Однако, когда Джасмин поближе познакомилась с Малколмом, он ей понравился, несмотря на холодную вежливость, отсутствие какого-либо намека на радушие и гостеприимство и бесстрастный вид во время беседы. Он словно давал ей понять, что все, что она говорит или делает, совершенно не интересует его.

«Этот тоже несчастлив», — вскоре заключила Джасмин.

Следя далее за супружеской парой, она порой просто приходила в замешательство.

Они вели себя, как два едва знакомых интеллигентных человека, вежливо обменивались банальными фразами. Джасмин удивило, что Малколм избегает смотреть на Марсию; в поведении мужа и жены не было и тени той близости и понимания, которая связывает супружеские пары.

«Что все это значит?» — одолевали ее сомнения, и она почувствована острое желание докопаться до истины.

Привыкнув решительно справляться со своими трудностями, она, столкнувшись с чужими, не успокаивалась до тех пор, пока не помогала их преодолеть.

Странно, но обычно никто не возражал против ее вмешательства. Что-то было в этой женщине, в умном и остром взгляде ее серых глаз и открытом лице, что побуждало собеседника почти сразу поверять ей свои печали.

Джасмин объясняла это своей близостью к природе и еще тем, что никогда не позволяла втянуть себя в водоворот светской суеты и прочих пустопорожних занятий. Но скорее всего это объяснялось ее необыкновенной искренностью.

В свои шестьдесят лет Джасмин принимала каждую минуту и каждый час своей жизни такими, какие они есть, не требуя большего; она никогда не притворялась, не лгала и, как ни странно, будучи писательницей, редко прибегала к помощи воображения.

Книги Джасмин Френч, одной из самых популярных и читаемых писательниц, шли нарасхват, ибо она, писала только о том, что сама видела и знала.

Ее книги были не художественным вымыслом, а самой правдой жизни. Герои их, как и события, были реальны. В этом и заключалась сила ее таланта. Редко какого читателя не трогали ее правдивые истории, и, прочитав книгу, не один из них восклицал: «Такое могло бы случиться и со мной!»

Джасмин никогда не ограничивалась поверхностным знакомством с человеком, ее интересовала суть его, так сказать, корни, а не красивые цветы и бутоны.

Притворяться перед нею и лгать было бесполезно, да и никто из людей ей близких не вздумал бы таким образом производить на нее впечатление.

Джасмин было ясно: для того, чтобы узнать, что же происходит между Малколмом и Марсией, она должна знать, что мучает каждого из них.

Интуиция подсказывала ей, что главную причину следует искать в Малколме. Задача не из легких, но от ее решения зависит все остальное.

Ни видом своим, ни словом она не выдавала своих мыслей и намерений, сопровождая хозяина и хозяйку в экскурсии по дому и восхищаясь богатством редких сокровищ в нем.

Однако Джасмин не удерживалась от метких замечаний и комментариев, которые своей компетентностью все больше пробуждали интерес Малколма к гостье.

Его начинала забавлять непривычная для него прямота и откровенность этого странного друга его жены. И вообще он не ожидал, что у Марсии могут быть такие друзья.

А Джасмин не скупилась на критику всего, что ей не нравилось, и откровенно высказывала свои суждения. Досталось и полотнам старых мастеров.

— Грубая мазня! — заявила она о национальном шедевре, освобожденном от налога на наследство. — Этому художнику никогда не удавался задний план. А как портят общую композицию эти тяжелые облака!

Малколм, как всегда, иронично улыбнулся.

— Вам известна цена этой мазни сударыня? — не выдержав, спросил он.

— Даже если бы ее цена вдвое превышала национальный долг, это не изменило бы моего мнения, — невозмутимо ответила Джасмин. — Цену определяют мода, спрос и часто — невежество. То, что художник относится к когорте старых мастеров, еще не означает, что все, принадлежащее его кисти, — образец совершенства. У всех есть свои ошибки и неудачи.

Что-то в блеске ее глаз, в насмешливой гримаске заставило Малколма весело расхохотаться.

— Вы правы, — сказал он. — Не могу не согласиться с вами.

Быстрым энергичным шагом, словно настроившись на пятимильную прогулку, совершала обход дома Джасмин Френч.

