Уильям Локк - Сердце женщины

— Ах, не будем говорить о нем! Устала я возиться с ним. Он никогда не знает, что он будет делать завтра. Если б я не была такая дура, я давно бы порвала с ним окончательно.

— Но почему же не покончить с этим иначе?

— Спросите Вана. У него теперь уж есть кто-то другой — Эльзи Карнеджи.

— Бедная Дина!

— Совсем не бедная. Дина не из таких, чтоб сокрушаться о неверностях Вана. Я вполне довольна своим положением; лучшего мне и не надо. Просто я дура — только и всего. Раньше я бы этого не сказала вам, Ивонна. Это потому я каюсь перед вами, что вы стали такая оседлая и почтенная. Я прямо начинаю относиться к вам почтительно.

— Мне бы хотелось поговорить с Ваном серьезно, для его же блага.

— Ради Бога, не надо, детка, а то он опять влюбится в вас и на него обрушатся все проклятия церкви.

Ивонна хохотала. Разговор этот освежил ее. Бесцеремонная болтовня Дины, не стеснявшейся в выражениях, была так отрадна после изысканных речей фульминстерской аристократии. Они невольно отклонились от главной темы. Джеральдине столько надо было рассказать о том, что творится в музыкальном мире.

— О! Как бы я хотела хоть ненадолго вернуться туда! — вскричала бедная Ивонна. — Ведь петь в концертах как любительница совсем не то, что петь в качестве профессионалки.

— Я думаю, все-таки, что вам лучше остаться так, как есть, — серьезно возразила Дина, — несмотря на все. Что пользы досадовать на то, чего нельзя изменить?

— Разумеется, — вздохнула Ивонна. Помолчала немного и повернулась к Дине.

— Не думаю, чтоб вы годились для семейной жизни, Дина. Вы слишком независимы. В семейной жизни женщине приходится так много жертвовать, так много притворяться, — а вы этого совсем не умеете.

— Зачем же притворяться?

— Не знаю. Надо — во многом надо. Должно быть, такая уже наша женская доля. Мужчины такие странные: у них много бывает чувств и настроений, которых мы совсем не разделяем, а им хочется, чтоб мы разделяли их, и они обижаются и огорчаются, когда мы им признаемся искренно, что чувствуем иначе, ну, и приходится притворяться.

Мужественное лицо Дины выразило искреннее огорчение. Она нагнулась к Ивонне, сидевшей на низеньком пуфе рядом с нею, и горячо обняла ее.

— Ах, вы мой милый маленький философ! Как бы желала, чтоб вы полюбили всей душой — и вышли замуж за того, кого полюбите. Вот это счастье — и притворяться не пришлось бы. Я знала это счастье — давно уже. Оно длилось всего несколько месяцев, он умер раньше, чем мы успели огласить наш брак — никто и не знал. Только вы теперь будете знать, дорогая. Попробуйте, детка, полюбить вашего мужа — отдаться ему всей душой, со страстью. Это — единственное, что я могу вам посоветовать, милая. Тогда все ваши огорчения рассеются. Ах, голубчик мой, говорят, что для женщины злейшее несчастье и проклятие страстно полюбить. Неправда: это величайшее благословение для нее!

— Вы говорите, как мужчины, — шепотом возразила Ивонна, крепко сжимая руку подруги. — Я слыхала это от многих мужчин, — но я не знала, что это правда… Только, должно быть, такого благословения мне не суждено изведать.

Осень, постепенно становясь все суровее, перешла в зиму, а зима, смягчаясь, сменилась весной, и отношения между Ивонной и каноником как будто шли тем же путем, меняясь с каждой сменой года. Он изучил, что она может и что ей не по силам, и уже не задавал ей задач, которые были выше ее сил.

— Чего вы от нее хотите? Нельзя же запречь мотылька в телегу, — сказала ему однажды м-с Уинстэнлей, постепенно обретавшая былое влияние. Каноник зашел к ней посоветоваться о приходских делах, и разговор перешел на Ивонну. Это замечание заставило ее кузена прикусить губы. В последнее время у него вошло в привычку откровенничать и тотчас же раскаиваться в этом.

— Вы несправедливы к Ивонне.

— Сознаюсь, я была несправедлива к ней, но теперь, как видите, я ходатайствую за нее.

— Передо мной Ивонна не нуждается в заступниках, — сухо возразил каноник.

— Как знать, может быть, и нуждается.

— Что вы хотите сказать этим, Эммелина?

