниц, где с дюжиной таких же, как она, практикантов проводить нечто вроде конференции, на которой обсуждались насущные проблемы.

Пустые знахарские посиделки — так она отзывалась об этих собраниях, хотя в глубине души и признавала их несомненную пользу. «Какой-то кошмар!» — думала она каждый раз, возвращаясь с этих вынужденных перерывов в работе.

Остальные практиканты принадлежали к разным слоям общества и съехались из разных стран и континентов. Половина из них была выходцами из беднейших азиатских стран, и тем не менее, никаких расовых предрассудков между ними не существовало. Меган без всяких оговорок считала их своими полноправными коллегами. Все они были молоды, младше тридцати лет, чрезвычайно энергичны и преданы своей профессии (настоящие виртуозы!), успевшие пообтесаться в столичной жизни и хорошо выучить язык. Меган считала, что, предлагая такую форму общения, их наставники поступают правильно, потому что не могут же врачи говорить со своими друзьями и родственниками обо всем, что видят на работе! Никто их просто-напросто не поймет.

— Ко мне снова пришла та пациентка, которую избил муж, — сказала одна молодая женщина, блондинка с кудряшками и сильным акцентом непонятного происхождения. — Она приходит ко мне каждую неделю, вся в синяках и ссадинах, а однажды заявилась с поломанным ребром. Не знаю, писать докладную в органы, или нет?

— А что тебя останавливает? — спросил толстый китаец в массивных черных очках.

— У нее брак зарегистрирован, — вздохнула блондинка. — Появись у них на пороге полиция — и, боюсь, муженек ее вовсе прибьет.

— Национальная особенность, — усмехнулся студент из Индии. — Как вам нравится такое культурное поведение?

— Не говори никому! — посоветовал китаец. Его акцент напоминал странную смесь кокни и южно-китайского произношения. Все фразы звучали как команды. — Она не вынесет санкций и будет чувствовать себя еще несчастнее, чем прежде. Они все здесь такие.

— Терпеть не могу, когда мои пациенты требуют, чтобы я от них отстала и линяла в свою страну, — пожаловалась девушка из Пакистана. Одетая в мини-юбку, она казалась настоящей школьницей. — Вы заметили? Обычно они такое говорят, когда я не выписываю им то лекарство, которое они требуют.

— Фемазепам, например, — протяжно пропел индус. — Они всегда заявляют, что я могу катиться куда подальше, если я не выписываю по их требованию фемазепам.

Меган глубоко вздохнула и выпалила:

— Я беременна.

Все уставились на нее, как на зверя в зоопарке. В комнате повисло напряженное молчание.

После нескольких месяцев общей практики эти молодые доктора уже считали, что видели и слышали в своей жизни все. Они видели людей, укушенных хомяками в задний проход. Жен, которые спали с молотками под подушкой — для защиты не от воров, а от собственных мужей. Брошенных дома детей, которым приходилось месяцами самим о себе заботиться, пока их родители развлекались где-нибудь на Ибице. Перед их глазами проходил гротескный парад одичавших детей, малолетних воров и наркоманов, одиноких пенсионеров, мужчин с застрявшими в пылесосах членами, женщин, избитых и искалеченных мужьями-пьяницами, религиозных фанатиков, преступников всех мастей и разновидностей, — в общем, всех униженных и унижающих.

Доктора посещали жилые кварталы, где у всех были бейсбольные биты, хотя никто здесь отродясь не играл в бейсбол и лучшие представители молодого поколения либо спивались, либо заболевали и рано умирали. Все это практиканты уже видели и выписывали таким людям рецепты.

Но чтобы кто-то из их команды, причем человек высокого полета, вдруг забеременел? С таким они еще не сталкивались.

— Надеюсь, все будет в порядке, — сказала Меган, пытаясь придать своим словам уверенность, которой у нее не было и в помине. — Ребенок родится как раз к концу практики, а во время аттестационной сессии я буду кормить его грудью. Кроме того, у него нет отца. Но я думаю, что со всем этим справлюсь.

Никто не знал, что сказать.

