Эли легкомысленно списывала произошедшие в Джейке изменения на переходный возраст. Однако Рори испытывал чувство вины: он вынужден был признаться себе, что эти перемены связаны с разводом.

Эли любила притворяться, что теперь, после развода, все трое стали гораздо счастливее, чем прежде. Возможно, эта ложь помогала ей справиться с происходящим. Потому что разве может хоть один родитель постоянно жить с осознанием того, что его поступки нанесли детям непоправимый вред?

И вот сейчас все это нахлынуло на Рори с новой силой: безмерная горечь и гнев из-за того, что его ребенка так грубо от него оторвали. Он вспомнил тот период, когда Эли с Джейком только начали жить с этим новым мужчиной, который, как предполагалось, должен был собрать по кусочкам разбитое сердце Эли. Рори не позволялось вечером даже звонить Джейку, чтобы пожелать спокойной ночи: Эли называла это вторжением в ее личную жизнь. И Рори оставалось лишь сесть в машину и ехать к их дому, чтобы там, припарковавшись, смотреть на окна спальни своего сына до тех пор, пока свет в них не погаснет.

«Доброй ночи, сыночек, — мысленно говорил он тогда. — Доброй ночи».

Неужели однажды ему снова придется парковаться под окнами чужого дома и смотреть, как гаснет свет в спальне его нового ребенка?

— Это самое лучшее, что может быть на свете, — сказал он Кэт, осторожно положив руку на ее пока еще плоский живот. И свято верил в сказанное.

Но у него не нашлось слов, чтобы передать, как этот ребенок словно определяет границы его жизни, что это маленькое существо есть также напоминание о его собственной смерти, самое естественное напоминание о том, что все на свете имеет конец.

20

— Смешно, — сказала Бригитт. — Ты еще успеваешь сделать ребенка до того, как тебе стукнет сорок! Молодец! Запрыгиваешь в поезд в самую последнюю минуту. Мне кажется, это… смешно.

Кэт неуверенно заулыбалась.

— Знаешь, на самом деле я еще не совсем готова к переменам, ты же знаешь.

— Нет, нет и нет! — энергично замахала головой Бригитт. — Не пойми меня неправильно. Я поздравляю и тебя… и Рори, разумеется. Кто бы мог подумать, что он на это способен? Я просто думаю, что это… ну… несколько смешно. Подожди минуту.

Бригитт исчезла на кухне. Вечер только начинался, и «Мамма-сан» еще пустовал. Только с кухни слышался гул голосов персонала. И в окна барабанил нескончаемый дождь. Кэт в который раз потрогала живот. Как хорошо в такой вечер, как этот, находиться под крышей и в тепле. Вернулась Бригитт с бутылкой шампанского и двумя бокалами в руках.

— Давай выпьем за тебя, Кэт!

Кэт насторожилась.

— Я бы с удовольствием, но, по-моему, мне лучше воздержаться. — И она снова дотронулась до живота.

Бригитт фыркнула.

— Ой, я тебя умоляю! Это же особый случай! Мы выпьем только по одной. Никакого вреда это не принесет.

Бригитт со знанием дела сняла с бутылки фольгу, раскрутила проволочную сетку и начала осторожно вынимать пробку. Та выскочила из бутылки с легким щелчком. Бригитт наполнила два бокала и подала один Кэт.

— Я не хочу. Но все равно спасибо.

Кэт похлопала Бригитт по руке. Этой женщине она была обязана слишком многим, и поэтому ей не хотелось ее обижать. Но в то же время… Она должна была дать своему ребенку как можно больше шансов. Кэт поставила бокал на стол.

— Кажется, ты становишься ханжой, Кэт, или я ошибаюсь?

Бригитт взяла в каждую руку по бокалу и отпила из одного.

— Ничего подобного, — возразила Кэт. — Просто… ну, в общем, мне лучше этого не делать. Мы с тобой выпьем позже, после родов, идет?

Бригитт ловко осушила один из стаканов и подняла другой вверх — пародия на приветственный жест.

— После родов! — провозгласила она. — Разумеется! Только обещай мне, что не превратишься в одну из тех самодовольных детолюбивых мамаш, которые отрекаются от своего фееричного прошлого!

— Я не уверена, что у меня было такое уж фееричное прошлое. Хотя, кажется, понимаю, что ты имеешь в виду. Я слишком долго жила свободной жизнью. Но все на свете надоедает, не правда ли?

