Кюрти Ильдико фон - Сердечный трепет

«Слоби Лонг Лонг? Ингеборг Химмельрайх, ты мне об этом не рассказывала. Похоже, ты с самого начала взялась за дело с размахом».

Я смеялась до слез. Мои собственные шутки я считаю ужасно смешными, особенно когда они были такими вульгарными.

Где-то около двух часов Ибо решила, что пришло время мстить. Мы уехали с дискотеки, но через пять минут на темной деревенской улице она приказала мне остановиться.

«Тебе необязательно идти со мной, если не хочешь».

Я испуганно посмотрела на нее. Во что я влезла? В тысячелетнюю остфризландскую вендетту? Может, будут раненые?

«Я с тобой».

«Тогда вперед».

Она сунула мне в руку тяжелую сумку, и я пошла за ней к кирпичному дому с табличкой «Пансион Лаутеншлегер». Ибо достала из кармана баллончик с красящим спреем и принялась замазывать табличку, пока прочесть ее стало невозможно. И этак небрежно, как будто всю жизнь только этим и занималась.

«Ты берешь на себя входную дверь. Я – окна и садовую мебель», – прошептала она.

«Ибо, а что я должна?..»

«Яйца. – Она указала на сумку у меня в руке. – А когда закончишь, быстро дуй отсюда. У Майке чуткий сон в это время».

«Что? Кто? Ибо?!»

Но Ибо уже принялась за дело. Яйца полетели в окна одно за другим. Смачное хлюпанье обостряло абсурд ситуации: две процветающие бизнес-леди, одна из которых совершенно не умеет целиться, в три часа ночи забрасывают яйцами какой-то остфризландский пансион.

Когда мое яйцо по ошибке разбилось об одно из верхних окон, в доме зажегся свет.

«Черт», – зашипела Ибо.

Мы понеслись обратно к машине; сзади раздался женский вопль: «Лудгер! Яйца! Опять яйца!»

Через пару километров я набрала скорость. Мы хохотали до слез.

«Ибо, что это было?»

Она включила свет, взяла с заднего сиденья газету «Остфризише Ландцайтунг» за прошлый год. Одна заметка была обведена красным:

СНОВА ЯИЧНАЯ АТАКА НА ПАНСИОН «ЛАУТЕНШЛЕГЕР»

Нынешней ночью пансион «Лаутеншлегер» стал жертвой вандалов. Фасад был забросан яйцами, а вывеска с именем владельца закрашена черной краской. Лудгер и Майке Лаутеншлегер не могут найти объяснения, почему уже девять лет они становятся жертвами этой атаки. Преступник или преступница остались неизвестными».

«Девять лет?» Я уставилась на Ингеборг, а рот специально оставила открытым, чтобы тем самым подчеркнуть мое крайнее удивление.

«С этой ночи – десять».

«Что эта Майке тебе сделала?»

«Десять лет назад я уехала отсюда, потому что нашла работу в Гамбурге. Лудгер хотел ехать со мной. Но не поехал. Он женился на Майке и получил в приданое пансион ее родителей».

«И ты до сих пор переживаешь? Спустя десять лет? Неужели он заслужил такую любовь?»

«Да что ты, через три месяца я завела себе другого, который был гораздо лучше, чем этот Лудгер. Но кто плохо со мной обошелся, заслуживает наказания. И потом, это уже стало привычкой. Как будто зажигаешь пасхальные свечи или развешиваешь рождественские украшения. Я каждый год приезжаю и бросаю яйца. Можешь считать это смешным, но мне становится хорошо. Моя самооценка повышается, и я чувствую себя снова юной».

«Я вовсе не считаю это смешным. И честно говоря, тоже чувствую себя как никогда юной».

«Правда?»

«Мммм. Как будто мне тринадцать. Большое тебе спасибо, фрау Химмельрайх, ты самая потрясающая мстительница за всех обманутых женщин».

Той же ночью мы вернулись в Гамбург. Рассказывали истории из своей юности. О любовных переживаниях, о беспомощном сексе, о контрольных по математике, о путешествиях в Португалию, о влюбленности в юношей, которые брились хотя бы раз в неделю.

Эта была чудесная ночь.

Ну и времена!

Все стоят. Намертво.

Ни единого метра за последние десять минут. Наверняка, часа за два до этого какая-нибудь дамочка тридцати с лишним лет в «пассате Комбис» и наклейкой «Я торможу и перед животными» на капоте попыталась обогнать грузовик, потратила на это полчаса и устроила километровую пробку.

Чего я совершенно не переношу, так это пробок на дорогах. Еле ползущий транспорт – еще куда ни шло, потому что какое-то движение все же есть. Но когда все тупо стоят на одном месте, мое терпение подвергается чрезмерному, невозможному испытанию.

