Кюрти Ильдико фон - Сердечный трепет

«Радуйся, потому что до меня ты жил в черно-белом фильме», – сказала я ему однажды.

«И к тому же в немом», – был его ответ.

Что правда, то правда, говорю я много. Но это потому, что мне есть что сказать. Если же мне сказать нечего, то чаще всего в ситуациях, когда общение совершенно необходимо и является хорошим тоном. Постепенно я учусь вести себя лучше, но поначалу друзья-знаменитости Филиппа меня подавляли. Для меня гораздо естественней разглядывать людей, которых я знаю по телевизору, чем разговаривать с ними. Это сила привычки. Когда я смотрю канал-RTL, я же не говорю: «Добрый день, Саша Хен, приятно познакомиться». Нет, я просто глазею и молчу. Кроме того, реальность часто разочаровывает, настолько она изменяет привычный образ:

Тиль Швайгер – моего роста!

Вероника Феррес – обыкновенная телка!

Катя Риманн – обаяние, как у хлебного ножа!

Иоганнес Б. Кернер: такой же пресный, как и в телевизоре!

Хапе Керкелинг – толстая и робкая – одна из нас![29]

Хотя нет, я-то совсем не робкая. Просто я не привыкла к тому, что нужно все время производить хорошее впечатление. Это меня как-то сковывает – особенно то, что впечатление надо производить не для себя, а мучиться ради Филиппа, для которого подобные мероприятия – вопрос престижа. Нельзя и помыслить, чтобы каким-нибудь неподходящим замечанием или дурной шуткой – а это – моя специальность – я распугала бы его клиентуру. Так что приходится сдерживаться, то и дело наступать на горло собственной песне, точнее, шутке.

А когда один раз я выступила – не люблю вспоминать этот прием, на котором вручали видеопремию, – то сама себя посадила в лужу.

Небольшая группа – к сожалению, к ней примкнула и я – стояла вокруг жены Михаэля Шумахера. Она рассказывала, что муж иногда совершенно спонтанно дарит ей цветы. Наверное, те, что вручают ему при победах, подумала я, но, как умная, промолчала. Зато рассказала Коринне Шумахер анекдот:

«Одна женщина говорит: „Мой муж принес мне цветы. Сегодня вечером опять придется расставлять ноги".

Другая спрашивает: „Зачем? Разве у тебя вазы нет?"»

Коринна быстро ушла. Глупая баба. Знаменитой сексуальности своего мужа она может противопоставить только полное отсутствие чувства юмора.

Клянусь, с Ингеборге мы бы хохотали на этом приеме до упаду. Мы бы всласть поиздевались. Над мамашей Баймер, которая похожа на афишную тумбу. Над тем, что при взгляде на Франку Потенте душа радуется. Оказывается, успеха можно добиться и не имея красивой внешности. И над тем, что Хелла фон Зинен нравится мне уже за одно то, что она толще меня и тем не менее всегда в хорошем настроении.

С мужчиной не посплетничаешь, особенно если он окружен другими мужчинами. Тогда он считает сплетни чем-то недостойным себя. Он вообще всегда считает что-то в окружающем мире недостойным себя. И только на обратной дороге в такси перестает делать из этого проблему.

Только тогда его снова можно звать ласковым прозвищем, гладить по затылку, пока он не замурлычет. Вытащить рубашку из брюк, чтобы положить руку на то восхитительное место выше попы, где, как правило, растут нежные светлые волосы. Заставить его поклясться, что все женщины на вечере были тощие и некрасивые, и он поклянется, что есть только одна, одна богиня, его возлюбленная, женщина потрясающей красоты, от которой он весь вечер не мог отвести взгляд.

Я горжусь Филиппом, когда он, в шикарном пальто и сверкающих ботинках, с видом светского человека идет впереди меня, рассекая толпу. Держит меня за руку, приветствует кого-то, представляя меня как «владелицу его сердца и прелестного кафе в Гамбурге», произносит пару умных фраз по поводу рейтинга передач, медийных учреждений и неясной правовой базы, затрудняющей повтор сериалов в синхронном переводе. Тогда моя грудь раздувается от гордости. Он мне так нравится! Больше всего хочется указать на него и произнести короткую речь: «Господа! Взгляните! От макушки до кожаных подметок – все мое!» Вот что значит гордость обладания.

Но сердце трепещет, когда в такси Филипп фон Бюлов распускает галстук от Армани и спрашивает: «Куколка, как ты думаешь, по телевизору еще что-нибудь идет?»

