Николь Фосселер - Сердце огненного острова

– Пожалуйста, унесите это, – с мольбой прошептала Флортье. – И передайте этому… этому господину, – тут она подняла кверху брови, – что я не понимаю, почему он решил так меня оскорбить.

– Хорошо, мадемуазель, – ответил с поклоном официант и поспешил выполнить поручение.

Флортье услышала, как мужчины вполголоса обменялись фразами. Она откинула со лба воображаемую прядь волос и быстрее замахала веером, словно ей внезапно стало жарко от возмущения и растерянности.

Через считанные мгновения возле нее раздался шорох. Она открыла глаза.

– Я… я нижайше прошу прощения, милостивая сударыня, – пробормотал молодой человек в желтом костюме и неуверенно поклонился. – Я никак не намеревался вас обидеть, боже упаси! Я только увидел вас здесь и… ну… подумал… – Его розовое, гладко выбритое лицо действительно казалось совсем молодым, хотя волосы уже поредели. Флортье отметила безвкусный цвет его костюма: очевидно, за гардеробом блондина было некому присматривать, по крайней мере, рядом с ним не было женщины, наделенной чувством стиля. И хотя жилетка была ему слишком тесна на груди и животе, костюм выглядел дорогим и был хорошо сшит, как и коричневые штиблеты.

– Мне совсем не льстит то, что вы там подумали, – прошептала Флортье, и глаза ее наполнились слезами, которые она тут же прогнала. Она глядела мимо блондина и лихорадочно обмахивалась веером.

– Нет-нет! Нет! – поспешно заверил он. – Так я о вас точно не подумал! – Он вытащил носовой платок и вытер шею. Тем временем его лицо стало цвета перезревших яблок из сада фермера Везендонка. – Увы, мы у себя в Преангере растеряли все хорошие манеры. Знаете, когда годами не выбираешься с плантации…

Флортье все еще хмурилась, но движения ее веера немного замедлились.

– Ах, я даже не представился, – испуганно воскликнул он и снова поклонился. – Эдуард ван Тондер. – Неловкими пальцами он выудил из кармана жилетки карточку и протянул ее Флортье. У него были сильные руки, но без видимых мозолей – руки человека, который привык к тяжелой работе, но уже не нуждался в этом. Флортье не взяла карточку. – Вероятно… вероятно, позже, – хрипло проговорил он и положил карточку возле чашки. Флортье не удостоила ее взглядом. – Могу ли я как-нибудь исправить свою оплошность? – прошептал он жалобным голосом. – Прошу вас!

Флортье гордо вскинула голову.

– Хм-м… – Эдуард ван Тондер надул щеки и погладил себя по груди, размышляя. – Может, поужинаем вместе?

– Послушайте, – со строгой улыбкой возразила Флортье и резко сложила веер. – Вы не можете…

– В «Кавадино», – воскликнул он, взмахнув рукой. – Очень приличный ресторан в одноименном отеле, превосходная кухня. Что скажете?

– Вообще-то… – начала было Флортье.

– Пожалуйста, – проговорил он тихо и веско. – Я очень хочу загладить свою оплошность. Я в самом деле не думал ничего плохого и оскорбительного. Я увидел вас и просто решил познакомиться. – Поскольку Флортье молчала, опустив голову, и лишь подрагивала своими длинными ресницами, он с надеждой добавил: – Позвольте мне хотя бы сделать такую попытку.

Флортье вздохнула и снисходительно взглянула на него.

– Хорошо. Если уж вам это так важно…

Строки, которые Якобина написала в Амстердам, показались ей самой скупыми и черствыми. Впрочем, по выбору слов и смыслу они были как раз такими, каких ждали от нее родители. Такое письмо Якобина могла бы написать еще три месяца назад, особо не раздумывая над его содержанием и над тем, как мало эти слова соответствовали тому, что ее окружало каждый день, что она испытывала, чем занималась и что думала.

