В течение нескольких дней все внимание Франчески было приковано к Дэзи, но каждое утро она просила отвезти себя в Лозанну повидаться со второй дочерью. Однако Стаху довольно легко удавалось убедить ее в том, что она еще недостаточно окрепла для такого путешествия. Действительно, жизненные силы крайне медленно возвращались к ней. По утрам Франческа ощущала такую слабость, что большую часть дня проводила лежа в шезлонге в своей комнате. Но в конце концов неделю спустя наступил момент, которого так опасался Стах: все еще изнуренная болезнью Франческа категорическим тоном потребовала сию же минуту отвезти ее к Даниэль в клинику, и он произнес вслух те слова, которые давно приготовил и много раз повторял в уме.

— Дорогая, мы с доктором решили: пока тебе не стоит пытаться увидеть Даниэль.

— Почему? — с тревогой спросила она.

— Ребенок… еще слишком мал и чрезвычайно слаб… на самом деле, дорогая, он болен, очень-очень болен…

— Но тогда тем больше оснований, чтобы я поехала к Мей. Может быть, я смогу что-нибудь сделать для нее, чем-то помочь. Почему… почему ты не сказал мне раньше, что ее дела так плохи? — спрашивала она с искаженным от боли лицом и страдающими глазами.

— Господи! Взгляни на себя! — сердито воскликнул Стах. — Я знал, что не надо тебе об этом рассказывать, что это чересчур тебя расстроит. Ты была слишком слаба для такого известия и, черт побери, до сих пор еще недостаточно оправилась для этого.

— Стах! Скажи мне, что с ней? Ты только больше расстраиваешь меня своим молчанием!

Стах обнял Франческу:

— Она слишком мала, дорогая. Тебе даже не позволят дотронуться до нее. Теперь послушай меня, любимая, раз уж ты знаешь, что с ней не все в порядке, я намерен сказать тебе всю правду. Может быть, тогда ты поймешь, почему тебе пока не стоит видеть ее. Шансов на то, что она выживет, почти нет. Доктор Аллар считает, и я с ним полностью согласен, что коли ты привяжешься к ребенку, то… если с ним что-нибудь случится, это может снова ввергнуть тебя в депрессию.

— Но, Стах, ведь это мой ребенок… мое дитя!

— Нет, Франческа. Нет! Неужели ты не понимаешь, насколько сильно ты была больна? Абсолютно невозможно подвергать тебя риску, ты можешь вернуться к недавнему состоянию, это исключено. Ты не должна себя осуждать. Ты еще недостаточно оправилась после болезни, совсем не так здорова, как тебе, может быть, кажется. Подумай о Дэзи, если не хочешь думать о себе самой, подумай о ней и обо мне!

Он сумел найти чудодейственный аргумент. Стах почувствовал, что Франческа перестала рваться из его рук, с облегчением заметил, что она расслабилась и дала волю своему горю. Пусть поплачет, пусть порыдает. Все это ужасно, чертовски плохо, но ничего нельзя с этим поделать.

* * *

Недели шла за неделей. Стах неизменно приезжал в клинику и сообщал доктору Аллару, что Франческа поправляется очень медленно и, по его мнению, еще не так далеко ушла от депрессии, чтобы позволить ей увидеть малышку Даниэль.

— Она слишком впечатлительна, доктор, — говорил он. — Ей это, без сомнения, навредит.

Возвращаясь домой, Стах рассказывал Франческе, что девочка по-прежнему очень слаба и доктор Аллар не желает поддерживать в них тщетные надежды. Через несколько недель она уже избегала задавать ему вопросы про Даниэль. Ей достаточно было взглянуть на его печальное лицо по возвращении из клиники: если бы у него были хорошие новости, он немедленно поделился бы ими с нею.

В клинике Стах ни разу не подошел к инкубатору, чтобы взглянуть на Даниэль. После всего того, что сообщил доктор о ее будущем, он вычеркнул девочку из своего сердца. Она для него не существовала. Она не имела права на существование и не должна была существовать. Стах никогда не видел ее и не имел желания когда-либо увидеть. Природа жестока, в жизни всегда возможны несчастные случаи, но сильный мужчина может и обязан преодолевать несчастья. Сама мысль о том, что в его доме будет жить ребенок — его дитя, которое никогда не сможет вырасти и со временем превратится в непонятное нечто, была невыносима. Он отказывался даже вообразить подобное. Ну уж нет! Когда эта мысль приходила ему в голову, он прогонял ее прочь со всей решительностью своей воинственной натуры. В результате пережитого в детстве, омраченном картинами медленного угасания его больной туберкулезом матери, сострадание, столь свойственное человеческой природе, полностью умерло в нем. Судьба, ожидавшая ребенка, которого он никогда не видел, была столь ужасающей, что Стах решил раз и навсегда вычеркнуть малютку из своей жизни. Вид хронического больного — единственное, чего он еще с детских лет страшился на этом свете. Болезнь матери навсегда поселила в нем животный страх перед болезнями.

