— Я помогу тебе разжечь огонь, — сказала Хур Бану.

Но Лакшми была непреклонна.

Увидев хмурое лицо Панчи, она затараторила, словно оправдываясь:

— Я сделала все, что могла. Я совершила грех, но я его искупила — привела девочку обратно. Она такая хорошенькая, все на нее обращают внимание… Молодой доктор в лечебнице чуть было не забрал ее. Но большой доктор спас ее, хотя из-за этого в лечебнице все пошло прахом. И вот она здесь… Так что мы пойдем.

— Уже темнеет, а вам идти не меньше двух миль, — сказал дядюшка Рафик.

— Ничего, скоро взойдет луна, — ответила Лакшми. — И мы с удовольствием пройдемся по прохладе.

— Может, нам даже удастся достать повозку, — добавил Адам Сингх. — Лучше всего спать в своей постели, какое бы долгое путешествие ни пришлось для этого предпринять.

Панчи продолжал молчать. Он глядел прямо перед собой, словно не желая видеть старуху и Адама Сингха. Лицо его покрылось румянцем волнения, вызванного возвращением Гаури, и ему не хотелось чем-либо выдавать свое внутреннее удовлетворение. Она заметил, что жена причесана по-городскому, с модными завитушками на висках.

Дядюшка Рафик и Хур Бану поняли его молчание и больше не пытались удержать гостей.

Гаури также вернулась, едва взглянув на запущенный очаг. Она подошла к Адаму Сингху, припала к его ногам, а затем поклонилась матери. После этого Лакшми и Адам Сингх уже не сомневались в том, что им следует уйти.

На несколько мгновений воцарилась полнейшая, почти осязаемая тишина.

Тогда Адам Сингх, чувствуя, что все присутствующие думают только о нанесенной Панчи обиде, попытался перед уходом смягчить обстановку.

— После того, как я встретился с доктором Махендрой, — сказал он, — я понял, что в нас, крестьянах, слишком много страха. Мы всегда проявляем излишнюю покорность. И еще мы совсем забыли о нашем достоинстве. Все люди без исключения действуют по указанию бога. И для каждого из нас возможны лишь два пути: путь страданий и путь бескорыстной работы на благо других.

— Но, видно, он забыл сказать тебе, — произнес Панчи, порывисто приподнявшись, — что все мы барахтаемся в водовороте забот, голода, засухи, ненависти, долгов и нищеты. Разве нас не перемалывают, как семечки под жерновами маслобойки? Разве мы не занимаемся только тем, что ведем бесконечные тяжбы, подозреваем в чем-то друг друга, распускаем сплетни и грабим один другого? Боги умерли, а мы все — живые мертвецы в этом угасающем мире…

— Видишь ли, сынок, — ответил Адам Сингх, — этот доктор понимает, что всей стране грозит смертельная опасность, но на то он и доктор, чтобы излечить болезнь и вдохнуть жизнь в больной мир.

— Если боги мертвы, то кто это сделает? — возразил Панчи.

— У доктора Махендры великие мысли… Он ученый человек и любит бедняков. Он считает, что все наши беды исчезнут, если мы станем помогать друг другу. Тогда только мы сможем достичь идеального правления, о котором говорил Ганди.

— Да, конечно, когда мы уже умрем и попадем в ад! — с горечью воскликнул Панчи.

— О, что ты говоришь! — суеверно закричала Лакшми. — Мы не слышали твоих слов!

— Все они хотят выращивать хлеб на газетных листах и орошать землю своими разговорами или своей слюной!..

— Нет, сынок, — ответил Адам Сингх. — Жизнь всего лишь пылинка в мире, созданном Брахмой[44], в ней есть и добро и зло. Всем нам нужно постоянно трудиться, бороться со злом и помогать друг другу. Индия достаточно велика, и если в ней есть такие большие люди, как Махендра, и такие молодцы, как ты, — над нашей землей всегда будет светить солнце… Человек изменит времена года. Электрические насосы станут качать воду из колодцев, и никогда не будет засухи. И здоровье придет к людям.

— Сначала нужно, чтобы в этом мире было хоть немного справедливости, — с горечью сказал Панчи. — В деревне такое разорение, а ты говоришь об электричестве, здоровье.

— Терпение, сынок, терпение, — сказал Адам Сингх, — на все надо время. — Он повернулся к старухе: — Пошли, Лакшми, пошли…

Лакшми обняла дочь и сделала вид, что ее душат слезы.

— Иди, иди, старая лицемерка! — сказал Панчи, отворачиваясь.

Гаури тихонько оттолкнула мать, боясь рассердить мужа.

