Тони Парсонс - Семья

— Поговори с моим родственником Паоло, — посоветовала она. — Кажется, он делал это множество раз.

— Кэт, если есть на свете вещь, которой мужчину не надо учить, так это… О-о-о-х! — От боли у него на глазах выступили слезы. — Так это онанизм.

— И тогда они подсчитают твои сперматозоиды?

— Подсчитают. Попробуют их пощекотать. И посмотрят, насколько они прыгучие и здоровые. Посмотрят, есть ли они у меня вообще.

— Они есть, я в этом уверена.

Рори улыбнулся, глядя в ее озабоченное прекрасное лицо. Да, оно того стоило, потому что в результате он вернул эту женщину в свою жизнь. Правда, ей почему-то кажется, что самое трудное во всем этом деле — это встреча сперматозоида с яйцеклеткой.

Но, по опыту Рори, гораздо сложнее сохранить семейные отношения на долгие годы и вырастить ребенка. Жить вместе в качестве родителей — вот самое трудное испытание в семейной жизни, и где-то в глубине сердца он сильно сомневался, сможет ли вынести это испытание еще раз.

Мысль о том, чтобы снова стать отцом, одновременно воодушевляла его и пугала. Потому что Рори знал, сколько сил это требует от родителей. Но он не мог ей отказать. Если Кэт собралась родить ребенка, то — Господи, я тебя умоляю! — пусть она родит его от меня!

Позже к нему зашел сын и, усевшись на край кровати, с мрачным видом начал поедать предложенные ему грейпфруты.

— Значит, Кэт хочет ребенка? — спросил Джейк.

Рори весь сжался и попытался поправить бинты, чтобы хоть немного сбить пожиравшее его пламя боли.

— В конце концов, — с трудом выдавил он из себя, — они все хотят детей.

По мнению Кирка, отношение женщин к минету за последние годы сильно изменилось.

Когда он был подростком, минет считался неким призом, которым девушка награждала парня только в том случае, если считала, что с ним можно провести жизнь. Или, по крайней мере, ближайшие два месяца жизни. И парень, которому сделали минет, считал, что ему крупно повезло. Теперь все было иначе.

Теперь минет приобрел оттенок чего-то вынужденно-фальшивого. Женщины шли на него волей-неволей, потому что настоящий секс, старомодный, вагинальный, стал весьма редким явлением.

Нельзя сказать, что женщинам это нравилось. Но, по крайней мере, Кирк никогда не слышал, чтобы они жаловались на его быстроту.

«А теперь минет стал скорее актом милосердия. Что же изменилось в жизни за последнее время? Это нельзя было объяснить страхом перед беременностью», — думал Кирк. Потому что если девушек из окрестностей Сиднея, с которыми он имел дело в молодости, приводила в дрожь сама мысль о беременности, то современных независимых женщин этим не испугаешь — у них всегда в запасе всякие спирали, колпачки и пилюли.

Возможно, дело в том, что минет стал своего рода коммерческим приемом, способом поймать мужчину в сети, так чтобы он уже не смог уйти от женщины. Способом утверждения женской власти над мужчиной. Очевидно, ход рассуждений таков: если женщина согласна на минет, то с чего мужчине от нее уходить? Разве есть в жизни что-то лучше этого?

Он потрогал волосы женщины, которая стояла перед ним на коленях. Она была австралийкой, в Лондоне жила года два — осела здесь на некоторое время после продолжительного периода странствий. Но собиралась вернуться в Австралию к своей настоящей жизни.

Она сидела в «Мамма-сан» в большой подвыпившей компании — было похоже на то, что они праздновали день рождения. Зеленым светом для их знакомства стал ее австралийский акцент. Потом, после окончания его смены, они отправились в один известный ему бар, а после оказались в его съемной квартирке.

Вдруг зазвонил телефон, и девушка, нахмурившись, подняла глаза и пробуравила его взглядом. Они все так делают, когда что-то идет не по плану. Очень часто зрительный контакт становился спусковым крючком, чтобы… Ну, в общем, Кирк почувствовал, что прием срабатывает. Он начал задыхаться. Но телефон продолжал звонить. В такое время ему никто не мог звонить.

Щелкнул автоответчик, и он услышал голос Меган. Она была чем-то расстроена. Очевидно, случилось нечто из ряда вон выходящее.