Все они долго и много работали и зашли в своей профессии так далеко, и теперь доучивались последний год перед получением диплома и лицензии, и вдруг — на тебе! Увенчивает всю эту грандиозную конструкцию ребенок! Ребенок в такое время? Им это показалось каким-то извращением, словно измученный марафонец, пробежав всю дистанцию, вдруг решает на стадионе пробежать перед изумленной публикой еще кружочек-другой, причем — на руках.

Все смотрели на Меган молча, не выражая ни одобрения, ни сочувствия. Да, конечно, они понимали, что люди бывают разные, многие — со странностями, но чтобы такое? Казалось, что они ей не верят. Меган смотрела в их разноцветные лица и читала в них одну и ту же мысль: она блефует! Иначе просто быть не может!

Меган прекрасно понимала их чувства. Иногда она и сама не верила в то, что с ней происходит.


— Когда у них появляется ребенок, они меняются, — разглагольствовал Майкл. — Причем, меняется не только тело, но и взгляды на жизнь. — Он допил свое пиво и посигналил бармену, чтобы тот принес ему еще. Бармен его проигнорировал. — Центром их мира становится ребенок. А мужчины оказываются где-то на периферии вселенной.

Братья сидели в пабе недалеко от своего автосалона и разговаривали. Обычно они редко ходили по пабам и вообще к выпивке относились отрицательно.

— В итальянском языке нет слова алкоголик, — говорил им отец, глядя на то, как все их английские сверстники пухнут от пива уже в подростковом возрасте.

Но Майкл теперь не спешил после работы домой, хотя и не испытывал по этому поводу особой радости.

— Ты считаешь, что с нашей мамой тоже такое случилось? — спросил Паоло брата. — То есть она тоже потеряла интерес к отцу?

Майкл стрельнул в него оскорбленным взглядом.

— Не смей говорить такое о матери!

— Я просто размышляю. Она всегда мне казалась самой настоящей матерью, самой лучшей из всех, каких только можно себе вообразить. — При этих воспоминаниях Паоло улыбнулся. — Кормила нас, одевала, держала в строгости.

Майкл тоже грустно улыбнулся.

— Да, — согласился он. — Таково ее призвание.

— Может, она тоже изменилась, — продолжал Паоло. — Может, после нашего рождения мы тоже стали самыми главными персонами в ее мире. Но отец был счастлив. Они всегда казались вместе такими счастливыми, разве нет? Гораздо счастливее, чем современные пары.

— Тогда все было по-другому. Мужчины влюблялись в первую попавшуюся девчонку, женились на ней и жили до скончания века. Дом и работа, и никаких интрижек на стороне. А нас со всех сторон окружают соблазны. Современные женщины любят секс не меньше мужчин. До тех пор, пока мы на них не женимся.

Паоло с грустью посмотрел на брата и подумал о том, насколько они все еще близки друг другу и как он любит этого человека.

— Тогда давай начистоту, — сказал он. — Ты не виноват в том, что спутался с Джинджер. Во всем виновата твоя жена.

— Говори тише! — Майкл нервно оглянулся, и в глазах у него появилось затравленное выражение. — Я всего лишь имею в виду, что женщины используют свое материнство против тебя. Большая разница — не жить вместе с женщиной или жить с ней, но порознь. Быть неженатым или быть одиноким. Большая разница — сперва не иметь ребенка, а потом его заиметь. — Он посмотрел на брата с вызовом. — Я очень люблю свою дочь. Не могу себе даже представить, что любовь бывает сильнее.

Паоло положил ладонь на руку брата.

— Я тебя понимаю. Но тогда перестань блудить с кем попало. Ты ведь не хочешь развода, не так ли? Ты же не хочешь, чтобы Хлоя росла без отца? Наверняка ты хочешь, чтобы у твоей дочери была такая же семья, как у наших родителей. Такая же крепкая и настоящая семья.

— Моя семья уже никогда не станет такой.

— Но ведь это сумасшествие — ломать семью из-за какого-то случайного срыва. В этом нет никакого смысла! Ты же любишь свою семью, Майк, не правда ли? И не хочешь ее потерять?