Она не написала Юлиусу и Берте ван дер Беек о красных прыщах, вскочивших на ее лице и шее через несколько дней жизни в этом потогонном климате. За прыщи взялась Энда, заботившаяся о коже и волосах госпожи де Йонг, и устранила их с помощью различных настоек и мазей. В результате кожа Якобины стала чище и нежнее прежнего и пахла теперь цветами и пряностями. Не могла она поведать родителям и о том, что хотя ее нёбо постепенно привыкло к имбирю, куркуме, мелиссе и обилию перца, но желудок и кишечник часто восставали против чужой кухни, одно время Якобине даже казалось, что у нее дизентерия и что она скоро умрет.

Ни за что она не призналась бы и в том, как чувствовала себя, со своим высоким ростом, когда вокруг целый день бегали слуги, не достававшие ей даже до плеча. Словно тяжеловесная великанша среди юрких эльфов. Между тем все женщины и девушки были по-своему красивы – коричневая кожа с медовым оттенком, темные миндалевидные глаза, блестящие, черные волосы, точеная фигура. Их тонкие, девичьи черты лица не менялись даже с годами, а движения отличались природной грацией. В своих фиалково-синих, яблочно-зеленых, апельсиновых, лососево-розовых шелковых одеяниях женщины напоминали роскошных тропических бабочек, которые постоянно летали по дому и веранде, даже те, у которых саронги обтягивали широкие бедра и большой зад, а под блузкой скрывалась пышная грудь.

Вероятно, Берте ван дер Беек, которая сама повелевала армией прислуги, понравилось бы, что в доме супругов де Йонг за ее дочерью ухаживала целая толпа служанок, и у каждой были свои определенные обязанности. Энда никогда не заботилась об одежде госпожи де Йонг, для этого была другая девушка, третья служанка гладила простыни, но ни в коем случае не скатерти – ими занималась четвертая. Для уборки постелей держали отдельную прислугу, еще несколько девушек убирали дом, каждая – свой строго ограниченный участок. Повара готовили кушанья, но приправы делали несколько их помощников – отдельно для мяса, рыбы, овощей и фруктов. Был даже помощник садовника, он прогонял с веранды насекомых и осматривал лужайки – нет ли там змей. Худенькие мальчишки, почти дети, с бесстрастными лицами часами дергали за концы веревки, приводя в движение пунка – прикрепленные к потолку опахала. Берте ван дер Беек понравился бы и обычай обращаться к господам с подобострастными словами, такими как туан – господин, ньонья – госпожа или даже ньонья бесар – «большая госпожа»; даже маленьких детей называли ньо и нон – ласковое сокращение для «молодой господин» и «молодая госпожа».

Зато она осудила бы неподобающие привычки представителей светского общества Батавии, которых Якобина иногда видела в доме супругов де Йонг. Дамы надевали к дорогим украшениям тончайшие, но слишком простые блузы и саронги, приберегая элегантные платья, сшитые по парижской моде, для более солидных случаев – праздничных обедов, балов и парадов. Дамы имели обыкновение хохотать во всю глотку, громко разговаривать и дико жестикулировать, причем не только те из них, у кого форма и цвет глаз, темные волосы и смуглая кожа позволяли предположить, что в их венах течет малайская кровь. Здесь при встрече непременно обнимались и целовали друг друга в щеки, а дамы, явившиеся в гости, нередко сидели часами на циновках вместе с Маргаретой де Йонг и играли на деньги в карты или кости. Здесь мужчины собирались еще днем за араком или коктейлями, курили сигары и громко шумели до глубокой ночи, словно в портовой таверне. И без того поздние трапезы растягивались на несколько часов, как и долгий послеобеденный сон, считавшийся хорошим тоном. Пожалуй, по поводу многого, что было в обычае в Батавии, Берта ван дер Беек, никогда не садившаяся перед камином без рукоделия, вспомнила бы старинную пословицу: «Для праздных рук черт находит работу». Наконец, Берта ван дер Беек была бы так же потрясена, как и сама Якобина, если бы узнала, что однажды ее дочь была вызвана к хозяйке дома и нашла ее лежащей на животе на циновке. На ней был лишь платок, повязанный на бедрах. Малайская служанка массировала ей намазанную душистым маслом спину, а Маргарета де Йонг расспрашивала Якобину об успехах детей.

