Уильям Локк - Сердце женщины

В высоком меховом воротнике и крохотной меховой шапочке на пышных волосах она была очаровательна. Дурашливые мысли и слова роились в его солидной голове, но он не умел формулировать их.

— Надеюсь, вы не очень устали? — говорил он, с достоинством растягивая слова и идя рядом с нею.

— Не особенно. Голосовые связки немного устали, но это скоро пройдет. Ну что, не очень я плохо пела?

— Детка моя, — начал было каноник и вдруг запнулся.

— Я ужасно боялась, как бы не провалиться, — молвила она с ясной улыбкой. — Я ведь не крупная певица, вроде мисс Вайкери.

— Не говорите так, — запинаясь, выговорил он. — В вашем голосе есть чары, которых не может быть в ее пении.

— Так что вы вполне довольны мной? — Она смотрела на него с таким доверчивым простодушием, что по его несколько суровому лицу невольно расплывалась нежная улыбка. В этот миг перед ним как будто раскрылась вдруг ее душа.

— Вы словно дитя-ангел, который спрашивает, был ли он умницей.

— О, как вы мило и красиво это сказали! — весело вскричала Ивонна. — Теперь я знаю, что пела недурно. И знаете, петь такую партию, это почти все равно, что попасть на небо.

— Вы всех нас вознесли к себе туда.

Ивонна покраснела, обрадованная до глубины души искренностью похвалы. Из уст каноника Чайзли она была особенно лестной. Сколько силы и достоинства было в его широкоплечей фигуре, в его вдумчивом, с резкими чертами лице, в его серьезных, но в то же время добрых речах, что она невольно выделяла его из всех других мужчин, с которыми встречалась и относилась к нему с большим уважением, никогда не ставя его на одну доску с другими. Его общественное положение и духовный сан, равно как и его личность, ставили его в иную категорию, где фигурировали незабвенный отец Ивонны, Гладстон, и еще знаменитый врач-горловик, с которым она раз советовалась. И, говоря с ним, она подтягивалась и следила за собой, чтобы не сделать какого-нибудь промаха.

Каноник взглянул на своих друзей. Они оживленно беседовали между собой и, по-видимому, не торопились уходить. Поэтому он облокотился на эстраду и решил еще немного побыть с Ивонной.

— Берегите себя, не простудитесь, — сказал он, помолчав. — Сегодня, кажется, ужасная погода.

— Не бойтесь. К завтрашнему дню я буду здорова.

— Я думаю вовсе не о завтрашнем концерте, хотя, конечно, это было бы несчастье, если б вы захворали. Я беспокоюсь о вас самих. Ну, что, ваше горлышко отдохнуло?

— Не балуйте меня, каноник Чайзли. Я приучила себя выходить во всякую погоду. Приходится, знаете.

— Очень жаль, что приходится. Вы слишком хрупки.

— О, я сильнее, чем кажусь. Я двужильная, право.

Это вульгарное слово вышло у нее так мило, что каноник закинул голову и рассмеялся.

— Если б я имел власть над вами, я не позволил бы вам проделывать с собой такие эксперименты, — полушутя, полусерьезно молвил он.

— Вы и так для меня большой авторитет. Мне и в голову не пришло бы ослушаться вас.

Он нагнулся вперед, упираясь руками в эстраду позади и впился взором в ее лицо.

— Вы такого высокого мнения обо мне? — спросил он, понизив голос.

— Ну, разумеется, очень высокого, — невинно ответила Ивонна. — Разве вы не знаете?

Ответ был уже готов сорваться с его уст, но в это мгновение он случайно оглянулся и поймал насмешливый взгляд м-с Уинстэнлей. Его словно обдали холодным душем. Он провел рукой по своим уже седеющим бакенбардам и выпрямил стан.

— Надо идти, а то епископ ждет, — сказал он.

— А меня м-с Уинстэнлей.

Они присоединились к группе; Ивонна, как ребенок, радовалась поздравлениям и похвалам. Несколько минут спустя они расстались, и каноник повез домой епископа, на которого он взирал, сидя с ним рядом в кабриолете, с чувствами, вовсе не подобающими канонику.

Поздно вечером в этот день Ванделер зашел выкурить папиросу к мисс Вайкери, остановившейся в отеле. В качестве друзей Ивонны они были приглашены обедать к м-с Уинстэнлей. Ванделер был очарован ее любезностью и пел ей хвалы, преувеличивая, как истый кельт.

— А мне она не очень-то нравится, — молвила Джеральдина. — Что-то она не внушает мне доверия. Мне все кажется, что она свою улыбку снимает на ночь и кладет на ночной столик.