Лицо Бригитт оставалось совершенно бесстрастным. Она молча отхлебнула шампанское. Кэт забрала у нее из рук пустой бокал и наполнила его водой. На свете было не так много людей, с которыми она могла пить из одного стакана: пожалуй, только с сестрами и с Бригитт.

— Не могу сказать, что жалею о прошлом, — продолжала Кэт. — Но все равно забавно. В юности, когда я ухаживала за своими сестрами, мне хотелось только одного — быть свободной. Чтобы никто меня больше не связывал и не стеснял. Но когда я действительно стала свободной, то это состояние почему-то не принесло мне особых восторгов. Раньше мне казалось, что, обретя свободу, я стану счастливее. Но, по правде сказать, с некоторых пор я начала чувствовать в своей жизни не счастье, а безнадежную тоску, какое-то отчаяние. А я терпеть не могу отчаяние.

Бригитт улыбнулась.

— А не кажется ли тебе, Кэт: то, чем ты сейчас занимаешься, как раз и является выражением безнадежного отчаяния?

— А чем я сейчас занимаюсь?

— Производишь на свет ребенка в самый последний момент, причем с первым попавшимся мужчиной, который в этот момент оказался под рукой.

— Никакой это не последний момент!

— Ну, хорошо, предпоследний. Все равно, это гораздо более отчаянный поступок, чем все, что ты делала, будучи свободной женщиной. И это, должна тебе сказать, смешно.

Кэт почувствовала, как все внутри похолодело. Ей не хотелось, чтобы их отношения принимали такой оборот. Она хотела, чтобы Бригитт за нее порадовалась.

— Будь любезна, перестань говорить мне подобные вещи. — Голос Кэт дрожал от волнения, и это ей не понравилось. — Уверяю тебя, ничего смешного здесь нет! И забавного тоже!

— А мне смешно, Кэт! Женщины, подобные тебе, вызывают у меня смех. Посуди сама. Сперва все эти разговоры про свободу и независимость, а потом ты внезапно хватаешься за первую попавшуюся возможность стать домохозяйкой!

— Между прочим, я собираюсь продолжать работать! У меня нет другого выхода. Рори любит свою работу, но особых денег она не приносит.

— И как же ты собираешься работать? Ты уже обдумала этот вопрос?

Разумеется, обдумала. Конечно, не до мельчайших деталей. В глазах Рори она читала сомнения. Но себя все же представляла не иначе как работающей мамашей, хотя такая перспектива была еще далека.

— Через двенадцать недель после родов я вернусь на работу, — сказала Кэт. — Если это тебя, конечно, устроит. Мне помогут сестры. И Рори. У Рори после восьми нет занятий. Все как-нибудь образуется.

Бригитт покончила с шампанским. И больше не улыбалась.

— Но тебе придется уходить с работы пораньше, не правда ли? А потом у твоего ребенка начнут резаться зубки, или откроется понос, или он просто будет плакать без мамы? А когда он чуть подрастет, то придется шить ему дурацкие костюмчики на Рождественские представления? И мамочка должна на них присутствовать, не правда ли?

Кэт покачала головой. На глаза у нее навернулись слезы. Она даже представить себе не могла, что между ней и Бригитт возможен такой диалог. За исключением сестер Рори и отца, она никого не любила больше Бригитт. Именно Бригитт научила ее, как стать взрослой женщиной, сильной и независимой. А теперь та лишала Кэт своей любви — впрочем, все, в конце концов, это делают.

— Ты говоришь так, словно моя беременность — это какое-то предательство, — сказала Кэт.

Бригитт засмеялась.

— Ты предаешь не меня, Кэт. Ты предаешь себя. Через два года ты будешь толкать коляску по захудалой пригородной улице и искренне поражаться тому, что сделала со своей жизнью.

Кэт допила воду и очень осторожно опустила бокал на стол.

— А знаешь, Бригитт, в чем проблема на самом деле? — спросила она. — Вовсе не в самодовольных и ограниченных матерях. А в таких прокисших старых калошах, как ты.

— Прокисших старых калошах, как я?

— Именно такие, как ты, боятся, что ребенок сломает их образ жизни. Я советую тебе родить ребенка, Бригитт. Он сделает тебя добрее.

— Послушай, Кэт. Давай не будем ссориться. Я же тебя не увольняю и вообще ничего плохого не хочу сказать. Ты же знаешь, как ты мне нужна.

Кэт подхватила плащ со спинки стула.

