— Так вы скажите ему, чтобы он вел себя поосторожнее. Такое поведение просто отвратительно. Если хотите, я сама с ним поговорю.

— Вы очень милая, — слегка усмехнулась женщина, пожимая руку Меган, которая начала рассказывать ей о внутриматочных средствах предохранения.

Женщины вообще любили Меган. В клинике она была едва ли не самым молодым доктором, поступившим сюда всего месяц назад для прохождения общей терапевтической практики, и все равно уже очень популярным.

Целых семь лет Меган готовилась к этой работе: шесть из них провела в медицинском колледже, а последний год проходила ординаторскую практику в двух лондонских клиниках. Здесь, в муниципальной клинике общетерапевтического профиля, кроме нее, работали еще три врача — все мужчины, так что ей было с чем сравнивать и из чего выбирать.

Когда к ней приходили женщины с жалобами на месячные боли, от которых им хотелось броситься под трамвай, Меган не говорила им, что надо принимать обезболивающие таблетки и терпеть. Когда молодые мамаши жаловались на тяжелую депрессию, от которой по ночам им хотелось рыдать, она не выпроваживала их вон со словами, что трудности с детьми — дело вполне естественное. Когда сканирование затылочной части мозга у внутриутробного зародыша указывало на то, что у него велика вероятность развития синдрома Дауна, Меган обсуждала с пациенткой все возможные варианты, объясняя, что той предстоит принять одно из самых серьезных решений в своей жизни.

Когда ушла миссис Саммер, в дверь ее кабинета просунулась голова доктора Лауфорда. В крошечном кабинетике сразу запахло сигаретами, сыром и маринованными пикулями. Доктор оскалил зубы, очевидно, воображая, что одаривает ее любезной улыбкой.

— Наконец-то вы освободились, — сказал он.

Мистер Лауфорд был официальным научным руководителем Меган, то есть должен был исполнять роль ее учителя, советчика и воспитателя в течение года, после чего она станет самостоятельным врачом. Некоторые молодые доктора боготворили своих наставников, но, проработав с мистером Лауфордом месяц, Меган убедилась в том, что это циничный и наглый тип, который ненавидел ее и все, что с ней связано.

— Нельзя ли побыстрее, доктор Джуэлл? Последнюю пациентку вы принимали тридцать минут.

— Неужели?

— Именно тридцать. — Он постучал пальцем по своим наручным часам. — Между тем, вы должны укладываться в семь.

Меган мрачно посмотрела на наставника. Воспитанная без матери, она привыкла с боем отстаивать свою позицию.

— У этой пациентки выкидыш. И вообще, здесь не Макдоналдс.

— Разумеется, — рассмеялся доктор Лауфорд. — Старик Макдоналдс может позволить себе роскошь тратить на своих клиентов больше времени, чем мы. Пойдемте, я вам кое-что покажу.

Меган последовала за Лауфордом в битком набитую народом приемную.

Лица пациентов выражали разную степень страдания и измученности. Какая-то крупная женщина с татуировками на голых руках кричала на сидящую в регистратуре сестру. Со всех сторон слышался надрывный кашель, детский плач, астматическое дыхание. Некоторые лица Меган узнавала. Вот женщина с циститом, у этого мужчины гипертония, у девочки астма — как и у многих детей, которые дышат городским воздухом. Господи, подумала Меган, сколько же людей ждут своей очереди на прием к врачу!

— Вам предстоит нелегкое утро, — сказал доктор Лауфорд, как будто отвечая на ее немой вопрос. — Ведь из них добрая половина ожидает именно вас.

Стараясь не выдать чувств, Меган вслед за доктором снова вошла в свой кабинет.

— Это Хокни, а не Харли-стрит, — продолжил наставлять ее Лауфорд. — Семь минут на пациента, вам понятно? И неважно, какая у него болезнь: чума или прыщ на заднице. Вошел — семь минут — вышел. Пока Господь не дарует нам сорокавосьмичасовые сутки или мы не найдем себе работу в частном секторе, у нас не остается другого выхода. Семь минут — вот все, что мы можем для них сделать.

— Конечно.

Лауфорд бросил на нее раздраженный взгляд и вышел.

