Де Лаплюм придает большое значение эстетической стороне дела, поэтому, с восхищением наблюдая за приемным сыном Хайраддина, он не может не поделиться своими впечатлениями с соседом:

— До чего красив, просто картинка! Вы не находите? Комарес не отвечает. Он с одинаковым презрением смотрит и на Хасана, и на адмирала, который словно назло ему продолжает:

— Но когда он размахивает саблей и ведет людей в атаку, сам черт ему не брат. Настоящий вихрь. Надеюсь, вы это тоже заметили?

Комарес в ответ лишь пожимает плечами. «Хотелось бы посмотреть, — думает де Лаплюм, — на дуэль маркиза с юным Хасаном. Старые трухлявые кости испанского гранда рассыплются при первом же выпаде».

Комарес слывет настоящим воином, но во время нападения на корабль он не участвовал в сражении: под предлогом, что при нем нет шпаги, он предоставил прикрывать себя своему эскорту.

Адмирал ловит себя на мысли, что его неприязнь к Комаресу, который только и делает, что выражает ему свою антипатию и презрение, сильнее, чем к берберам, которые и так уже причинили ему огромное зло, а в будущем, вероятно, причинят еще большее. Если верить тем, кто возвращался из плена, чего только не делают пираты с людьми! Они, например, в любую минуту могут наброситься на человека и исполосовать его плетьми.

— Что вы намерены с нами сделать? — Комарес открывает наконец рот и обращается к берберам. Голос его звучит резко — именно так должен разговаривать настоящий аристократ, вынужденный иметь дело с личностями, недостойными его уважения. Почитая долгом заботиться о своих людях, он хочет знать, решена ли их судьба, и если да, то когда им об этом сообщат. — Она не будет хуже той, какую вы ждете, ваше превосходительство.

Об обычаях берберов говорят разное, и все же маркиз Комарес вынужден признать, что пока с пленными обращаются совсем не жестоко — никого не пытают, никому не причиняют излишних мучений. В светлое время дня, на открытом воздухе, им снова завяжут глаза: меры предосторожности необходимы. Сейчас все они находятся в секретном месте. У каждого военного есть свои тайны, которые нельзя открывать не только врагу, но даже предполагаемым друзьям или возможным союзникам.

Хайраддин проходит дальше, чтобы поговорить с пленными не столь высокого ранга.

Один из секретарей сообщает, что скоро будет готов ужин, и приглашает пленников на церемонию дележа трофеев, судов и всего прочего.

Второй секретарь объявляет, что, если кому-то необходимы лекарства для лечения ран, вывихов, ссадин или последствий морской болезни, каждый может обратиться к нему и он выдаст все необходимое.

Третий секретарь говорит, что, хотя погода стоит хорошая, надо позаботиться о заключительном этапе плавания, так что пленникам не мешает привести в порядок свою одежду.

— В этих сундуках вы найдете куски ткани, иголки и нитки, необходимые вам для починки одежды. Все это в вашем распоряжении.

— Премного благодарны, — откликается взбешенный Комарес. Спокойно и с превеликим удовольствием Даджар поясняет ему, что каждый пират обязан тщательно беречь свою собственность. В зимние месяцы высоко ценятся пленники, сохранившие крепкое здоровье. Ведь если за них не внесут выкуп, им всем, возможно, предстоит разделить участь рабов. Но, по-видимому, Папа Римский и испанский монарх уж постараются перещеголять друг друга в щедрости и заботах и выкупят своих родственников и солдат, потерпевших поражение в битве.

— В какой такой битве? Это же была западня!

Комарес сознательно кричит как можно громче, чтобы его слова достигли слуха тех, кому они и предназначаются.

Ответ не заставляет себя ждать. Хайраддин возвращается обратно и с иронической улыбкой замечает:

— Маркиз, мне не хотелось бы заниматься крючкотворством. Вам известно, что в этих морях, если между сторонами нет четкого мирного договора, всегда идет война. Конечно, не сейчас и не здесь мы станем вести переговоры на этот счет, да и нет у вас таких полномочий. Но приходите вечером на наш праздник: баталерам сегодня повезло на охоте в горах не меньше, чем нам на море. Вы сможете попробовать наши незамысловатые, но очень вкусные блюда. На ужин придут, конечно, и музыканты, и играть они сегодня будут лучше, чем на судне.

Оба раиса и их свита исчезают за выступом скалы.

— Он хочет, чтобы мы присутствовали при спектакле дележа трофеев и посмотрели, как он умеет править! Спектакль для иностранцев.

