Джулиана Берлингуэр - Серебряная рука

— Видели бы вы этот подбородок, — рассказывала сеньора Комарес, — белый и плоский, словно доска для разделки мяса.

И теперь подбородок императора маячит, как мишень, перед внутренним взором Османа, такой осязаемый и реальный, что старик, подскочив, обрушивает на него сильнейший удар кулаком. Император исчезает.

— Именно теперь ты заснул. — Хасан размахивает у него перед носом новым посланием. — Хайраддин уже в Боне.

А кроме того, в Боне стоят корабли, целые и невредимые, готовые к отплытию. И тотчас по городу бегут глашатаи, возвещая населению радостную весть. Краснобородого никто не преследует. В Тунисе императорский флот так и не снялся с якоря. Карл Габсбургский отдал город на разграбление своей армии.

7

Война — это такое безумие, что даже сообщение о разграблении одного города может оказаться для другого доброй вестью. Разграбление Туниса дает Алжиру передышку. Однако и теперь нельзя терять время, иначе преимущество будет упущено. Нужно продолжать работы по укреплению стен, подготовке пороха и орудий.

В оружейной мастерской заправляет всем Ахмед Фузули, педантичный, собранный и вместе с тем увлекающийся, пылкий, отказавшийся от своего добровольного затворничества в медресе, которому предавался с истинным блаженством, после того как вернулся с войны, закончившейся смертью Аруджа. Довольный и счастливый, Ахмед Фузули демонстрирует Хасану образцы нового оружия, вспоминая дни, проведенные вместе в маленьких кузницах дворца, где они мастерили искусственную руку для Аруджа. Дни, наполненные не только страхом, но играми и весельем.

— Самое страшное, что тогда могло произойти — отрубили бы руку, и все.

— Да, только руку бы отрубили мне, а не тебе!

Но на этот раз на кон поставлена жизнь слишком многих людей, само существование города.

— Опасность очень велика. Рано или поздно императорские войска придут сюда, не останутся же они в Тунисе навсегда, — заключает Ахмед Фузули, проверяя трубку для литья.

Однако Хасану начинает казаться, что опасность не так уж велика, что есть время подготовиться к достойной встрече.

Ахмед Фузули прав, считая, что император не может спать спокойно, пока существует Алжир: при попутном ветре те сокровища, которыми подданные и министры императора набивают его сундуки на Сицилии, могут за одну ночь перекочевать в сундуки Алжира, как много раз и случалось. Но может быть, у Карла габсбургского найдутся и другие дела в его огромной империи. Во всяком случае, раз он допустил этот грабеж, ему придется немного придержать вожжи и смириться с вынужденным отдыхом.

8

Однако есть еще один человек, который очень страдает от необходимости придержать вожжи, у которого много злобы и мало смирения. Это желчное и раздражительное существо — несчастный маркиз де Комарес, терзаемый спазмами желудка, а главное — неопределенностью.

«Проклятье, какая сегодня ночью качка! Лодка Харона, и та, наверно, не могла быть ужаснее». — Комарес, человек сугубо сухопутный, превозмогая дурноту, мучается на корме одного из последних кораблей, стоящих на рейде, которые больше других подвержены качке. Разграбление Туниса нарушило все его планы. Ветер с берега доносит крики и гул, будто зарниц пожаров в небе недостаточно, чтобы понять, что творится в городе.

Несмотря на почтение, которое, как он знает, полагается питать даже в глубине души к своему суверену, обладателю высшей власти, исходящей от самого Господа Бога, Комарес не может понять действий своего кузена-императора.

Затея с Тунисом кончилась очень плохо, а ведь именно Комарес подал Карлу Габсбургскому совет прийти на помощь к Мулаи-Хасану. Идея была блестящая. Следовало только уговорить друзей и союзников отправиться на Священную войну под предлогом договора с низложенным султаном Туниса. Друзья и союзники, которые пальцем бы не пошевелили ни ради войны за веру, ни ради защиты цивилизации, со всех ног бросились отвоевывать богатый город и удобный порт. Истинной целью маркиза де Комареса и императора оставалось уничтожение Краснобородых, изгнание этих демонов с суши и с моря, ослабление их позиций сначала в Тунисе, а затем разрушение их логова в Алжире. Наступил долгожданный и очень подходящий момент, чтобы захватить в Алжире этого ренегата, приемного сына Аруджа и Хайраддина.

— Ваше величество, — сказал Комарес своему императору, — если мы нападем на него врасплох, то застанем читающим стихи или перебирающим струны.

Но император вдруг перестал слушаться своего кузена. Поначалу была настоящая идиллия: план был таким точным, и победа казалась настолько неизбежной, что маркиз де Комарес уже велел возвести алтарь для возложения на него оружия и останков Хайраддина. Император желал, чтобы Комарес был все время рядом с ним, они беседовали часами, так что маркиз уже считал, что вожделенный титул тайного советника у него в кармане. И вот возникли трудности.

Первым препятствием явилась маркиза, супруга, сделавшаяся ревностной поборницей его здоровья и покоя. Она отправилась к императрице Изабелле, к императорскому исповеднику и к самому Карлу. Маркиз, говорила она, не такой человек, чтобы пренебрегать своими обязанностями и долгом, однако кампания в Оране слишком его утомила. С тех пор он так и не пришел в себя и теперь нуждается в лечении и уходе, так как психика его надломлена. Выслушав свою могучую и экстравагантную кузину, император решил удовлетворить ее просьбу и постепенно начал отстранять маркиза от дел. Однако Комарес понял, что в действительности жалобы Шарлотты-Бартоломеа послужили лишь предлогом: император перестал советоваться с ним не только из-за ее вмешательства и «заступничества».