— Извини, что тебя беспокою, — сказала она, — но мне нужна твоя помощь. Если бы ты мог сейчас приехать… Это Поппи… Если ты прочтешь это сообщение…

Кирк бросился к телефону.

— Меган? Что? Хорошо, хорошо. Сейчас еду. Я скоро буду.

Девушка продолжала на него смотреть, не поднимаясь с колен, но теперь в ее прищуренных глазах отчетливо читалась холодная ненависть.

— Ты назначаешь свидание какой-то шлюхе, когда я еще здесь?

— Извини, — ответил он. — Я должен идти. Дело в моей дочери.

Меган открыла дверь, закутанная в халат. Вид у нее был такой, словно она вот-вот свалится с ног. Из единственной спальни слышались настойчивые завывания Поппи.

— Я просто не знала, к кому еще обратиться, — сказала она. — Сестры и так слишком много для меня делают, а сейчас уже поздно. Сколько времени?

— Понятия не имею.

Что-то в криках Поппи было такое, от чего его мороз продрал по коже.

— Что с ней?

— Она все время плачет и никак не может остановиться, — ответила Меган. — Я ее покормила, приласкала, поменяла пеленки.

— Может, она заболела?

— Температуры нет. Признаков простуды тоже. Она кажется вполне здоровой. — Меган в отчаянии покачала головой. — И тем не менее плачет. Я же врач. Я бы поняла, если бы что-то было не так.

— Ну, ты еще и женщина. Мне в тебе это нравится больше всего.

Кирк вошел в спальню. Трудно было поверить, что такое крошечное существо, как Поппи, может кричать так громко и при этом с такой злостью. Ее личико кривилось от возмущения, было красным, словно ее вот-вот хватит апоплексический удар, и мокрым от слез. Он взял ее на руки, почувствовав сквозь пеленки тепло ее тельца и запах мяты, этот свежий аромат, который шел от ее кожи.

Он засмеялся от счастья, и его глаза наполнились слезами. Он так ее любил! Он и сам не мог поверить, что способен на такую чистую, ничем не обусловленную любовь. Это его дочь. Его крошечная, новорожденная дочь!

Она взвизгнула прямо ему в ухо.

Меган стояла в дверях.

— Может, ты хочешь чаю? — спросила она. — Или чего-нибудь еще?

— От чая не откажусь, — ответил он. — А знаешь, в чем, по-моему, проблема?

— В чем?

— В том, что она ребенок. Только и всего. — Кирк погладил Поппи по спине. От нее пахло молоком и ванной. — И еще в том, что ты пытаешься со всем справиться самостоятельно.

Меган плотнее запахнулась в халат.

— Пойду приготовлю чай.

Кирк поднял Поппи на руках, посмотрел на нее сквозь слезы, застилающие ему глаза. Его губы расплылись в широкой улыбке. Малышка постепенно становилась настоящей красавицей. Она все больше была похожа на нормального новорожденного малыша, круглолицего, розовощекого и пухленького.

Но даже если она и не станет красавицей, думал он, для него она все равно прекраснее всех на свете. Он крепко прижал ее к себе. Свою ненаглядную дочь.

От нее исходило тепло, как от нагретой бутылочки с молоком. Ее нельзя слишком сильно стискивать, напомнил себе Кирк, девочка еще слишком мала. Но он ничего не мог с собой поделать. Ему казалось, что он никогда не сможет выпустить ее из рук, потому что именно она дарила ему это чувство — всепоглощающей, покровительственной любви.

Очевидно, он сжал ее слишком сильно. Потому что когда Меган вернулась в комнату с двумя чашками чая, Поппи вдруг пукнула изо всех сил, да так громко, как страдающий от газов чернорабочий во время пятничного кутежа. И тут она уснула.

Кирк с Меган посмотрели друг на друга и засмеялись. Потом Меган приложила палец к губам.

— Ради бога, только не разбуди!

Кирк нежно поцеловал дочь в щечку. Как может быть что-то таким безупречным? И уложил ее в колыбельку.

— Спасибо, — прошептала Меган.

— Она растет, — тоже шепотом заметил Кирк.

— Еще месяц-другой, и она сможет носить совершенно нормальную одежду, как и положено новорожденному ребенку. Все, что подарила ей Кэт.

Они пошли на кухню и пили чай, оставив дверь спальни чуть приоткрытой. Ребенок спал без задних ног. Чай быстро кончился, а они продолжали сидеть, вслушиваясь в звуки ночи. Но в такой поздний час даже улицы Хокни опустели и погрузились в безмолвие.