Мотор выключен. Я считаю, что выключить мотор на автобане – равносильно походу в ресторан для гурманов с вывихом нижней челюсти.

Рядом со мной некто в форде разворачивает бутерброд с ветчиной. Как здорово, что еще используют специальную бумагу для бутерброда. Как раньше, в школе на большой перемене. Серый хлеб с ветчиной. Иногда с шоколадной пастой. Давно это было.

Господи, ничего лучше в голову не приходит? Бутерброд с ветчиной в специальной бумаге. Давно уже меня не посещали столь скучные мысли. Я скучаю, поэтому в голову приходят скучные вещи. Мне очень жарко. И так как мой мобильный телефон сдох, я не могу позвонить Ибо и спросить, что нового. Филипп объявлялся или нет? Вдруг он все еще меня ищет? Несчастен ли он без меня? Хочет ли вернуть? Любит ли меня, несмотря ни на что? Жалеет ли обо мне?

Что мне с того, если ему жаль? Ничто не изменится. Потому что вещи такие, какие они есть.

Пожиратель бутербродов с ветчиной улыбается мне. Я не улыбаюсь в ответ. Только в его возрасте можно испачкаться бутербродом и строить глазки девушке, стоящей рядом с ним в пробке. Но не мне. Я бы с удовольствием вышла из машины и, приветливо улыбаясь, налила ему литр молока в вентилятор. «Молоко плюс японский рыбный соус – и в кабине будет вонять, как в свинарнике, причем долго», – раскрыла мне рецепт Ибо. Я не стала доискиваться, откуда ей это известно. Рада, что она мой друг, а не враг.

Я бы тоже не прочь стать такой, кого никто не хочет видеть своим врагом.

Надо поработать как следует над своим пугающим имиджем. Что, если угрожающе посмотреть на господина бутерброда? Пытаюсь презрительно вскинуть бровь. Но этот гад только приободряется и вдобавок к своей улыбке еще и задорно машет мне рукой. Если не ошибаюсь, на пальце у него обручальное кольцо. Ничто в моих глазах так не дискредитирует мужчину, как заигрывание с кольцом на пальце.

Нет, такая свобода не доставляет никакого удовольствия. Я с отвращением отворачиваюсь. Сексуально озабоченный студент-юрист с махровым постельным бельем и женатый водитель форда с бутербродами с ветчиной – вот те мужчины, что отныне ожидают меня на пути.

Но я, собственно говоря, не хочу возвращаться в прошлое. Не хочу, как когда-то, что-то доказывать, прикидываться умнее или глупее, чем я есть, в зависимости от мужчины, которого собираюсь развлекать. Не хочу больше кивать с заинтересованным видом и спрашивать «Неужели?», когда какой-нибудь придурок рассказывает мне о своем карьерном росте, о том, как он стал руководителем филиала фирмы. Не хочу снова торчать в барах, которые сегодня называются даже не барами, а лаундложами,[68] и оценивающе приглядываться к наличному мужскому контингенту. Прямо как перед турецким овощным ларьком, когда никак не можешь решить, достаточно ли спелый авокадо и сладкая ли на твой вкус клубника. Нет, сформулировано некорректно. Конечно же, и в последние два года я всегда оценивающе осматривала мужчин в барах. Но при этом меня не покидало приятное и успокаивающее сознание, что дома меня ждет он, тот, кто нравится мне в тысячу раз больше, чем любой из тех, кого я видела до сих пор.

Какие чудесные ощущения: вот ты тихо, чтобы не разбудить его, открываешь входную дверь. Крадешься на цыпочках в ванную, чтобы почистить зубы и смыть макияж, потому что давно известно: снятие макияжа перед сном – гарантия здоровой и чистой кожи до преклонных лет. Твои волосы, твое платье пропахли дымом сигарет, ты пила вино, немного флиртовала и вместе со своей лучшей подругой делала вид, что ты семнадцатилетняя, стройная и очень небезразличная к чужим поцелуям. Смотрела на светловолосых мужчин дольше, чем нужно, и хихикала, как подросток, когда они предлагали тебе выпить. Ты играла в игру, в которой не могла проиграть, делала вид, будто ты еще в поиске, хотя давно уже нашла свое сокровище. Посылала мужчинам двусмысленные улыбочки. И произвела впечатление на многих, потому что ни на кого не хотела производить впечатление.