— В Джинджер есть что-то такое, специфическое…

— В них во всех есть что-то специфическое, пока мы теряем из-за них голову, Майкл. Но это специфическое очень быстро улетучивается. Я имею в виду страсть. Этот… я не знаю… голод, что ли. Он утоляется и исчезает. Ты же знаешь об этом гораздо лучше меня, у тебя было столько женщин! Но то, что происходит между тобой и Наоко, — гораздо серьезнее. На основании этого можно построить жизнь.

Майкл повесил голову.

— Да, я люблю Наоко. И Хлою люблю. Но после того как она родилась, я не перестаю удивляться: как можно иметь в жизни так много любви и одновременно так мало радости?

— Что ты подразумеваешь под словом радость? Бесконечный, бессмысленный секс с незнакомкой?

— Ну, для начала — да.

— Ты глупая свинья! Предполагается, что это у женщины бывает послеродовая депрессия! А не у мужчины!

А про себя Паоло подумал:

«У нас все будет по-другому. Когда у нас с Джессикой родится ребенок, ничего подобного не произойдет. Потому что я не собираюсь делать трагедию из бессонных ночей, из детских капризов во время роста зубов, из смены пеленок и, вообще, из всего того, на что нам с Джессикой придется пойти ради ребенка. И я не возражаю против того, что ребенок станет самой важной персоной в жизни моей жены, а сексом мы будем заниматься только эпизодически. Потому что я хочу, чтобы она любила моего ребенка именно так, как должна его любить настоящая мать, то есть больше всего на свете. Потому что этот ребенок заслуживает того, чтобы его любили сильнее, чем меня.

И то, что случилось с Майклом и Наоко, никогда не случится у нас с Джессикой. С нами все будет в порядке. Сейчас самое главное — пережить ближайшие девять месяцев, и все».

И, оставив брата в пабе, Паоло отправился домой, к своей беременной жене, и бережно приложил ухо к ее все еще плоскому животу. Исполненные какой-то непозволительной радости, они оба улыбались и прислушивались, пытаясь уловить сердечный ритм плода — словно сигнал, который может донестись до них из самого центра Вселенной.


«Четырнадцать недель», — думала Меган, устало спускаясь после рабочего дня по больничным ступеням. За ее спиной в регистратуре какой-то бритоголовый мужчина в грубом свитере кричал медсестре, что он знает свои права.

Четырнадцать недель, думала она, легонько проводя рукой по своему животу, — жест ободрения, хотя она и не могла сказать наверняка, кого хочет ободрить: себя или ребенка. Ее беременность была уже заметна. Одежда становилась тесной. Ребенок научился сосать свой большой палец, и это вызывало в ней неизменное удивление.

В больнице имелась брошюрка для будущих матерей под названием «Первый триместр». Там давались вполне разумные советы для женщин, которые вели спокойную и размеренную жизнь и ни в чем не нуждались. «Подключайте к своим проблемам партнера. Не выбивайтесь из режима и позволяйте себе немного вздремнуть днем. Старайтесь поменьше уставать. Привыкайте к специальному лечебному белью. Пусть партнер делает вам расслабляющий массаж. Регулярно плавайте. Не держите проблемы в себе — разговаривайте с партнером».

Глядя на эту брошюрку, Меган хотелось смеяться.

— Меган!

Перед ней стоял Уилл, растерянный и смущенный, и на один короткий момент она обрадовалась его появлению какой-то абсурдной, безудержной радостью. «Подключайте своего партнера», — вспомнились ей автоматически слова из брошюрки. «Пусть партнер делает вам расслабляющий массаж». Однако Уилл уже не являлся ее партнером. И отцом ее ребенка тоже не был. С тех пор как они расстались, он забросал ее целым градом текстовых посланий по Интернету, которые она стирала, не читая. Что здесь можно было сказать? И все же она ощутила какую-то сладкую и щемящую тоску — сожаление, что предназначенный им двоим путь так и не будет пройден.