От ее зоркого умного взгляда не укрылось ничего, что могло представлять интерес, а интересовало ее решительно все. Быть с нею рядом в такой момент означало распахнуть окно настежь и позволить ворваться в дом бодрящему весеннему ветру, ибо сама Джасмин была ему сродни — такой же живой и натуральной.

К удивлению Марсии, после ужина Малколм не удалился в свой кабинет. Хотя мог бы извиниться, сославшись на дела, и это не сочли бы невежливым.

Но вместо этого он, придвинув кресло поближе к огню камина, принял участие в разговоре и говорил интересно и воодушевленно. Таким Марсия его еще не знала.

В какой-то степени это задело ее. Он настолько завладел вниманием ее друга, что Марсия едва успела обмолвиться с Джасмин несколькими словами.

И вместе с тем Марсию переполняло чувство гордости. Ей было приятно, что ее единственный в жизни друг так понравился Малколму.

«А Малколм, однако же, красив, — подумала она, поглядывая на мужа, занятого беседой, — когда пожелает».

И тут же Марсия задумалась: что за тучи нависли над его головой, да и над ее тоже, тяжелые и низкие, как пелена тумана?

Что скажет Джасмин, когда узнает, что их брак — только на бумаге? Всего лишь контракт, который она подписала из отчаяния, и достаточно лишь одного слова Малколма, чтобы он был расторгнут.

Марсия снова почувствовала холодок страха. Этот день, возможно, близок, и ей придется покинуть Грейлинг, стать бездомной и одинокой.

Она знала, что никогда не отличалась храбростью.

Только в годы жизни на Ривьере, когда Марсия мечтала и строила планы своего освобождения, все казалось ей таким простым и легким.

Она представляла, как устроится на работу, будет жить скромно, но с комфортом в маленькой квартирке, возможно, у нее появятся друзья и интересы, каких в тогдашней жизни у нее не было. Теперь все это казалось детскими, неосуществимыми мечтами.

Нет, она не хочет остаться одна, не хочет самостоятельно зарабатывать себе на хлеб, ибо, в сущности, не знает, как начать эту новую жизнь.

Жизнь в Лондоне куда предпочтительнее жизни на Ривьере, но по сравнению с Грейлингом Лондон казался ей кошмаром.

Марсия вздрогнула, вспомнив шумный Лондон, толпы прохожих, забитые экипажами мостовые, переполненные дешевые закусочные, гам и суету на улицах. Ей придется искать работу, столкнуться с конкуренцией, она должна уметь постоять за себя и доказать, что она способна работать, держаться за место, потому что от этого зависит ее жизнь.

Одна мысль об этом приводила Марсию в ужас.

Ее желание остаться в Грейлинге объяснялось не только тем, что здесь, в надежном убежище, можно было спрятаться от жестокости внешнего мира.

Нет, причина была глубже. Марсия полюбила этот дом, и, несмотря на отчужденность Малколма, ей нравилось ее положение здесь. У нее появились друзья, она стала убеждаться в том, что люди любят ее ради нее самой.

Соседи всячески старались оказывать ей внимание, вовлекали ее не только в торжественные события, но и просили помочь во многих общественных делах, сами помогали ей в этом и даже обучали.

Природный такт и почти детское простодушие и искренность Марсии позволили ей снискать благорасположение даже самых привередливых и надменных местных дам и завоевать симпатию мужчин.

Она охотно выслушивала советы, не боялась признаться в том, что чего-то не знает или не умеет.

Джеральд был бесценным советчиком и учителем Марсии, но даже и он не смог бы найти лучшего разрешения казуса, который произошел во время весьма торжественного события — раздачи призов победителям состоявшихся в тот день спортивных игр.

Марсия отправилась на это торжество в сопровождении Джеральда и без ведома Малколма, который в очередной раз игнорировал приглашение, хотя оно было официальным.

Раздавать призы попросили жену известного политического деятеля, гостившую в соседнем поместье. Однако в последний момент выяснилось, что дама не прибудет, и комитет по торжествам обратился к Марсии с просьбой занять место отсутствующей леди.

Это было непродуманным и бестактным шагом, поскольку здесь присутствовала жена главы исполнительной власти графства, леди с гонором и большим самомнением, которая в течение многих лет выполняла эту почетную обязанность, но, увы, не всегда к удовольствию присутствующих.

Услышав о решении комитета, она так громко выразила свое раздражение, что у Марсии, стоявшей рядом, не оставалось сомнений в том, что эта леди думает о ней.

