– Что-то случилось? – слегка встревожилась она. – На работе?

– Да, – ничего не объясняя, подтвердил Барташов. – Я позвоню.

Андрей не очень хорошо помнил, как отдавал распоряжение водителю, как вызывал такси и ехал, весь устремленный к ней, к Мире.

Дверь в квартиру была приоткрыта, он вошел в полумрак прихожей, запер за собой дверь и прошел туда, где горел тусклый свет.

Она ждала его, стояла посреди комнаты и ждала. И он преодолел разделявшее их расстояние и, заглянув ей в глаза, прижал к себе.

И задохнулся от накрывшего его ощущения!

Она словно идеально уложилась в его объятиях, так ладно, так правильно, так единственно верно. Вся, целиком. Все, что последовало потом, потрясло Барташова до всех имеющихся у него глубин души, духа, сознания и изменило навсегда.

Как для любого человека, особенно для мужчины, в сексе для Барташова превалировали физические ощущения, и только после накатывала душевная благость, в случае если вершина была хороша и с партнершей возникла взаимная симпатия.

Но с Мирой все произошло иначе – на первом плане были душа, чувства, эмоции, и они усиливали и добавляли небывалых оттенков физическим ощущениям. А когда через них, соединенных, проскочил поток какой-то удивительной энергии, Андрею показалось, что его душа вообще отделилась от тела.

Что это было? Как так получилось? Чем таким небывалым их наградили с Мирой?

А потом она его кормила, и они разговаривали, и было в этом их разговоре за столом столько уюта и естества, что у него что-то теплилось в груди и казалось, что он находится в единственно правильном месте своей жизни.

Следующее их соединение стало совсем другим, фантастически нежным, полным ласки и трепета, познания друг друга, и на вершине на этот раз обошлось без электрических дуг, но пережитые чувства были не менее мощные и поразительные.

Когда Андрей проснулся утром, Миры рядом не оказалось. Осталась вмятина от ее головы на подушке и ее запах, и он улыбнулся, принюхиваясь к тонкому аромату.

Потянулся всем телом до хруста в костях, довольный, одухотворенный какой-то. Ни о чем не хотелось думать, ничего планировать, хотелось позвать ее, прижать к себе и подержать так, полежать вместе, обнявшись.

Просто полежать, чтобы чувствовать ее всю рядом, в своих руках.

Он услышал, как у Миры пропел вызовом смартфон где-то в кухне и она быстро ответила.

– Да, Евгений Леонидович, – услышал Андрей ее голос. – Когда запись? Так. Пишу. Пятнадцатого…

Она повторяла числа и время, записывая за говорившим, уточняла, когда у нее спектакли, а Барташов чувствовал, как исчезает, улетучивается из его души и сознания радость, искристость жизни и улыбка счастья.

Все. Вот и все – билось у него в мозгу, отдаваясь болью.

Он сел на кровати, чувствуя себя стариком, облокотился на колени, опустил голову, пытаясь совладать с собой и собрать осколки, на которые, как ему казалось, разлетелось что-то важное внутри.

Вдохнул долгим, затяжным вдохом, задержал дыхание и выдохнул, резко встал, прошел в гостиную, собрал свои разбросанные вещи и оделся.

Она все поняла. Она поняла все до того, как он начал что-то говорить. Стоя к нему спиной, что-то готовила на плите, и вдруг эта ее тонкая спинка окаменела, и, дрогнув, лопатки выпрямились, словно она ожидала удара сзади.

Барташов и нанес этот самый удар, к которому она приготовилась.

Он не мог говорить, не мог что-то объяснять, да и пытаться не собирался, сообщил, что женат, она ответила цитатой из Островского, он смотрел в ее побелевшее лицо, окаменевшее вместе со всем ее телом, не выражавшее эмоций, и от того ставшее похожим на маску.

Потом, множество раз прокручивая в голове свой уход, Барташов не мог понять, как смог тогда отодрать себя от нее. Как смог разорвать то, что соединяло их в одно целое, и уйти.

Он не понимал, как смог уйти.

И только перед глазами всплывало постоянно воспоминание о том, как Мира приняла его отречение от нее, приняла его уход и протянула ему куртку, как будто отдала что-то самое важное.

Ее бледное лицо, застывшее неподвижной маской, и взгляд этих синих глаз и описать-то невозможно.

И как она сказала:

– Беги.

Отпуская его. Совсем. Понимая, что совсем и что это его окончательное решение.