— Ничего подобного! — возражает Жан-Пьер де Лаплюм. — Об этом уговариваются заранее.

Жан-Пьер де Лаплюм вспоминает, какие неприятности монархам Франции и Испании приходится претерпевать из-за того, что деньги добываются нелегко. Но если не платить солдатам вовремя, они начинают ненавидеть своих офицеров больше, чем врага.

— А эти, видно, свою проблему решили. Во всяком случае, при таком дележе каждый чувствует себя хозяином; борется за свой корабль, вот и следит за ним и обихаживает его как положено. Вы видели, как они во время плавания надраивали его плодами фигового дерева? Да, Краснобородые умеют считать деньги!

— Тогда почему Великий Султан не применяет подобный метод на своих судах?

— Маркиз де Комарес, я не гадалка. Может, ему нельзя. Может, ему Коран запрещает. Их законы, вероятно, отличаются от берберских. Но как бы то ни было, если Хайраддин и Арудж-Баба так поступали и поступают со своей добычей, значит, Великий Султан Истанбула позволяет им это и, следовательно, одобряет их тактику.

3

Пленные возятся с шитьем, стараясь выглядеть поприличнее и не мерзнуть во время праздника.

Какой-то старый торговец присылает к адмиралу папского флота своего слугу со всем необходимым, чтобы привести в порядок его одежды. Поскольку на платье де Лаплюма больше лент и кружев, чем у всех остальных, он сейчас похож на старую, выброшенную за ненадобностью куклу.

Будучи человеком сентиментальным, Жан-Пьер очень доволен, что о нем так мило позаботились. Он улыбается юному подмастерью, зашивающему дыры на его платье, одобрительно, по-отечески хвалит его за каждый прилаженный лоскут и, когда того требуют «реставрационные работы», поворачивается, поднимая то одну, то другую руку, наклоняя голову, сгибая колени.

Комарес мрачнеет еще больше. О нем никто не позаботился. Впрочем, кому нужны услуги подмастерья? И маркиз, вздохнув, решительным жестом отрывает остатки своего кружевного воротника.

— Есть какие-нибудь сведения о ваших дамах, маркиз? — примирительным тоном спрашивает адмирал. — Мне кажется, обстановка немного разрядилась. Теперь можно бы поинтересоваться ими.

— Лучший выход для них — смерть.

Сказав это, маркиз снова плотно сжимает губы и смотрит на адмирала сквозь прищуренные веки с видом желчного судьи.

Французу уже надоело надутое лицо товарища по несчастью.

Подмастерье свою работу закончил, так что можно выйти из пещеры: глоток свежего воздуха не повредит.

— Я ухожу, маркиз. Поступайте как знаете. Мне нравится дичь, к тому же я слышал, что к столу подадут жареную рыбу с молоками.

IX

Прошло несколько дней. Корабли снова в открытом море. Женщины по-прежнему занимают кормовую каюту папской флагманской галеры. Установилась настоящая зимняя погода.

Тетушка Шарлотта все кутается в свою темную фламандскую накидку: прикрепленная к жесткому квадратному чепцу, она тяжелыми складками ниспадает до щиколоток, а иногда даже волочится подолом по полу из-за того, что на судне маркиза сбросила башмаки на толстой подошве и каблуках и обулась в суконные домашние туфли. Это она-то, всегда так тщательно следившая за своей внушительной фигурой и старавшаяся казаться повыше ростом, чтобы отличаться от всяких простолюдинок.

— Теперь ты почему-то перестала плакать, хотя оснований для этого предостаточно! — сердито говорит она племяннице. — Это ты своим хныканьем навлекла на нас такую беду. Всевышний решил показать тебе, что такое настоящая злая судьба.

Анна снова облачилась в свое темно-серое платье, которое без каркаса и ватных валиков выглядит совсем жалким и слишком длинным. Края смятого чепца, словно два капустных листа, падают ей на лоб и на шею. Ноги девочки утопают в огромных расшитых синими и золотыми драконами турецких туфлях с загнутыми кверху носами; наброшенная на плечи пышная и нарядная алая бархатная пелеринка, отороченная рысьим мехом, еще больше подчеркивает нищету и убожество остальных деталей наряда Анны и бледность ее лица. Но, несмотря ни на что, впечатление такое, что девочка собралась на маскарад и настроение у нее явно хорошее. Она смотрит на море и напевает немецкую песенку, отбивая такт ладошками. Высокие морские волны больше не раздражают Анну: хотя судно то и дело зарывается в них носом и раскачивается, она крепко стоит на ногах, прижавшись лбом к единственному уцелевшему в окне стеклу — остальные выбиты и заменены тряпьем, но сильный ветер постоянно его выталкивает. Приходится затыкать дыры снова, чем и занимается Пинар, который очень заботливо ухаживает за обеими иностранками. За это он попросил у Анны разрешения держать клетку с виверрами в каюте. Вернее, не в самой каюте, а за перегородкой, в подсобном помещении, выделенном для мастиффов адмирала, которых почему-то не взяли в это злополучное плавание.