В первые дни и недели Якобина казалась себе форелью, плывущей вверх по течению. Ведь многое, что было здесь в порядке вещей, вызывало у нее внутреннее сопротивление, казалось неприличным или неприятным. Но поскольку она и раньше все терпела и всему подчинялась, то и теперь она быстро перестала сопротивляться и отдалась на волю бурлящего потока, каким была жизнь в доме на Конингсплейн Оост, зарождавшая в ней представление о неведомой прежде свободе.

Вот о такой свободе она и не собиралась писать своим родителям. О том, что в доме не было комнаты со школьной доской, не было учебников, не считая букваря, который она сама и привезла. Вместо этого они занимались в доме, где не было запретных комнат, где все можно было трогать и пробовать, когда она говорила Иде и Йеруну голландские названия предметов. В саду она играла с детьми и говорила по-голландски без учебного плана, без строгого надзора, без правил, кроме тех, которые сама и устанавливала. Это была свобода от многого из того, чему она годами училась в Амстердаме, что было привито, перенято или родилось из горького опыта, потому что здесь это утратило смысл. Свобода от сковывающей одежды и скованного поведения – она не могла написать о ней родителям, поскольку знала, что им это ужасно не понравится. Возможно, они даже пришлют в Батавию Хенрика, чтобы он привез сестру домой, пока ее окончательно не испортила жизнь в Ост-Индии.

Еще она ничего не написала о красках, таких интенсивных на солнце и во влажном воздухе, что они буквально вырывались из сочной зелени. Не написала о том, что хотя тело и дух делались вялыми в тропическую жару, зато у души вырастали крылья. И о запахах, таких чужих, таких притягательных в их душной, пряной сладости и ароматной свежести, тоже ничего не написала.

Только потому, что не нашла подходящих слов.

– Начали! И не подглядывай!

Йерун, в просторных штанишках до середины голени и широкой рубашке, повернулся и закрыл ладонями глаза.

– Раз, – начал он медленно считать по-голландски. – Два… три…

Якобина взяла Иду за руку и, слегка пригнувшись, побежала с ней через лужайку. Малышка бежала изо всех сил, насколько позволяли ее короткие, босые ножки, и смеялась. Ее светлые волосы развевались. Саронг и белая блузка девочки были миниатюрными копиями одежды матери.

– …семь… восемь… – Йерун замолчал. – Восемь, – задумчиво повторил он и опять замолчал, потом громко крикнул: – Что после восьми? – Поразительно, какие успехи он сделал после приезда Якобины; словно родной язык его родителей был у него только присыпан песком, и Якобина помогла его откопать.

– Девять, – крикнула Якобина на бегу.

– Восемь… девять…

– Пошли, быстрее, – шепнула она Иде. Они подбежали к веранде, и Якобина спрятала малышку за куст гортензии с небесно-голубыми шарами цветков.

– …одиннадцать… д-д-двен-надцать…

Якобина отпустила руку Иды, подобрала юбку и встала на колени. После того, как ей несколько раз становилось плохо, потому что ее длинные юбки и узкие блузки с высоким воротом, несмотря на легкую ткань, оказались слишком теплыми для тропического климата, у Якобины в конце концов не осталось иного выбора. С тех пор она носила, как все другие женщины, саронг, здешнюю юбку, обертывающуюся вокруг талии, и белую блузку кебайя, которую иногда называли на голландский манер баадье. Теперь она уже не могла себе представить другую одежду – саронг был воздушный, а кебайя из такой тонкой ткани, что едва ощущалась на теле. И поскольку ноги буквально плавали от пота в жестких туфлях, по дому и саду она тоже ходила босая.

– …четырнадцать… пятнадцать…

Ида засмеялась, и Якобина приложила палец к губам.

– Ш-ш-ш, – и добавила шепотом: – Мы должны сидеть тихо!

Девчушка повторила ее жест и кивнула.

– Тихо, – пропищала она, прижав палец к губам, и опять засмеялась.