Но Стах предусмотрительно скрывал свои чувства от доктора Аллара и по временам задавал ему осторожные вопросы, ответы на которые лишь укрепляли его в принятом решении. Да, вполне возможно, что княгиня невероятно сильно привяжется к Даниэль; да, матери умственно неполноценных детей очень часто брльшую часть времени и любви уделяют именно таким детям в ущерб нормальным; да, не будет ничего невероятного в том, что Франческа откажется отдать больного ребенка в приют, как бы это ни было необходимо. В самом деле, известно много подобных случаев. Очень часто материнский инстинкт берет верх над здравыми представлениями мужчин о том, что полезно больному или умственно неполноценному ребенку, и нет на свете силы, способной превозмочь этот инстинкт. Природа — удивительная вещь, князь совершенно прав, и матери всегда готовы принести себя в жертву даже в ущерб рассудку и целесообразности. Но так устроен мир, и мужчины ничего не могут с этим поделать.

Стах угрюмо выслушивал новости о Даниэль. Она начала прибавлять в весе, у нее совершенно прекратились конвульсии. По мнению доктора Аллара, для княгини было уже совершенно безопасно навестить девочку. На самом деле он ожидал, зная ее решительность, что она приедет намного раньше, невзирая на свою слабость.

— Моя жена не намерена видеться с ней, доктор.

Стах много дней репетировал в уме эту реплику, и вот теперь настал неизбежный момент, когда понадобилось произнести ее.

— В самом деле?

Маленький доктор вложил в этот короткий вопрос все свое изумление. Профессия, которой он посвятил многие годы, приучила его никогда не выказывать своего удивления.

Стах повернулся к доктору спиной и отошел к окну. Стоя там и не оборачиваясь, он проговорил:

— Мы обсуждали эту проблему неоднократно и всесторонне. Мы решили, что было бы серьезной ошибкой с нашей стороны попытаться привезти… Даниэль домой и что сейчас самое время принять решение, доктор. Отрезать раз и навсегда.

Стах с решительным видом опустился на стул, готовый отразить возможные возражения доктора.

— Но что вы намерены предпринять? — спросил доктор. — Даниэль уже весит больше пяти фунтов, и скоро ей будет можно покинуть клинику.

— Естественно, я уже сделал необходимые распоряжения. Как только она достаточно подрастет, ее поместят в самый лучший приют для подобных детей. Думаю, что, когда нет проблемы с деньгами, можно подобрать отличный приют. До этого времени, я надеюсь, она сможет пожить с приемной матерью, берущей подобных детей на время. Я слышал, что несколько таких женщин живет даже здесь, в Лозанне. Вас не затруднит просмотреть этот список и назвать мне фамилию женщины, которую вы могли бы рекомендовать особо?

— Так вот, значит, как вы решили поступить с Даниэль? — задумчиво спросил доктор. — И княгиня согласна?

— Абсолютно, — заверил доктора Стах, протягивая ему листок с фамилиями. — Мы всегда единодушны в семейных делах.

* * *

Мадам Луиза Гудрон, приемная мать, которую высоко аттестовал доктор Аллар, была готова взять на себя заботы о Даниэль. Кроме рекомендации доктора Аллара и банковского чека, который должен поступать каждую неделю, ее не интересовала больше никакая информация, касавшаяся ребенка и его родителей. Даниэль была не первым подобным ребенком, нашедшим приют в комфортабельном светлом доме мадам Гудрон, нынешнее благополучие которого зиждилось на давнем открытии некой тайны, сделанном его хозяйкой, бездетной вдовой; оно заключалось в том, что некоторые неизвестные ей по именам богатые люди предпочитают не обременять себя воспитанием собственных неполноценных детей.

Прошло несколько недель после того, как мадам Гудрон перевезла Даниэль из клиники к себе, прежде чем Франческа решилась действовать сама. Она чувствовала себя намного окрепшей физически и способной управлять своими эмоциями. А поэтому сочла, что обязана повидать свою вторую дочь независимо от того, что думают по этому поводу Стах или доктор Аллар. Они оба плохо представляют, на что она способна. Эти двое слишком опекают ее, с нее хватит. Она обязана увидеть Даниэль независимо от того, находится ли жизнь ее дочери все еще в опасности, позволят ли ей дотронуться до нее или нет. Будет намного хуже, если ее девочка умрет и она больше ни разу, кроме первых минут после рождения, не увидит ее. Как они не могут понять это?