— Женщина о женщине никогда не скажет доброго слова.

— Ах, скажите! Вы, конечно, думаете, что она очень любит Ивонну?

— Ну, конечно. Я уверен, что она в эту самую минуту думает о том, какая она прелестная.

— В эту самую минуту она готова отравить Ивонну!

— Что вы такое говорите?! — Ванделер от изумления даже выронил спичку, которой собирался зажечь папироску. — Только женщина способна выдумать такие гадости. И зачем это ей нужно?

— Только мужчина способен дать усыпить вкусным обедом свой ум и свою наблюдательность. Но меня не проведешь. У меня глаза на месте. И рассуждаю я логично. Не смейте говорить, что у меня нет логики. Вы подумайте: до сих пор м-с Уинстэнлей, по-видимому, была первой дамой в этом захолустном городишке. А сейчас, кто первая?

— Конечно, вы, Джеральдина, оперная певица из Лондона.

Она не удостоила заметить его желание польстить.

— Не я, а Ивонна. Я уверена, что нынче вечером весь Фульминстер говорит о ней. А м-с Уинстэнлей завидует и мучается. Боже мой, как мужчины глупы! Да ведь весь этот праздник затеян с целью выдвинуть Ивонну. Это апофеоз Ивонны.

— Я бы сказал: канонизация Ивонны, — колко поправил Ванделер.

Выражение лица мисс Вайкери смягчилось.

— В конце концов, вы не так глупы, Ван.

— Я не в первый раз это слышу. Что ж, для нашей деточки это блестящая партия.

— Ну, что за вздор! Как вы злите меня.

— Почему же вздор? Это бросается в глаза.

— Ивонна способна отдать себя любому, кто начнет хныкать и молить об этом, и потом скажет мне: «Милочка, ему так хотелось этого». Но я не знаю мужчины, который бы стоил этого.

— В этом я согласен с вами, — молвил Ванделер.

Тем временем Ивонна укладывалась в постель, вовсе и не думая о том, что вызвало такое негодование ее подруги. Воспоминание о ее артистическом успехе и о щедрых похвалах каноника услаждало ее сон, но, если был мужчина, о котором она думала с нежностью, это был несчастный друг ее девичьих лет, который в это время, в темную осеннюю ночь, плыл по волнам в страну своего добровольного изгнания.

Если гений есть безумие, чувствительность — признак вырождения, а чрезмерная впечатлительность — невроз; если детерминизирующее начало образования характера — наследственность, сравнительная психология позволяет нам объяснить многое. На этом основании не трудно доказать, что одна и та же фамильная черта — наклонность к неврозу — привела Стефена Чайзли в тюрьму, а его кузена-каноника — к ногам Ивонны. И хотя такого рода предпосылки могут быть ошибочными, выводы из них, однако, довольно правдоподобны. В обоих кузенах была сильная артистическая жила — чутье к красоте и стремление к ней. Эта болезненная чувствительность, говоря книжным языком, заставила Стефена переступить границы нравственности. И она же порою брала верх над врожденной суровостью и сдержанностью каноника Чайзли. В одном случае она была проклятием, в другом — благословением.

Тори[5] в политике, человек касты, гордый своим аристократическим происхождением, строгий поборник англиканской церкви и условной морали, в делах руководствовавшийся холодным рассудком, каноник не обладал в избытке теми качествами, которые делают человека симпатичным. Одно лишь эстетическое чувство, глубоко сидевшее в его душе, было пороком, искупившим строгость его добродетели. В этом было его спасение, залог его счастья, звено симпатии, сближавшее его с его ближними.

К Ивонне его прежде всего привлекла красота ее голоса, который он оценил уже давно, и затем красота ее лица. Но только когда он проникся убеждением и в красоте ее души, которую он идеализировал, сам того не замечая, создавая прекрасный образ из впечатлений голоса, лица, отдельных мелких фраз и поступков, — тогда только он осознал в себе более глубокое чувство к ней.

Вначале ему просто казалось, что он старается проникнуть в душу этой грезовской головки, прочесть, что кроется в ее невинном взоре, и любуется ею с восторгом поэта. Но тут сказалась серьезность его натуры, потребовавшая восстановления душевного равновесия. Он понял, что его чувство к Ивонне зовется любовью, и, как честный человек, не раз уже думал о том, что не худо бы ему жениться.