Когда он утыкается носом мне в шею, глубоко вдыхает и говорит, что я пахну вкуснее, чем свежеприготовленный попкорн, чем теплый яблочный пирог или слегка подрумяненная картофельная запеканка.

Когда он говорит, что смеялся до упаду над моими глупыми шутками, потому что ничего лучше за весь вечер не было.

Когда он говорит, что моя собака Марпл выглядит симпатичнее, чем большинство обладательниц премий.

Когда он обнимает меня и говорит: «Куколка, ты опять очаровала всех своей естественностью».

Тогда я улыбаюсь и думаю: «Гмгм. К естественности мне еще самой надо привыкнуть».

Я почти уже десять километров не плачу.

Я остановилась на парковке у обочины, лежу на одном из тех столов, за которыми семейства, передвигающиеся в коричневых фордах «Комби», любят устраивать свои пикники.

Интересно, говорят ли эти люди воскресным утром: «Послушай, Курт, погода прекрасная, давай снова устроим пикник на стоянке Штолпер Хайде на восточном шоссе?»

Здешняя идиллия весьма своеобразна. Грохоча, проносятся грузовики. Легковых автомобилей в такое время на дороге еще немного. С рапсовых полей земли Бранденбург доносятся звуки летнего утра: стрекочут цикады, поют черные дрозды, тягач громыхает по проселочной дороге. Смешно, что шум мотора я воспринимаю как нечто из разряда природных шумов.

Я смотрю в светло-голубое небо и вижу предвестников долгой хорошей погоды: высоко летающих ласточек и несколько остро очерченных белоснежных барашковых облачков. Да, я маленькая, но, когда я так долго смотрю в небо, я и чувствую себя маленькой. Но по-хорошему маленькой. Парящей. Защищенной.

Марпл отправляется на прогулку. Я сцепляю руки на затылке и грызу травинку. Я делаю так с двенадцати лет, как прочла «Тома Сойера» и захотела стать настоящим хулиганистым мальчишкой, который всегда, когда о чем-то думает, жует травинку и смотрит в небо.

Вернуться?

Поговорить с ним?

Побить его?

Может, все это просто недоразумение?

Свидетельствует ли что-нибудь в пользу его невиновности?

Не переусердствовала ли я, как мне это свойственно?

Или я отреагировала даже слишком спокойно и оставила в живых негодяя, а вместо того, чтобы испортить ему всю жизнь, испортила только костюмы?

Окажись на моем месте Катарина Пютц, стариннейшая подруга моей юности, Филипп бы так легко не отделался. Три года назад Кати обнаружила, что ее друг, программист, уже полгода ей изменяет – и с кем? со своим банковским советником! В ответ на это она наполнила ванну, добавила для аромата масла еловой хвои – чтобы успокоиться и расслабиться – полежала двадцать минут в горячей воде, побрила ноги, тщательно протерла их кремом, плавно прошла, облаченная в один лишь тюрбан из полотенца, в его кабинет, взяла его компьютер и дискеты с сохраненными копиями, возвратилась в ванную и утопила все в душистой, пахнущей хвоей пене.

Затем сложила свои вещи и навсегда исчезла из его жизни.

«Ура, ура, ура», – говорит она, лучисто улыбаясь, в конце истории, которую с удовольствием всем рассказывает. В конце концов, она вышла замуж за маклера по недвижимости. У него посредническая фирма по дорогостоящим объектам в Мюнстере и окрестностях, а у нее – любовные отношения с младшим партнером ее мужа.

Мы созваниваемся по крайней мере раз в месяц, и всегда, когда я навещаю родителей, то вижусь с Кати. Мы обе выросли в Хоенхольде, деревне близ Мюнстера, и когда встречаемся, делаем то же самое, что и тогда, когда были маленькими девочками. Как будто время останавливается. Гуляем по полям, где мы валялись тринадцатилетними, жуя травинки и мечтая о мальчишках на два класса старше. Опускаем голые ноги в ручей, в котором, скорее всего, слишком много сточных вод. Сидим вечером на террасе моих родителей, вспоминаем о том, каково это, смотреть во вторник вечером «Даллас», трясясь от страха перед средой и сдвоенным уроком французского в восемь утра.

Вспоминаем, как нам обеим не давалась латынь, и как я списывала у Кати английский, а она у меня – математику, и работы получались с одинаковыми ошибками. Вспоминаем, как прогуливали педагогику и искусство и вместо этого сидели в пивной на площади Принципалмаркт и пробовали курить.

Мы вместе танцевали под «99 воздушных шаров» и «Депеш мод». Мы однажды попали на концерт «The Cure» и «Дюран Дюран»,[30] мы живьем видели Майкла Джексона, когда у него еще был нормальный цвет лица. Мы были как родные.