Чтобы оказаться в этом маленьком кабинетике, Меган пришлось так много трудиться! Но теперь она начала сомневаться, сможет ли выдержать этот последний год с Лауфордом, который следил за ней и отмечал все малейшие промахи. Она слышала, что клиники охотно принимают на работу молодых практикантов по единственной причине — таким путем они получают даром еще одного врача. Но на самом деле никто из этих старых хрычей, каким бы он ни был плохо оплачиваемым и циничным, вовсе не жаждал взваливать себе на шею практиканта, который только усложнял его и без того нелегкую жизнь. Без нее здесь всем явно будет лучше. Меган чувствовала, что Лауфорд только и ждет, когда она совершит какую-нибудь глупость, и тогда он сможет со спокойной душой от нее избавиться.

Но пикантность ситуации заключалась в том, что, по всем признакам, Меган уже совершила глупость. Причем такую глупость, в которую сама едва могла поверить.

Сегодня утром, во время обязательной встречи за чашкой кофе с Лауфордом (Меган обязана была дважды в неделю встречаться с ним для обсуждения своих успехов в профессиональной деятельности — или отсутствия оных), она вдруг вынуждена была извиниться и выскочить в туалет, где ее вырвало. Но только вечером, когда она с больной спиной возвращалась в свою маленькую квартирку, она окончательно убедилась в том, что сильно сглупила.

Да, это невозможно. Да, срок еще слишком маленький. Но…

В животе она почувствовала толчок.

2

— Ах, дорогая, ты еще слишком молода, чтобы иметь ребенка, — сказала мать Меган. — А я еще слишком молода, чтобы стать бабушкой.

Меган вычислила в уме, что ее матери сейчас должно быть шестьдесят два года, хотя последние шесть лет та говорила всем, что ей немногим за пятьдесят. В своей терапевтической практике Меган встречала бабушек из бедных лондонских пригородов, которые были в том же возрасте, что и Кэт, и даже в том же самом возрасте, что и Джессика, — все эти «малышки» чуть-чуть за тридцать, у которых процесс деторождения начался в тот самый момент, когда им это позволила Мать-природа, хотя городской средний класс считал такой возраст еще совсем детским. Но факт оставался фактом — вид у Оливии Джуэлл абсолютно не ассоциировался с представлениями о бабушке. А почему бы и нет? Ведь ее мать по существу и матерью-то никогда не была.

Мужчины все еще поворачивали головы ей вслед. И вовсе не из-за прежней славы (которая исчерпала себя уже лет двадцать назад), а благодаря тому, как она выглядела. Густые черные кудри, белоснежная кожа, огромные голубые глаза. Внешностью она чем-то напоминала Элизабет Тейлор, если бы та выиграла сражение с лишним весом, или Джоан Коллинз — перед тем как та отправилась в Голливуд. Роскошная английская роза (отцветающая, конечно), но все же еще не утратившая былого блеска.

— Ребенок отравит всю твою жизнь, — продолжала Оливия, с удовольствием разглядывая свою младшую дочь. — Ты ведь не хочешь, чтобы кто-то отравлял тебе жизнь?

Когда ее родители встретились в Королевской академии драматического искусства, Оливия считалась безусловным лакомым кусочком. Да и Джек был без преувеличения красивым молодым актером, высоким, стройным и подтянутым — после двух лет службы в военно-воздушных войсках и успешной карьеры в модельном бизнесе (сигареты, клубный пиджак, самодовольная ухмылка на губах, полная раскованность в движениях). Хрупкая же, фарфоровая красота Оливии в условиях послевоенного аскетизма казалась чем-то атавистическим, особенно когда в моду внезапно вошли пышногрудые блондинки.

Преподаватели и одноклассники, глядя на Оливию, замирали от восторга, позже то же самое делали критики, которым нравилась ее капризная, топающая ножкой Корделия в «Короле Лире». Если Джеку все, не сговариваясь, предсказывали в будущем тяжкий труд и вечные вторые роли, то уж Оливия, по их мнению, была просто приговорена к славе. По иронии судьбы в жизни все получилось далеко не по предсказанному сценарию.

После нескольких лет мелькания на заднем плане в английских фильмах, ностальгически воспроизводящих Вторую мировую войну, — то в роли курящего трубку капитана в мешковатом свитере, который шел ко дну вместе со своими матросами, то в роли ревматического военнопленного, застреленного в спину монахиней при попытке к бегству, то в роли хромого руководителя самолетного звена, самоотверженно защищающего кентские небеса, — Джеку Джуэллу посчастливилось заполучить роль всей своей жизни.

А именно: почти двадцать лет он играл роль овдовевшего отца в телевизионной драме Би-би-си «Все рыбы в море», причем играл так долго и усердно, что Меган, самая младшая из его дочерей, едва помнила, чтобы он появлялся в домашних стенах. Он до такой степени вжился в роль отца, обожающего своих экранных детей, что почти забыл о детях настоящих. К тому времени, когда его дочери достигли подросткового возраста, он стал узнаваемым лицом нации, в то время как Оливии так и не довелось сыграть ни одной из предсказанных ей блистательных ролей.