Брак в его глазах был состоянием, достойным всякого уважения, вполне подобающим его сану и влекущим за собой перспективы родительской ответственности, которую человек его закала берет на себя охотно. Свою будущую жену он представлял себе женщиной образованной, сдержанной, высоких принципов, такой, которая сумела бы и украсить его дом, и содействовать ему в добром влиянии на прихожан, и рожать ему достойных отпрысков.

Теперь ему пришлось приспособлять свой идеал к Ивонне. Правда, тут было преимущество, о каком он и не мечтал, — очаровательное личико, которое засветит, как солнце, в его холодном доме. Но все же реальная женщина мало походила на идеальную, и это огорчало каноника. В общественном, в нравственном смысле, как будущая мать, достойна ли была Ивонна занять высокое положение его жены? Он много месяцев раздумывал об этом. Говорят: кто скоро женится, потом раскается; он не спешил жениться — неужели же и ему придется раскаяться?

И все же его любовь к Ивонне переплеталась со всеми планами устройства праздника в Фульминстере. Пусть Ивонна приедет в Фульминстер, пусть м-с Уинстэнлей возьмет ее под крылышко и введет в общество — она, наверное, очарует всех своим голосом, и тогда он будет иметь возможность судить о ней в его собственной среде. Это была сложная смесь страсти и расчета.

И Ивонна невинно и смиренно прошла горнило испытания. Возвращаясь домой с концерта после «Илии», каноник Чайзли не сомневался более. Прежде чем она уедет из Фульминстера, он сделает ей предложение. Характерно для него, что он почти не думал о возможности отказа.

Праздник миновал. Мисс Вайкери с Ванделером на другой же день вернулись в Лондон; Ивонна все утро просидела без дела у камина. Она пересмотрела все книги на полках, выбирая себе роман, и выбрала «Коринну», потому что это была французская книга. Но Ивонна была дочерью своего века, а дети века не ценят м-м де Сталь. Можно представить себе милую старушку в буклях и чепчике, любовно вздыхающую над «Коринной», вспоминая свое отрочество, пальцы в чернилах и клятвы в вечной дружбе, но… но, во всяком случае, не Ивонну. Ей нравился Жип. Последний еще нечитанный томик его лежал у нее в чемодане, наверху, но ей лень было сходить за ним. И потом, имя автора, чего доброго, могло бы шокировать м-с Уинстэнлей, которая за письменным столом у окна разбиралась в своей обширной корреспонденции.

— Кто их знает! У них такие странные предрассудки, — думала Ивонна.

Она уронила скучную «Коринну» на пол и стала глядеть в огонь. Несмотря на ее страх перед м-с Уинстэнлей, ей жаль было уезжать из Фульминстера. Эти дни жизнь ее шла так гладко и приятно; все так старались угодить ей. Связки несколько устали от всех этих репетиций. Хорошо бы отдохнуть подольше и не петь. Но в понедельник она была приглашена петь в концерте в Кристаль-Паласе, а во вторник придется уже возобновить уроки; а на дворе осень; в Лондоне дожди и туманы. Как славно было бы полентяйничать, не думать о зарабатывании денег и петь только тогда, когда захочется!

Она повернула голову и мельком уловила выражение лица своей хозяйки. Утренний свет, падавший прямо на это лицо, безжалостно подчеркивал мелкую сеть морщин под глазами, ввалившийся рот и грубость кожи. Ивонна поразилась, какая м-с Уинстэнлей старая и увядшая, — она писала своей сестре о глупости, которую намерен сделать Эверард, и это не могло придать особой мягкости выражению ее лица, — и невольно спросила себя: как бы она, Ивонна, чувствовала себя, если б у нее был такой вид? И содрогнулась. Да, пройдут годы, оставят свой след на лице и в душе, и она состарится и потеряет голос. Думать об этом было ужасно.

Когда Ивонна начинала хандрить, она все рисовала себе в мрачном свете, вызывая всевозможные пугала. Что она будет делать на старости лет? Джеральдина все время проповедовала экономию, но она ничего еще не отложила. Если завтра она потеряет голос, она не будет знать, чем жить.

Она грустно смотрела на огонь; лоб ее собрался весь в мелкие морщинки; ее положение представлялось ей очень жалостным и печальным. Но как раз в этот момент Брюс, пес м-с Уинстэнлей, поднялся с коврика у камина, подошел к Ивонне и положил свою голову к ней на колени, глядя ей в лицо большими печальными глазами. Ивонна вдруг расхохоталась, изумив и Брюса и его хозяйку, схватила собаку за шелковистые уши, поцеловала его в кончик носа и начала весело подтрунивать над ее меланхолией. Мрак рассеялся, и над Ивонной снова засияло солнце.