— Если вы не понимаете ее натуры, вы можете неправильно толковать ее поступки. Видите ли, Эверард, она молода и веселого характера — молодое к молодому и льнет. Уж я сумею с внешней стороны обставить все, как следует.

Она положила руку на его руку; голос ее звучал, как всегда, спокойно и авторитетно. В ее манере говорить было слишком много достоинства, чтобы она могла показаться навязчивой. Поистине, это была разумная, здравомыслящая женщина. Он принял к сведению ее слова, но как человек, привыкший смотреть на вещи широко, не оценил тонкого удовольствия, которое ей доставил этот разговор.

От кузины он поехал прямо домой, в ректорат, и застал в гостиной юного Ивэна Вильмингтона, прощающегося с Ивонной. Она улыбалась юноше такой солнечной улыбкой, и даже после того, как дверь захлопнулась за ним, улыбка еще продолжала играть на ее лице.

Сердце каноника сжалось ревностью. Это было нелепо, но такие приступы ревности он испытывал уже не в первый раз с тех пор, как отказался от надежды перевоспитать свою жену. По мере того, как Ивонна падала с пьедестала, все более и более расходясь с тем идеалом жены, который он себе составил, его чувства к ней становились все более человеческими. В ее душевной чистоте он не разочаровался и по-прежнему считал ее невинной, как голубица. Чистый голос ее для него был отзвуком еще более чистой души. И ревность, щемившая его сердце, не была вульгарной ревностью, но, тем не менее, это была ревность.

Он подошел к ней, взял в руки ее личико и приподнял его, чтобы заглянуть в ее глаза.

— Не улыбайся так ласково этому юноше. Ему это не полезно. Я хочу, чтобы все твои самые прелестные улыбки были для меня, моя любимая.

— Он все время смешил меня, — сказала Ивонна.

— А я не могу?

— Он — глупый мальчишка, а ты — достопочтенный каноник Чайзли.

— Да, в этом все дело, — вырвалось у него с невольной горечью.

Выражение лица ее мгновенно изменилось. Он хотел отойти; она поймала его за фалду сюртука.

— Эверард, да ты это серьезно? Я совсем этого не хотела. Мне это страшно больно. Ты, правда, хочешь, чтоб я пореже виделась с м-ром Вильмингтоном?

Он посмотрел ей в глаза и устыдился своей мелочности.

— Нет, дитя моя, я вовсе не хочу стеснять тебя, с твоими друзьями ты можешь видеться так часто, как тебе захочется.

На этот раз маленькое облачко рассеялось, но с этого дня ровное течение их жизни не раз нарушалось подобными вспышками. Один раз каноник рассердился.

— У тебя одна и та же улыбка для каждого мужчины, который говорит с тобой, Ивонна.

Она ответила кротко и логично.

— Это доказывает, что они все для меня одинаковы.

— В том числе и муж твой?

Она обиженно отвернулась.

— Ты не имеешь права говорить этого.

— А что же я имею право говорить?

— Что хочешь, кроме того, что я не стараюсь и не хочу всем сердцем и душой быть тебе доброй женой.

На этот раз он сказал:

— Прости меня.

Мало-помалу, по мере того, как он обособлялся от нее в серьезных делах, во всем остальном ее влияние на него росло. Чтобы добиться от нее улыбки, поцелуя, данного не только из чувства долга, он готов был выполнить любой ее каприз. Ивонна была слишком наблюдательна, чтобы не заметить этого. Нежность мужа трогала ее и вызывала легкую грусть. В день ее рождения он подарил ей пару прелестных пони и миниатюрную колясочку — целый выезд. И целую неделю потом жил воспоминанием о том восторге, который выразило ее личико, когда пони привели к воротам, — это был абсолютный сюрприз для Ивонны. И, однако, в этот же вечер она была задумчива и потом сказала ему, очень серьезно и торжественно, наморщив лобик:

— Я не знаю, такое ли уж я дитя, каким ты считаешь меня, Эверард. Мне бы хотелось, чтоб случилось что-нибудь такое, что показало бы тебе, что я женщина.

— Не говори так, дорогая, — ответил он, разглядывая на свет рюмку портвейна — он был специалист и знаток в портвейне — не накликай беды.

Не одна Ивонна замечала, что каноник с каждым днем все больше влюбляется в нее. М-с Уинстэнлей тоже видела это и огорчалась этим. Пони были так же неприятны ей, как апокалипсические звери. Она каталась с леди Сэнтайр в ее коляске, когда впервые увидела новый выезд Ивонны и ее самое, пустившую своих крохотных лошадок во весь опор по фульминстерскому шоссе. Молодая женщина весело кивнула им головкой, указав кнутом на пони.