Когда Адам Сингх и Лакшми ушли, Гаури разожгла огонь в очаге и поставила греться молоко, которое принес дядюшка Рафик.

Когда молоко согрелось, Гаури вылила его в стакан, обернула стакан тряпкой и понесла его Панчи. Дядюшка Рафик вошел вслед за нею и, остановившись у порога, многозначительно кашлянул, оповещая о своем присутствии.

— Как ты себя чувствуешь, Панчи? — спросил он.

— Заходите, дядюшка Рафик, — позвала его Гаури.

— Вам бы лучше выбраться отсюда, из этой духоты, и спать во дворе, — сказал горшечник, — а мы с Хур Бану поднимемся на крышу… И мне бы хотелось, чтобы вы оба хоть немного поели. Хур Бану оставила вам еду в кухне, может, вы еще надумаете…

— Ничего, дядюшка Рафик, не беспокойтесь, — сказала Гаури, ставя стакан с молоком на низкий табурет в изголовье постели.

Горшечник был слишком застенчив, чтобы настаивать.

— Ну ладно, бог с вами, — сказал он и вышел во двор, повторив: — Во дворе никого нет, я там постелил для вас две постели.

— Хорошо, дядюшка Рафик, — нетерпеливо прошептал Панчи. Глубоко вздохнув, он взглянул на Гаури. Сердце его бешено билось.

Гаури стояла, ожидая, когда затихнут шаги Рафика. Затем она склонилась над Панчи, села на край кровати и, обняв мужа, положила голову ему на грудь.

Панчи, покоренный ее нежностью, притянул Гаури к себе.

— Я познал тьму, — прошептал он. — Теперь ты пришла и вновь зажгла меня…


На следующее утро Гаури принялась прибираться в доме. Как все женщины-индуски, она считала, что хотя бы однодневное отсутствие женщины означает осквернение всей кухонной утвари и священных пределов кухни. Поэтому в доме ничего нельзя делать, пока вся кухонная утварь не будет вычищена золой до блеска.

Она принялась за работу с самого рассвета, и к тому времени, когда Панчи проснулся, уже приготовила ему стакан горячего чаю с молоком.

Он осматривал расставленную на полках начищенную посуду, ощущал резкий запах замазанного свежим коровьим пометом земляного пола. Владыка и хозяин, он обозревал свои владения с небрежной невнимательностью мужа-индуса, убежденного, что обязанностью женщины является ведение домашнего хозяйства, точно так же как его обязанность — пахать, сеять и снимать урожай. Гаури закончила работу по дому задолго до того, как другие женщины принялись за нее, и, одетая в белое сари, сидела на краю его кровати, погружая полотенце в горячую воду.

— Я вижу, ты в Хошиарпуре не привыкла сидеть без дела, — пошутил он.

— Сейчас я сделаю тебе обтирание, — сказала она решительно. — Так что наберись спокойствия и терпения. Придется приучать тебя к порядку.

— Конечно, курочка моя! Ишь, как раскудахталась. Видно, придется тебе пообрезать язычок!

— Ну ладно, дай мне привести тебя в человеческий вид.

— Это еще что за разговоры? Я не какой-нибудь городской щеголь! Так что оставь свои городские замашки и расскажи лучше, какие там цены на базаре.

Гаури даже не стала спорить. Как опытная сиделка, она бесцеремонно сняла с мужа одежду и принялась обтирать его тело мокрым полотенцем.

— Что ты делаешь? — беспомощно запротестовал он.

— Санитарией в нашей деревне занимается только солнце, — ответила она, крепко растирая его шею. — Если бы солнце не вставало каждое утро, мы все давно бы перемерли…

В это время с кальяном в руке вошел дядюшка Рафик, легким покашливанием известив о своем приходе.

— Ну как, брат Панчи?

— Он принимает ванну, — сказала Гаури, и не думая закрывать лицо покрывалом перед посторонним.

Панчи был слегка шокирован ее бесстыдством.

— Ты разделся, словно для драки! — сказал дядюшка Рафик, стараясь не глядеть на Гаури.

— Дядюшка Рафик, — сказала Гаури. — В лечебнице доктора Махендры я видела сотни мужчин и при этом не прикрывала лица. Так зачем мне закрывать лицо перед вами?

— Да, видно, она там многого поднабралась, — сказал Панчи горшечнику.

— Адаму была дана мотыга, а Еве прялка — от них и пошли все благородные люди, — привел Рафик древнюю поговорку.