Мы сидим на террасе. Говорим, говорим, говорим. Как будто нам шестнадцать, и скоро выйдет моя мама, в халате и немыслимых домашних туфлях, погладит Катарину по голове, поцелует меня в лоб и скажет:

«Спокойной ночи обеим. Я иду спать. Когда мне завтра тебя разбудить, дорогая?»

__________

Что же мне делать? Поехать домой?

С Катариной на террасе обсудить дальнейшие действия?

Может, мне улететь первым рейсом на юг, потому что, когда человек несчастлив, лучше уж ему при этом загорать?

Марпл облаяла на лугу пару восточногерманских кротовых нор. Я смотрю на часы. Двадцать минут назад я ему позвонила. Надеюсь, он скоро будет.

Когда десять минут назад я пересекала границу Берлина, одиночество показалось непереносимым. Через тринадцать километров я заплакала сильнее и попыталась отвлечься на сообщение немецкого радио.

Через двадцать километров боли и страданий, когда я поймала радио «Oldies but Goldies»,[31] песенка моя была спета:

Yesterday

All my troubles seemed so far away

Now it seems as though they're here to stay

Oh I believe – in yesterday.

Как нарочно.

Я ехала верной дорогой, ограничения скорости не было, и я включила мигалку. Спит ли еще Филипп?

Знает ли он уже, что его жизнь изменилась и ему нечего надеть?

Why she had to go,

I don't know, she wouldn't say.

Съезжаю на площадку для отдыха, останавливаюсь и выхватываю мобильник из кармана, как выхватывает свой кольт ковбой, которому угрожает опасность.

Никакой я не lonely rider.

И вообще я не lonely.

Yesterday

Love was such an easy game to play,

Now I need a place to hide away,

Oh I believe in yesterday.

Я выключаю радио. Кончен yesterday. Сегодня это сегодня. А сегодня дерьмовый день. И теперь я по горло сыта необходимостью переносить все это в одиночку. Два часа одиночества – непосильная ноша для того, кто обычно за секунду успевает доложить о своих заботах целой куче сочувствующих друзей.

«Алло, – всхлипнула я в трубку, заливаясь слезами, – знаешь, что случилось… это важно, я так несчастна».

Рыдания. Всхлипывания. Пытаюсь собраться.

«Ты можешь приехать?»

Дрожащий голосок. Требовательный.

«Стоянка Штолпер Хайде на восточном шоссе» Писк.

«Это же двадцать пятый километр по шоссе А10».

С надеждой.

«Да? Спасибо! Пожалуйста, поскорее!»

«Наконец-то!»

Я вскакиваю и машу темно-зеленому спортивному MG, который медленно выруливает на площадку.

У меня на глаза наворачиваются слезы, так я рада его видеть. Того, у кого MG.

Номер: Б-БГ-2500.

БГ – это Бургхард Гинстер.

2500 означает длину его гениталий. 25 сантиметров. Но сведения, похоже, устарели. Человек такого маленького роста, как Бурги, должен был бы все время валиться вперед или выглядеть так, будто у него три ноги, соответствуй эти цифры действительности.

Он любит приврать по поводу размера своих гениталий, но во всем остальном на моего друга и парикмахера Бурги всегда можно положиться.

Он выходит из машины. С корзиной для пикника в одной руке и сумкой-холодильником – в другой. На нем кепка с надписью «неряха» и темно-красное кимоно с золотым драконом на спине. Он похож на гетеросексуала, который на карнавал нарядился гомосексуалистом.

«Мне нравится соответствовать штампам и помогать людям утвердиться в их неприязни к гомосексуалистам», – говорит он. Но мне-то лучше знать. К Бурги ярлыки подходят просто и скромно. Он классический гомик, как из учебника.

«Я позаботился о главном, – говорит Бурги. – Здесь завтрак! – Он поднимает корзину. – Здесь шампанское! – Он поднимает сумку. – А вот времени переодеться не было».

Бургхард Гинстер – человек, который не выносит, когда окружающая обстановка оскорбляет его своеобразные эстетические представления.

Я с благоговением смотрю, как Бурги превращает площадку Штолпер Хайде в стильное, уютное местечко.

Он расстилает белую, вышитую красными маками скатерть. Раскладывает тарелки, приборы, льняные салфетки. Коробочки с различными сырами, ростбиф и свинина с поджаренной корочкой. Конфитюр, три сорта хлеба, круассаны. Баночка белужьей икры и две бутылки «Вдовы Клико».