А потом ты приходишь домой, поздним вечером, когда всякое еще может случиться, надеваешь пижаму, пахнущую «Ленором». Заползаешь под одеяло. Которое он взбил для тебя. И задерживаешь дыхание, чтобы услышать его дыхание. Дыхание спящего. Равномерное и глубокое. То и дело он чуть всхрапывает, и этот звук так трогает твое сердце, что слезы наворачиваются на глаза. И ты громко шуршишь одеялом, слегка кашляешь, подвигаешь свою ногу поближе к нему, чтобы вполне ощутимо, но нежно потереться об него, чтобы потом утверждать, что ты шевелилась исключительно во сне. Потому что тогда он наполовину проснется, и произойдет нечто чудесное: он обнимет тебя, притянет к себе, на свою сторону, в свои объятия, на свою не очень волосатую грудь, самое прекрасное место на земле, буркнет что-то неразборчивое, не имеющее смысла, но очень, очень нежное, и прижмется щекой к маленькой, всегда теплой и душистой ложбинке между твоей шеей и плечом и снова заснет. И слегка захрапит. И ты чувствуешь себя дома, укрытой от всех болезней, от всех невзгод, свободной от всех забот – как бывало в детстве, когда вечерами мама сидела у тебя на постели и читала вслух «Белоснежку» и оставляла включенным ночник, пока ты не заснешь, и спускалась в кухню.

Нет ничего лучше, чем любовь. И это так.

Сочные зауерландские[69] сардельки. Браво. После того как с полдюжины водителей передо мной решили больше не ждать и отправились искать объезд, я оказалась позади высоченного, как дом, грузовика с надписью «Сочные сардельки». Под ней – очень реалистичный портрет груза. Омерзительно! Когда вместо голода у тебя горе, худшего места для стоянки не придумать.

Грузовик регулярно выплевывает толстое черное вонючее облако из выхлопной трубы прямо мне в воздухозаборник. Я дышу выхлопами, стою без движения в пробке, потеряла счастье своей жизни и потею в тени колбасного грузовика. Если мне срочно не придет в голову что-нибудь, отчего я взбодрюсь, то моя депрессия, возможно, превратится в агрессию, и я нападу не только на бутерброд с ветчиной со мной рядом, но и на сочную колбасу впереди, а это грозит штрафом. Чтобы убить время, но, главное, чтобы убежать от мрачных мыслей, которых иначе не миновать, я читаю вслух единственное стихотворение, которое помню наизусть. Генрих Гейне. Всегда трогает за сердце.

Herz, mein Herz, sei nicht beklommen

Und ertrage dein Geschick,

Neuer Frühling bingt zurück,

Was der Winter dir genommen.

Und wie viel ist dir geblieben!

Und wie schön ist doch die Welt!

Und, mein Herz, was dir gefällt,

Alles, alles darfst du lieben![70]

Но не утешает. Потому что сердцу моему больше не мило ничто. Что за проклятое, проклятое дерьмо!

Отличная идея. В течение трех минут надо привести десять веских причин, почему так замечательно быть одной. Почему одиночество – это состояние, к которому нужно стремиться. Почему сегодня праздничный день. Почему и через десять лет я буду охотно вспоминать этот день. День, когда Амелия куколка Штурм вернула себе свободу.

Наконец!

Одна!

Ура!

Вот список самых лучших причин, которые сразу же пришли мне на ум.

……….

……….

Проклятье! Абсолютно ничего!

До вчерашнего дня, когда у меня еще были упорядоченные отношения с любимым человеком, мне ежечасно приходили в голову двадцать причин, почему одинокой быть лучше. Я сто раз в неделю подумывала о расставании. Это было моим постоянным занятием и источником внутреннего волнения. Потому что я не люблю, когда у меня все спокойно. И иногда я спрашивала себя, о чем бы могли мы беседовать с Ингеборг вечерами после работы, если бы Филипп не подкидывал мне столько интересных проблем.

О политике? Ибо достаточно хорошо в ней разбирается. Раньше она была активным участником движения зеленых и даже приковывала себя куда-то в знак протеста. Против чего протестовала, она сегодня точно не помнит, но это было замечательно.

Когда она с сияющими глазами рассказывает о демонстрации в Брокдорфе, я спрашиваю себя, на что я попусту потратила время, когда была молода и полна сил и энергии. Тогда у меня еще нашлось бы время, чтобы решиться на что-то не имеющее ко мне прямого отношения, к чему-нибудь себя приковать.

Но нет, политика – не мой конек. А с тех пор, как я лично познакомилась с Ульрихом Викертом, я просто перестала понимать, как это люди смотрят новости дня. Я вам говорю, если кто-то окажется на вечеринке неподалеку от Викерта и услышит его заливистое ржание, того еще годы будет преследовать этот кошмар. «Гыыы хохохохо гыгыгы». Приблизительно так. До сих пор при одном воспоминании об этом по коже бегут мурашки.