— А отец был бы рад, — сказала Меган, намеренно провоцируя мать упоминанием о ее бывшем муже. — Вот отец был бы счастлив стать дедушкой.

Оливия стрельнула в дочь подозрительным взглядом.

— Ты ему еще не говорила? — с беспокойством спросила она.

— Разумеется, нет. Но даю руку на отсечение — он был бы счастлив.

Тогда Оливия Джуэлл рассмеялась.

— Это потому, что он всего лишь глупый мягкотелый негодяй. И потому что его совершенно не волнует, как это может отразиться на твоей жизни. Я уж не говорю про твое хорошенькое молодое тело.

Меган с матерью сидели в кафе в Риджент-парке, окаймленном домами Нэша — самыми прекрасными зданиями в Лондоне. Глядя на них, Меган думала, что они словно сделаны из мороженого. Они с матерью устроили одно из своих регулярных свиданий: пили чай, смотрели, как по озеру плавают черные лебеди, вдыхали аромат подстриженной травы и запахи животных из расположенного неподалеку зоопарка.

Меган была единственной из трех сестер, кто встречался с матерью регулярно. С Джессикой мать поддерживала связь спорадически: та с трудом переносила таких эгоистичных людей, как Оливия, а Кэт вообще не разговаривала с матерью годами.

Чтобы с ней общаться, надо прилагать усилия, часто думала Меган. То, чего ее сестры не хотят понять. Если приложить усилие, то отношения можно поддерживать.

— В начале 1960-х на Бревер-стрит жил один мальтиец, который занимался тем, что помогал девчонкам, попавшим в беду. — Голос матери каждый раз приводил Меган в изумление. В нем чувствовалась легкая застенчивость и какой-то специфический надтреснутый акцент. Услышав этот хорошо отрепетированный акцент, Меган тут же воображала себе здание Би-би-си, где мужчины в смокингах прохаживаются по роскошному холлу и читают последние новости. — Не помню, как же его звали?

— Неважно, — ответила Меган, бросая на стол салфетку. — Со мной все будет в порядке. — Оливия прикрыла своей рукой руку дочери и слегка потерла ее, словно желая согреть.

— Дорогая, я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Спасибо, нет.

— Женское тело после рождения навсегда теряет прежнюю форму. В молодости у меня было такое же тело, как у тебя. Не такое хрупкое, как у Джессики. И не такое тощее, как у Кэт. Практически такое же, как у тебя. — Оливия сощурилась на свою дочь. — Разве что не такое пухлое.

— Еще раз благодарю.

— А знаешь ли ты, что Марлон Брандо однажды сделал мне предложение?

— Кажется, ты это уже упоминала. Раз тысячу.

— А дражайший Лорри Оливье был в восхищении от моей Корделии. Платье, в котором я была на премьере «Так держать, рыжий!», вызвало настоящую сенсацию. В свое время я была общепризнанной Лиз Херли своего поколения.

— И именно из-за этого отец стал Хью Грантом.

— Скорей, Хью Грином. Ах, этот человек… Я мечтала о Беверли-Хиллз, а он запер меня на Максвелл-Хиллз.

«Как странно, — подумала Меган. — Ведь мать по собственной инициативе ушла из семьи». Именно она трахалась потом со второразрядным актеришкой на съемной квартире, бросив детей на попечение отца и целого калейдоскопа случайно нанятых им нянек. Ну, и на Кэт, разумеется. И тем не менее, именно мать чувствовала обиду. Возможно, она не смогла простить отцу того, что он стал гораздо более знаменитым, чем она.

Ее карьеру можно назвать сугубо английским феноменом. Если бы Оливии Джуэлл хоть раз в жизни пришлось писать анкету с описанием своей профпригодности и особенностей амплуа, то «сдобная бабенка» подошло бы в самый раз. В 1950-е годы она с триумфом снялась в полдюжине фильмов ужасов: выскакивала в кадре в ночной сорочке из подземелья Трансильванского замка, на нее набрасывался сумасшедший доктор, у которого на уме были одни извращенные эксперименты, и так далее. Затем, когда времена и акценты изменились и публике понадобились герои из рабочего класса или из далеких и экзотических стран (например, Джеймс Бонд и его одетый в бикини гарем), она перешла на работу в какой-то второсортный провинциальный театр.