— До чего каноник любит эту маленькую женщину! — с кислой усмешкой молвила леди Сэнтайр.

— И не говорите! — неудержимо вырвалось у м-с Уинстэнлей. — Будь он на несколько лет старше, я бы прямо сказала, что это старческое слабоумие. Скоро он совсем будет плясать под ее дудку.

Одного только Ивонна не могла добиться от каноника — снисхождения к Джойсу. Тут он был неумолим. Как ни старалась Ивонна смягчить его, вызвать в нем сострадание к заблудшей овце, даже в благодушном настроении, лишь только при нем упоминали имя его кузена, он становился тверже адаманта. Даже и до женитьбы на Ивонне он был недоволен тем, что она великодушно помогает Стефану. В тот день, когда они с Джойсом столкнулись на лестнице, он прочел ей нотацию, так строго, как только это позволяли светские приличия. А женившись, категорически запретил ей поддерживать сношения с человеком, который обесчестил его имя.

В конце концов и сама она оставила попытки примирить их; но все же жалость пересилила в ней послушание мужу, и она продолжала переписываться с Джойсом потихоньку от каноника: от времени до времени писала ему веселые письма, полные легкой болтовни, по адресу, полученному из Кейптауна, на всякий случай, в надежде, что они дойдут; но ответных писем получала очень мало, ибо нередко у Джойса не хватало духу писать о своей жизни.

Однажды вечером она читала его последнее письмо в восемь страниц. Оно было адресовано в Лондон по ее просьбе на имя мисс Вайкери и переслано Диною ей. Конверт лежал на большом столе посредине комнаты, но письмо она взяла с собой на большое кресло со множеством подушек — ее любимое местечко летом, так как отсюда видно было старое аббатство и в окно доносился запах сирени и левкоев с куртин внизу. Был тихий предвечерний час, когда она, в ожидании чая, обыкновенно читала или пела сама для себя или просто смотрела в окно ничего не делая. На душе у нее был покойно и тихо, но сердце ее было полно жалости к Джойсу.

А между тем, это было еще самое беспечное письмо из всех четырех, полученных от него. Первые были повестью о борьбе и несчетных лишениях, о бесцельных скитаниях из города в город в поисках сколько-нибудь сносного заработка, а не такого, при котором можно жить только впроголодь, в безнадежных попытках прокормиться в рудниках, где неопытные рабочие были совсем не в цене, о болезни, о постепенном таянии скудного запаса денег.

Между этим письмом и предыдущим был промежуток в несколько месяцев. Он и Нокс ушли с рудников, долго бродяжничали, то одни, то в обществе других таких же искателей приключений, и наконец, бросили якорь в стране Бехуана, где Джойс на последние несколько фунтов купил компаньонство в небольшой ферме. В сравнении с прежним это был рай. Тут они отдыхали. Но местность была нездоровая. Работа тяжелая. Нокс захворал и свалился, за доктором надо ехать за полтораста миль. Чтобы развлечь больного, он стал писать роман обо всех их приключениях за морем — пишет ночью, а днем читает Ноксу написанное. Пишет он на желтой оберточной бумаге, пачка которой осталась от прежнего хозяина фермы.

Он говорил о том, каким утешением были для него письма Ивонны. Как раз перед тем он получил их четыре сразу. И прочел их вслух Ноксу, который еще больше его одинок и совсем не имеет друзей.

Ивонна была тронута при мысли об этом бедняке, которому не от кого получить письма и который пытается отогреть душу письмами друга. Она отлично знала его по письмам Джойса и полюбила за чудачества и доброту к Стефану, которая сквозила во всех рассказах последнего.

— Я напишу ему отдельно — пусть и у него будет письмо, — громко выговорила Ивонна и поднялась, чтобы привести в исполнение задуманное.

Но пока она переносила чернильницу и письменные принадлежности на окно, усеянное листками письма Джойса, в комнату вошел каноник.

— Можешь ты поскорей напоить меня чаем, милая? — сказал он, звоня в колокольчик. — Мне надо ехать в Бикертон.

Со вздохом облегчения он опустился в кресло. День у него выпал трудный, а погода стояла жаркая.

— Хочешь, я довезу тебя? — предложила Ивонна.

— Очень хочу. — Каноник откинулся на спинку кресла и протянул к ней руку, жестом приглашая ее подсесть к нему.