— Я знаю, что ты меня не увольняешь, Бригитт. Потому что я ухожу сама.

Уходя, Кэт слышала, как Бригитт позвала ее, но не обернулась. Она вышла из «Мамма-сан», думая о том, до чего же все забавно получается.

Она слышала о женщинах, которые теряли работу во время декретного отпуска. Таких было много. Но она ничего не слышала о тех, кто вылетал с работы просто потому, что заимел булочку в духовке. Она погладила живот, вверх-вниз, вверх-вниз, и подумала о том, что же им теперь делать. Всем троим. Их маленькой семье.

Возле ресторана под дождем стояла Джессика.

— Я совсем не хотела, чтобы все так вышло, — сообщила она.

Кэт сразу не сообразила, что сестра имеет в виду: то ли она не хотела промокнуть до костей, то ли не хотела держать в своем сердце столько обиды и злости, то ли не хотела оставаться бездетной среди внезапно забеременевших сестер.

Кэт не знала в точности, что имеет в виду Джессика, но зато понимала, что та чувствует. Поэтому она взяла сестру под руку, вдохнула исходящий от нее аромат и прижалась к ней крепко-крепко. Она так ее любила! И сейчас, под дождем, возле пустого ресторана женщины на короткое время забыли о маленькой жизни, которая росла в одной из них.


Когда Поппи не плакала, она лежала между своими родителями, и они смотрели на нее так, словно это неразорвавшаяся бомба, которая в любой момент может шарахнуть прямо им в лицо.

Ребенок спал, но взрослые не могли заснуть. Они даже дышать боялись, чтобы, не дай бог, не разбудить девочку.

В ее плаче им виделось нечто загадочное. Кто бы мог подумать, что столь маленькое тельце может издавать такие оглушительные звуки? Причем такие горестные, полные гнева и обиды… Родители были измучены и напуганы, не в силах перекинуться лишним словом. Они решили, что их ребенок — самый крикливый на свете.

Между тем, из блестящих розовых десен малышки начали проклевываться первые молочные зубки, а из носика (такого крошечного, почти незаметного) непрестанно текли сопли, и этого было достаточно, чтобы превратить жизнь двух взрослых в настоящий кошмар.

В конце концов, Меган перед самым рассветом забылась беспокойным сном, но почти тут же, по звонку будильника, ей пришлось вскакивать снова.

И вот она уже устало карабкается по лестнице знакомого ей дома в Санни Вью, вся в мыслях о ребенке, об этом пришельце, который ни с того ни с сего стал центром ее вселенной, и ее жизнь — вернее, их жизнь в одночасье изменилась кардинальным и непредсказуемым образом.

Когда к ним приезжала Джессика, малышка вела себя отлично. Ее личико (при виде которого Меган замирала от любви и счастья) светилось от радости.

Поппи была рада Джессике. Она стала узнавать свою тетушку. И пока Меган отсчитывала побитые и щербатые ступени бетонной многоэтажки Санни Вью, она не переставала удивляться: неужели Поппи уже умеет любить? И неужели любит Джессику больше, чем ее, родную мать? А, с другой стороны, кто может ее в этом обвинить?

С ребенком Джессика вела себя раскованно и естественно. Меган же ни на минуту не могла освободиться от внутренней напряженности и озлобленности. Она стала совсем не такой матерью, какой собиралась быть, и причину этому видела не только в недостатке сна.

Меган постоянно ждала, что вот-вот стрясется что-то ужасное. Иногда, когда ребенок уставал от собственного плача и засыпал, Меган ложилась возле кроватки так близко, чтобы слышать дыхание девочки, и, не в силах побороть страх, постоянно проверяла, жива ли ее малышка. Долгими часами женщина молила об одном: чтобы Поппи, наконец, уснула, но когда та действительно засыпала, Меган обуревал страх: ей начинало казаться, что дочь умерла.

Любовь к дочери словно поработила Меган, и из этого рабства ей не освободиться никогда. Это была первая и единственная любовь, от которой она никогда не сможет уйти, которую никогда не сможет преодолеть, которая будет длиться до конца ее дней. Эта мысль одновременно вдохновляла ее и повергала в депрессию.

Меган постучала в покарябанную грязную дверь.

Ответа не последовало, хотя изнутри доносилась музыка: Джастин Тимберлейк обещал веселить свою девушку всю ночь напролет. Меган снова постучала, гораздо громче. Наконец дверь открылась, и женщина оказалась посреди непередаваемого хаоса.