— Ну, что ж, — сказал Кирк, вставая и собираясь уйти.

Меган тоже поднялась и запахнула халат поплотнее. И приложила палец к его губам.

— У нее твой рот, — сказала она.

— Неужели?

— Да. Такой же широкий. Именно поэтому ей удается так громко кричать.

Кирк потрогал кончиками пальцев подбородок Меган.

— Но у нее твой подбородок, — сказал он. — Такой же сильный и решительный. И твои глаза.

— Я в полном раздрае, — прошептала Меган, отстраняясь от него.

Только не это. Она хотела показать, как благодарна ему за то, что он пришел к ней посреди ночи, хотела показать, что между ними существует связь — и всегда будет существовать. Но только не это.

— Ни в каком ты не в раздрае, — возразил он. — Ты потрясающая!

— Не говори так! Прошу тебя. Не говори то, что не соответствует действительности.

Она не питала иллюзий относительно своего тела. Ее критичность в этом отношении могла сравниться разве что с критичностью подростка к самому себе. Но вместо проволоки на зубах и веснушек на щеках, у нее теперь был огромный шрам на животе, а воспаленные, бесполезные соски ныли и пульсировали на твердых грудях — грудях таких незнакомых и тяжелых. И живот ее все еще был большим, словно никакого ребенка из него не извлекали.

— Ты очень красива, Меган. Для меня ты всегда будешь красивой.

— Неправда. Я в полном раздрае. Посмотри.

Она слегка распахнула халат, расстегнула пуговицы на пижаме и приподняла майку. Послеродовой шрам все еще казался свежим. Кирк сделал к ней шаг и провел по шраму пальцем — почти не касаясь.

— Отсюда на свет появилась наша дочь, — сказал он. — Этот шрам совсем не безобразный.

Меган опустила голову. Ей было приятно слышать эти слова, но «этого» она от него не хотела.

— Я так устала, — сказала она.

— Тогда пойдем спать. — Он заботливо опустил ее майку. — Нам всем троим пора спать.

В темноте спальни, прислушиваясь к спокойному дыханию дочери, она позволила ему раздеть себя. Потом они легли в постель, и она повернулась к нему спиной, но не возражала, когда он прижался к ней с нежностью целомудренного влюбленного.

— Я так устала, — повторила она.

— Тогда спи.

— Может быть, утром.

— Я больше никуда не уйду.

Он обнял ее, и она ощутила его тепло, тепло человеческого участия, и ее уставшее тело с благодарностью отозвалось на милосердные объятия сна, и Меган сдалась.

Когда Кэт было двенадцать лет, Джессике восемь, а толстой крошке Меган четыре года, им захотелось жить с матерью.

Решение принимала, разумеется, не Оливия и не Джек, а Кэт собственной персоной, самостоятельно и ни с кем не советуясь.

Потому что в тот год, когда Оливия ушла из дома, дела в доме пошли из рук вон плохо. Денег стало гораздо меньше, чем раньше, хотя отец все время пропадал на работе (и только много позже Кэт поняла, что на работе люди иногда просто прячутся от домашних проблем).

Новая нянька, простодушная немка из Гамбурга, не могла за всем уследить и часто приходила в отчаяние, не зная, с чего начать, потому что домашних дел вдруг накопилось огромное множество.

В душе Кэт постепенно разрасталась ненависть, причину которой она не могла объяснить. Меган снова начала писаться в постели. Джесси то и дело ударялась в слезы, требуя, чтобы все вернулось на круги своя, чтобы все было по-старому, и Кэт не могла с ней не согласиться.

Об этом периоде времени у Кэт было одно самое яркое воспоминание: консервированная еда. Постоянное питание консервами и ненависть, пожирающая изнутри.

Но в глубине своего двенадцатилетнего сердца Кэт прекрасно понимала, что по-старому уже никогда не будет. Теперь, когда за матерью приехал человек на такси. Но, впрочем, какое решение Кэт могла принять?

Она решила перевезти сестер к матери.

Поначалу все шло на удивление легко. Кэт превосходно вжилась в роль высокомерного и независимого командира — к которой прибегала ее мать, когда просила о помощи. Потом девочка проинформировала ошарашенную няньку о том, что все устроено и они в ближайшем будущем переезжают в Сен-Джон Вуд.