Маркиза считает, что виверры, или как их там, ужасные создания, а Анна находит их симпатичными зверюшками, не унывающими даже в неволе и в таком долгом путешествии. Доставленных из Африки в Геную зверьков сразу же перегрузили на судно, направлявшееся в Рим. Сейчас у них сонный, апатичный вид, и, чтобы взбодрить их, Анна и Пинар просовывают в клетку палочку и дразнят виверр, а те набрасываются на палочку, хватают ее лапками и покусывают остренькими зубками. Их шерстка в черно-желтых полосках и пятнах сразу же становится дыбом: когда виверры злятся или пугаются, то кажутся крупнее. И хотя зверьки злобно оскаливаются, по натуре они увальни с разноцветными глазами (один потемнее, другой посветлее) и похожи на старых пиратов с повязкой на глазу.

Пинар и Анна де Браес объясняются жестами, хотя юнга знает кое-какие испанские слова. Как только у него выдается свободная минутка, он забегает в каюту, чтобы принести какой-нибудь гостинец девочке или просто посидеть с ней за компанию. Сегодня он принес Анне доску для игры в шашки и кусочек своего любимого засахаренного бергамота.

Дядюшку Анна видела только мельком во время погрузки на галеру. Нельзя сказать, чтобы он очень обрадовался, увидев жену и племянницу, которые выходили из маленького грота, куда их поместили во время стоянки на острове. Анна уверена, что маркиз предпочел бы увидеть их трупы. Какое отвращение было написано у него на лице, когда тетушка бросилась его обнимать с криком:

— Слава Богу, мы живы, дорогой! Живы, и никто нас даже пальцем не тронул.

Дядя смотрел на них молча, сердито и пренебрежительно, Больше встретиться им не довелось. Может, он сам так захотел. Пинар говорит, что дядюшка теперь в трюме — гребет, как каторжник. Хорошенький у него, должно быть, вид, если правду говорят, что галерники сидят на веслах без одежды. Значит, ему пришлось расстаться со стегаными наплечниками, которыми он маскирует свою сутулость, и с ватными толщинками для штанов! Да и у адмирала Жан-Пьера де Лаплюма ноги, наверно, сразу похудели: ведь все знают, что икры у него накладные, хотя и казались такими крепкими и выпуклыми в жемчужно-серых чулках.

— И ничего смешного, глупая, — ворчит тетушка, — подумала бы лучше, что нас с тобой ждет.

Анну не может ждать что-то худшее, чем то, что ее уже ожидало. Разве не ужасно оказаться в двенадцать лет женой старика, которого она никогда в жизни не видела?

Холодно, море штормит, соленые брызги достигают каюты, судно все время содрогается от ударов волн. Это еще не настоящая буря, но рев моря и завывание ветра перекрывают все звуки нормальной корабельной жизни, и Анне кажется, что она осталась одна на опустевшем корабле. Облака быстро бегут навстречу судну, и это их движение укачивает, убаюкивает.

— Анна, Анна!

Пинар всегда называет ее только по имени, — какие в такой ситуации могут быть церемонии?

Анна видит за стеклом смеющуюся мордочку юнги, который знаками просит, чтобы она впустила его в каюту. Девочка, улыбаясь ему в ответ, открывает дверь и берет у него из рук две плошки с горячим дымящимся питьем. Пинар, отряхнувшись от водяных брызг, передает ей и весточку от Хасана: скоро ветер стихнет, и, когда море успокоится, Хасан, с позволения дам, хотел бы зайти к ним немного поболтать.

Шарлотта-Бартоломеа смотрит на маленького юнгу как гиена и отвечает какой-то невероятно трудной фразой, в которой смешиваются испанские и фламандские слова: хотя она уже достаточно унижена тем, что у нее, маркизы, есть теперь хозяин, она все равно остается гранд-дамой и требует, как то предписывают приличия, чтобы хозяин этот не смел над ней издеваться. Если речь идет о свободном выборе, маркиза де Комарес никогда, слышите — никогда, не унизится до аудиенции пирату.