— Но это невозможно, бедняжка моя, — выслушав жену, сказал Стах.

— Невозможно? Говорю тебе, я готова. Можешь не беспокоиться за меня, Стах, я все вынесу, но только не эту ужасную неизвестность. Неужели ты не понимаешь, что прошло уже больше пяти месяцев и девочка все еще жива?

Стах не стал колебаться. С тем выражением лица, которое появлялось у него во время воздушных боев, когда он нажимал на гашетку пулемета, чтобы сбить противника, он взял обе руки Франчески в свои и привлек ее к себе:

— Моя дорогая, моя любимая, ребенок умер.

Она пронзительно вскрикнула от предчувствия нестерпимой боли, как бывает, когда, глубоко порезав палец, еще не чувствуешь ничего и не видишь готовой хлынуть крови. Ее глаза сверкнули и потухли, как гаснет последняя свеча в темной комнате. Стах крепче прижал жену к себе, чтобы она не видела его лица.

— Она умерла вскоре после того, как мы принесли Дэзи домой, — продолжал он. — Я не говорил тебе об этом, ожидая того момента, когда ты будешь способна услышать это известие. Она была больна намного серьезнее, чем ты думала, и никогда не выздоровела бы, — торопливо забормотал он, нежно гладя ее по голове. — Она была тяжело больна с самого рождения. Мы не хотели говорить тебе, что у нее нет будущего, она никогда не стала бы нормальной — родовая травма мозга… никто не виноват в этом. Но ты не поняла бы этого, если бы я сказал тебе раньше, когда ты еще пребывала в эмоциональном расстройстве.

— Я знала… — прошептала Франческа.

— Не может быть…

— Да, у меня было такое ощущение все время. Я понимала: случилось что-то плохое, от меня что-то скрывают, но я слишком боялась, я не хотела знать, в чем дело. Я боялась… трусила…

— Не упрекай себя, любовь моя. Твой инстинкт не обманывал тебя, ты просто спасалась сама и спасала нас всех. Что сталось бы с Дэзи, лишись она матери? Что я делал бы без тебя?

— Но я знала! Я все это время знала!

Она бурно разрыдалась, оттолкнула его и рухнула на колени, свернувшись затем в комок на ковре, — судороги сотрясали все ее тело. Пройдет много времени, думал Стах, пока наконец она позволит ему утешить ее, снова обнять и прижать к себе, но теперь нужно ждать, пока известие о смерти дочери постепенно овладеет всем существом Франчески, вынудив ее снова цепляться только за него, ища поддержки, как она поступала с самой первой минуты их встречи. Ему оставалось только ждать, и он, не привыкший никого и ничего дожидаться в этой жизни, терпеливо выжидал.

* * *

Через несколько недель Стах, пристально следивший за состоянием Франчески, решил, что пик ее горя и потрясения пройден, и позволил журналу «Лайф» прислать Филиппа Хол-смена, чтобы сделать снимки для обложки очередного номера. Франческа теперь почти все время проводила с Дэзи, которая быстро развивалась и, помимо своих погремушек, стала проявлять неподдельный интерес к драгоценностям матери, в частности к очаровательному браслету на запястье у Франчески. Малышка заливалась звонким смехом, и казалось, ничто на свете не доставляет ей большего удовольствия, чем разрешение вцепиться в этот соблазнительный предмет. Вот это была игра так игра, и Дэзи пронзительно взвизгивала от восторга всякий раз, когда ей удавалось поймать браслет и потянуть к себе изо всех сил, почти срывая поделку с руки матери. Стах и Франческа, затаив дыхание, часами могли наблюдать, как этот толстенький веселый колобок перекатывается со спинки на живот и обратно. Огромные глаза Дэзи постоянно светились радостью и интересом ко всему окружающему, пока она бодрствовала, а когда спала на животе, подтянув крохотные пятки к завернутому в кружевную пеленку тельцу, она казалась Франческе похожей на приготовившегося к прыжку толстенького лягушонка. Чудо чудес, но она, кажется, разговаривала со своими маленькими плюшевыми игрушками на собственном, больше никому не известном языке. Когда родители укладывали ее голышом на меха Франчески, девочка весело поднимала голову и выпячивала грудку, издавал удивленные радостные звуки.