— Старые поговорки да седые бороды — это все, что нам осталось, — отозвалась Гаури. — Старые поговорки взывают к богу, седые бороды читают молитвы. А живые мертвецы продолжают грабить друг друга…

— Вот сумасшедшая! — воскликнул Панчи. — Что скажут в деревне, если ты будешь так разговаривать со старшими. И бог тоже все слышит…

— Вот видите, дядюшка Рафик, — вкрадчиво начала Гаури, смачивая полотенце и обтирая ноги мужа, — вчера он говорил, что боги мертвы, а сегодня опять их боится. Когда я впервые пришла в этот дом, я так беспокоилась о том, что скажут обо мне в деревне, что слово боялась вымолвить. Я лишь делала домашнюю работу да хандрила вот на этой постели. У меня не было своих мыслей. А ведь известно: тот не может летать, у кого нет крыльев. Все в деревне покорно выслушивают наставления лаллы Бирбала и других старейшин и живут свинской жизнью. Доктор Махендра не зря говорит: «Где бедность, там ростовщик, священник и помещик, а бог всегда на их стороне». Но он считает, что так не должно быть. А в деревне такая свинская жизнь потому, что каждый здесь чертит пыль косом перед тем, кто выше его и богаче одет. К тому же всегда есть угроза засухи, есть азартные игры, ростовщики, брань, пьянство, не говоря уже о том, что мужья бьют своих жен…

— Подумать только! — воскликнул восхищенный Рафик. — Ты вернулась домой настоящим мудрецом!

— Просвещение, — сказала Гаури, повторяя слова Махендры, — просвещение, а не религия сделает нас хозяевами своей судьбы.

— Кто этот мудрый доктор, который научил тебя всему этому? — спросил Панчи. — По-моему, он просто глупец!

— Он святой человек! — сказала Гаури. — Он умеет вдыхать жизнь в умирающих. Он видит корень зла. Он знает, что крестьянин вынужден идти к ростовщику или голодать, если у него нет сбережений и воды. Он знает, какие проценты берут ростовщики в деревне, знает, какие скорпионы и змеи жалят нас… И он говорит, что этого не должно быть, что человек создан не для этого. Он любит людей и знает, в чем смысл жизни. Он говорил с дядей Адамом Сингхом и с моей матерью, и, я уверена, они поняли его.

— Ловко же ты все это выкладываешь! — воскликнул Рафик. — Ты должна рассказать все это Хур Бану. Она тоже говорит, что залезать в долги, браниться, проматывать деньги, играть и пить — большое зло. Конечно, насчет выпивки я с нею не согласен. Пропустить изредка стаканчик-другой никому не повредит…

— Ох, дядюшка Рафик, не давай им сходиться вместе, не то они запретят колотить жен всей деревне, — сказал Панчи шутливо.

— Сынок, — сказал Рафик. — Слова похожи на семена цветов. Когда ветер уносит в болото семена цветка, они могут там прорасти, и трясина станет садом.

— А по-моему, все эти докторские идеи просто глупы! — сказал Панчи. Ему вовсе не хотелось так быстро соглашаться со всем тем, что было для него новым и необычным.

После полудня Гаури сидела рядом с Хур Бану, усердно крутившей прялку на веранде. Помогая Хур Бану расчесывать пряжу, она увлеченно рассказывала ей о чудесах Хошиарпура.

— Там, тетушка, электрические лампы светят, как звезды ночью. А дороги такие чистые, что можно видеть в них свое лицо. А в лечебнице мне приходилось кипятить все инструменты, прежде чем большой доктор дотронется до них. Вы знаете, даже человеческое дыхание ядовито для раны, поэтому нам, санитаркам, приходилось прикрывать нос и рот белой повязкой, когда доктор оперировал кого-нибудь из больных…

— Ай-ай, — удивлялась Хур Бану, — вы, должно быть, были похожи на джайнских[45] отшельников. Я слышала, наш Рамазан, который там работает на фабрике, должен носить какую-то синюю одежду. Но зато мне говорили, что с тех пор, как в нашем государстве правят индусы, мечети в Хошиарпуре стоят совсем заброшенные, а храмы процветают.

— Не болтай глупости! — закричал ей Рафик с дальнего конца веранды, где он осматривал огромные, недавно обожженные кувшины для зерна. — Она тебе про сахар, а ты ей про дерьмо! Слушай ее и старайся понять. Тот, кто молчит, постигает мудрость.

— А ты не суй нос не в свои дела! — ответила Хур Бану. — Когда ты говоришь, можно подумать, что это дребезжат твои полуобожженные посудины!

Гаури не могла удержаться от улыбки, слушая их перепалку, и из скромности закрыла лицо краем покрывала.

— Рассказывай, сестрица, не обращай на него внимания, — сказала ей Хур Бану. — Мужчинам всегда кажется одинаково большой и собственная мудрость, и женская глупость.