В тот же день Барташов улетел в командировку. Сам себе ее выписал срочным порядком и улетел. Никого видеть не мог и говорить ни с кем не мог ни о чем, кроме рабочих моментов.

Через неделю вернулся, посадил в кухне за стол напротив себя Ольгу и выдвинул ей ультиматум:

– Меня не устраивает та форма семьи, которая получается у нас с тобой. Если ты хочешь сохранить наши отношения и жить вместе, у меня есть ряд обязательных условий. Первое – ты уходишь с этой твоей работы совсем и окончательно. Я не против, чтобы ты работала, но не в Москве, и чтобы имела нормированный рабочий день, и лучше не полный. Могу предложить возглавить наш заводской отдел по общественным связям, могу поспособствовать в поиске других интересных должностей в городе. Второе – Петя живет с нами, и ты стараешься стать ему пусть не матерью родной, но близким человеком, и найти с ним общий язык. Третье – у нас с тобой нормальный регулярный секс, не реже трех раз в неделю, и в нем ты участвуешь с удовольствием, а не отбываешь повинность, мне жена-страдалица не нужна. Четвертое – ты рожаешь хотя бы еще одного ребенка. И пятое – ты принимаешь мой образ жизни и его реалии, принимаешь моих друзей и родных и становишься нормальной, заботливой женой и матерью. Если тебя что-то из перечисленных пунктов не устраивает, мы разводимся как можно скорей.

– Я должна подумать, – ответила Ольга.

Казалось бы, над чем подумать? Все то же самое, ну почти то же, он изложил ей, делая предложение и обговаривая свои пожелания перед росписью.

Но, видимо, разводиться в ее планы не входило, по крайней мере в тот момент, и на следующий день Ольга уверила Барташова, что согласна на все его условия. А он проверил эту ее готовность сразу же, пригласив в постель.

И чуть не взвыл, неизвестно каким усилием удержав злые, рвущиеся слезы, когда они закончили. После того, что он пережил с Мирой, секс с Ольгой был пустым ритуальным трахом, трением тел друг об друга – без чувств, без эмоций, без души – пусто. Как самого себя предал.

А он и предал, и ему было реально больно от осознания этого. На всех уровнях – и духовном, и физическом.

Но Барташов сцепил зубы, сказал себе мысленно, что так ему, козлу, и надо. И уговорил себя, что ничего, пройдет время и он привыкнет.

Миру и все, что с ней связано, никогда не забудет, но со временем образ ее постепенно сотрется, а сильные чувства и поразительные ощущения потеряют яркость и поблекнут, как обычно и бывает в жизни.

На следующий день он перевез к себе Петьку, и Ольга оформила малыша в садик, находившийся рядом с их домом.

Все. Крепкая семейная жизнь. Долг и обязательства. Хватит ерунды.


На следующий день после их ночи с Барташовым и его ухода Мира все же улетела в свою любимую Италию. И даже поселилась в той самой старинной гостиничке, которая ей так нравилась. Но на этом, можно считать, ее путешествие и закончилось.

Большую часть времени она проводила в кровати, прокручивая в голове несчетное количество раз все их встречи и разговоры с Барташовым и, конечно же, их последнюю ночь, прощаясь с ним и оплакивая себя и их обоих.

День на пятый она все же начала выходить из гостиницы и гулять по городу. А к отъезду ей даже удалось кое-как собрать ошметки себя в какой-то непонятный ком, способный пусть и условно, но все же существовать в социуме.

Надо было учиться как-то заново жить и прилаживаться к себе новой, изменившейся после той ночи навсегда, как учится заново жить человек, перенесший тяжелую травму или инсульт, – учится снова есть, пить, говорить и ходить.

Не осознавая того и не замечая, Мира даже двигаться стала, как больной человек – экономя силы и ограничивая движения, словно боялась потревожить огромную, незаживающую рану.

А вернувшись в Москву, начала жить заново. На раз, два, три.

Раз – просыпалась утром и говорила себе:

– Надо жить дальше.

Два – садилась на кровати, спускала ноги на пол и повторяла:

– Надо жить дальше.

Три – поднималась, шла в ванную, принимала душ, заходила в кухню, останавливалась посередине, понимая, что не сможет ничего съесть, и говорила себе вслух:

– Надо жить дальше.

Даже если очень хочется подохнуть.

Что-то превратилось в пепел у нее внутри. Мира перестала смеяться, редко улыбалась, не принимала участия ни в каких посиделках, праздниках и компаниях, увиливала от семейных сборов, избегала друзей.