Ни минуты не колеблясь, Марсия повернулась к ней и сказала:

— Будьте так добры, вы не поможете мне? Без вашей помощи я не справлюсь. Мне никогда не приходилось делать это, и я понятия не имею, с чего начать.

Воцарилась долгая пауза. Все, кто стоял рядом и слышал, были уверены, что уязвленное самолюбие леди заставит ее ответить отказом.

Но в Марсии было что-то такое, что не позволило той отказать в просьбе, тем более выраженной таким искренним образом.

Леди согласилась и, взойдя вперед на небольшой помост, представила обществу Марсию почти как свою протеже и так, словно именно ей пришла в голову эта идея.

Джеральд был так горд и восхищен находчивостью Марсии, словно речь шла о его жене.

Марсия была очаровательна в голубом платье из хлопка и соломенной шляпе с большими полями. Глядя, как она, улыбаясь, вручает призы, Джеральд чуть ли не в сотый раз задал себе вопрос: что же происходит между нею и ее мужем? Джасмин Френч тоже не раз задавала себе этот вопрос после приезда в Грейлинг.

Она заметила и то, как похорошела Марсия, и поняла, что девушка нашла ту жизнь, которая ей по душе и о которой она мечтала.

Но однако... — эти «но» и «однако» возникали всякий раз, когда Джасмин думала о Марсии, — новая леди Грейлинг не была счастлива.

На третий день Джасмин, после того, как они с Марсией в половине одиннадцатого ушли к себе, чуть погодя снова спустилась вниз за книгой, которую умышленно оставила в кресле.

Войдя в библиотеку, служившую по традиции Малколму кабинетом, она, как и ожидала, нашла его за столом, покрытым разбросанными бумагами.

Малколм вежливо поднялся при виде ее, а Джасмин, объяснив причину своего появления, извлекла из глубокого кресла, в котором сидела после ужина, якобы забытую книгу.

Сыграло свою роль и то, что никто и никогда не допускал и мысли, будто известная писательница может сказать неправду.

— Я забыла книгу, — просто сказала она. — Надеюсь, я вам не помешала?

— Отнюдь нет, — ответил Малколм. — Что вы читаете?

В ответ на обычный в таких случаях вопрос Джасмин протянула ему книгу, и вскоре они разговорились о ней, да так, что не заметили, как сели и даже пододвинули кресла поближе к огню камина.

Джасмин недавно была в Италии и рассказала об изменениях, в том числе и политических, произошедших в этой стране.

— Фантастика! — воскликнул удивленный Малколм. — Л хорошо знал Рим прошлых лет. Был там недолго по делам службы.

— Вы хотели бы вернуться на дипломатическую службу? — спросила Джасмин.

Малколм покачал головой.

— Скажу честно, я ничуть не жалею о моей несостоявшейся карьере, — ответил он. — Было время, когда жалел, но сейчас я рад, что избежал нелегкой и беспокойной судьбы дипломата.

— Позвольте вам не поверить, — неожиданно возразила Джасмин. — Мне кажется, вы из тех людей, кто любит много работать. Из тех, кто, чем больше работает, тем счастливее себя чувствует.

— Возможно, вы правы, — согласился Малколм. — Лучшие свои годы я был лишен такой возможности и, бесспорно, был от этого глубоко несчастлив.

Он сжал губы, и Джасмин на мгновение испугалась, что их разговор окончен. Поэтому она быстро добавила:

— Все, разумеется, зависит от того, о каком счастье мы с вами говорим. Мы оба, мне кажется, немного философы и поэтому верим, что счастье заключено в нас самих, а не приходит к нам извне.

— Так ли это? — возразил Малколм. — Вы, возможно, и философ. Я же, мисс Френч, боюсь, не дорос до философа.

Он поднялся и теперь стоял, повернувшись спиной к камину.

— Легко теоретизировать о жизни, — продолжал он, — когда в ней все спокойно и надежно. А если человек не в ладу с самим собой, если он восстал против холодной жестокости судьбы, помогут ли ему тогда все философии мира?

Философия — это от трезвого ума, а страдания и отчаяние — от взбудораженного воображения. Они способны сломать человека, обречь на такие муки и боль, какие не способны причинить пытки инквизиции, добивающейся признания в грехах.