Но она заставляла себя жить дальше и выполняла всю свою работу – служила в театре, дублировала и читала на студии звукозаписи, заставляла себя заниматься своими любимыми куклами, есть, пить, чтобы двигаться.

Даже неожиданно снялась в кино в небольшой роли неизлечимо больной девушки, уж очень созвучной с ее внутренним состоянием, и, как утверждал режиссер, идеально попав в задуманный образ.

Она находилась в постоянном внутреннем диалоге с собой и озвучивала каждый свой шаг, уговаривая себя, как умственно отсталое дитя.

«Так, – говорила она себе, – теперь сделай это. Просто сделай, и всё. Молодец. А теперь сделай это. Подними обе руки и сделай».

Делала и двигалась дальше.

А потом не стало в ее жизни и Петеньки. Совсем.

Как-то Мира позвонила Ларисе Максимовне, хотела провести время с малышом, но та, расстроенно вздохнув, пожаловалась:

– А Петенька теперь, Мирочка, с отцом живет. Андрей женился, вот у них теперь семья. В садик у них там ходит, в Москву ко мне пока не ездит. Андрюша говорит: пусть поскорей привыкнет к новой жизни, к новому месту и к Ольге.

– А как вы? – первый раз за все время искренне заинтересованно спросила Мира.

– Да как, – всхлипнула Лариса Максимовна. – Тоже привыкаю, как Петька. Тяжело, Мирочка.

– А вы сами к ним ездите почаще, – предложила выход Мира.

– Да и то верно, – шмыгнула носом мама Андрея.

Ночь Мира не спала. Не могла. Все думала еще и про эту свою новую огромную, как космос, потерю. А к утру поняла, что Барташов прав.

Не надо ей видеться и общаться с мальчиком. Не надо оставлять этих ниточек, мостиков, лазеек, связывающих ее с Андреем через Петьку.

Тогда эта боль растянется призрачной надеждой на неизвестно сколько.

А так отболит дырой раненой, затянется тонкой коркой и будет ныть всю оставшуюся жизнь, но уже без крови и острой непереносимой боли.

И она жила дальше.

Час за часом, день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем.

Ни с кем не делясь своими переживаниями и своей болью. Ничего, жила.

На восьмое марта вдруг объявился Коля. С большим букетом роз, с корзиной фруктов и овощей, завалился к ней в гости. Поздравлял, был весь на подъеме, бравурил, предложил приготовить вместе, как бывало, ужин и посидеть, поговорить. Просто так, по-дружески.

И Мира согласилась. И у них получился хороший, приятный вечер – вкусный ужин, легкое вино, которое пил Коля и попробовала полбокала Мира. Ростошин с энтузиазмом рассказывал об изменениях в своей жизни, о том, что он ушел из театра кукол в полноценную антрепризу и снимается в сериалах, сразу в двух проектах, начал неплохо зарабатывать и ему очень шел успех и ужасно нравилось все, что он делал.

– Ты знаешь, – говорил он проникновенно. – Я даже благодарен тебе за то, что ты меня выгнала. Переживал ужасно, пил неделю и решил по пьяной лавочке, что надо тебе отомстить как-то. И не придумал ничего универсального, кроме избитого во все века – надо стать известным. Самым востребованным артистом, богатым и знаменитым и прийти к ней и спросить: «Ну, что, не жалеешь, что упустила такого мужика?» Если бы пил еще неделю, может, и придумал бы что-то более оригинальное. А так остановился на этой продуктивной идее и взялся за ее осуществление. Сразу же ушел из театра, доснялся тогда в той своей роли, мне прямо в тему туда все мои душевные муки легли, как под текст прямо. Классно получилось. Ты видела?

– Видела, действительно классно, – подтвердила его ожидания Мира.

– Ну, вот. А после той роли посыпались предложения, и в антрепризу пригласили, сейчас репетируем чеховские рассказы, и в сериалы меня утвердили.

– Это здорово, – произнесла без особого энтузиазма Мира.

– А у тебя, я слышал, выставка очень удачная прошла.

– Да, – похолодело у нее в момент в груди от напоминания о той самой выставке, но она смогла договорить: – Удачная.

– Давай за наш успех, – предложил он тост и поднял бокал. Чокнулись: он вином, она морсом, выпили, и Коля сообщил с воодушевлением: – А еще у меня девушка появилась. – И тут же внес уточнение: – Любить я буду тебя всю жизнь, это я уже понял, но влюбляться в других мне мое чувство к тебе не помешает.