Маркиз де Комарес стремился стать тайным советником императора, но, к его сожалению, к этому стремились очень многие, и среди наиболее ревностных соискателей был кардинал из города Толедо — Хуан де Тавера, который представлял для Комареса второе и еще более опасное препятствие. Нашептывания «пурпурного» и послужили истинной причиной охлаждения императора к своему кузену.

Кардинал был против экспедиции в Тунис и, как только пронюхал о ней, раздраженный, возможно, тем, что не он ее посоветовал государю, начал повсюду говорить, что это мальчишеская затея.

— Император, — вздыхал тут и там де Тавера, — еще совсем мальчик и, как все мальчики, мечтает о великом и невозможном.

И тогда Карл почувствовал необходимость доказать самому себе и двору, что он вовсе не легкомысленный мальчишка, как настаивал кардинал из Толедо, намеревавшийся стать его официальным наставником и гувернером. Ссылаться на прожитые годы было бесполезно, лучше было доказать, что ему не нужны ни наставники, ни тайные советники. Отныне император будет пользоваться только услугами официальных советников — государственных служащих, получающих зарплату и имеющих соответствующие обязанности, то есть послов, банкиров, военачальников.

Таким образом, Карл не хотел, чтобы кто-то, кроме него, сосредоточил в своих руках слишком большую власть, но, не имея возможности все делать самому, он был вынужден прибегать к услугам и помощи генералов. Во главе флота он поставил Андреа Дориа, а во главе сухопутных сил — маркиза Дель Васто и приказал им готовиться к выступлению.

В Толедо Хуан де Тавера продолжал распускать порочащие государя слухи. Он говорил, что все эти многочисленные советники и командиры, занимающие разные посты, лишь доказывают, что Карл не в состоянии вести войну сам. Сражаться на поле боя — не то что усмирять мятежных феодалов или встречаться с уважаемыми людьми города, вынуждая их оказывать себе почести, или держать в узде родственников, короля Франции и государей других стран.

Ну что ж, Карл принял вызов и сам вышел на поле боя в качестве главнокомандующего. Теперь войско и флот непосредственно подчинялись ему, так как он участвовал в сражениях лично.

По сути рассуждения маркиза де Комареса аналогичны рассуждениям Османа Якуба.

По мнению маркиза де Комареса, из-за ложного самолюбия и стремления во что бы то ни стало самому выйти на поле боя император совершенно погряз в деталях осады Туниса, и от него ускользнул общий план действий, который с помощью его, Комареса, удалось разработать. Вот почему маркиз считает победу в Тунисе неудачно закончившейся операцией. Какое значение может иметь для него капитуляция Туниса, если она совпадает с крахом его собственной великой мечты?

— Ваше величество, — сказал Комарес, почувствовав, что Карл готов разрешить разграбление Туниса, — боюсь, что это очень опасно.

— Не обязательно всем моим генералам высаживаться на сушу, — отвечал император, выставив вперед свой подбородок, — пожилые генералы могут остаться на кораблях.

Другими словами, он относился к нему как к инвалиду или трусу, так и не поняв, что, по мнению Комареса, сами действия императора были большой ошибкой.

Комарес приказал слугам закрыть ставни своей каюты, принести горячую воду с соком лимона, чтобы утолить жажду и сбить температуру, обернул голову и ноги в мокрые полотенца, приказал потушить огонь и после ставших своего рода обязательным ритуалом гневных воспоминаний о Шарлотте-Бартоломеа закрыл глаза и попытался дышать ровнее, чтобы ускорить приход сна.

«Час Алжира еще придет», — думал он, пытаясь успокоиться и представить себе этот день. Он хотел бы быть великаном, чтобы собственноручно выламывать камни из дворца Краснобородых и сбрасывать их один за другим в море.

9

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Это части, — объясняет Али Бен Гад, управляющий мастерской, где готовится порох. — Итак, толченого угля две части, а серы — одна. Мы всегда так делали.

Но германский специалист советует поступить наоборот — больше серы и уменьшить количество угля, поэтому Али Бен Гад и вызвал раиса. Может быть, германец и прав, однако новая смесь требует проверки, а сейчас не подходящий момент для экспериментов. На этот раз смесь нужно приготовить как можно быстрее.

Хасан считает, что для тяжелых орудий надо продолжать готовить порох обычным способом и попробовать несколько вариантов новой смеси для более легкого огнестрельного оружия, которое не требует сложных испытаний. Сказано — сделано. Новая смесь готовится и испытывается.

И вот среди больших и малых взрывов слышатся отдаленные крики.

Время для молитв необычное, и все же это голоса муэдзинов. От одного минарета к другому, напоминая словесную перепалку, волной перекатываются их крики.

— Хайраддин! Хайраддин! Хайраддин!

Хасан и все остальные поднимаются на крышу, чтобы посмотреть, что происходит: на горизонте появились берберские корабли.

— На сегодня работа закончена.

Весь город сбегается в порт, который наполняется радостными, ликующими криками.

Дворец покрывает черный бархатный тюрбан, усыпанный золотыми точками звезд. Душная ночь.

Отец и сын беседуют после ужина на большой открытой террасе над морем. При слабом свете маленьких факелов возлежащий на подушках Хайраддин кажется статуей из темного серебра.

Краснобородый рассказывает сыну о бегстве из Туниса и отплытии из Боны. Он говорит спокойным голосом, но Осман понимает, что на сердце у него тяжело. Он допустил еще большую ошибку, чем Баба, так как потерял больше людей и средств.

«Хорошо еще, что сам остался жив, — хочет сказать Осман своему обожаемому господину, — нельзя все время побеждать. Теперь отдыхай».

И отправляет музыкантов за расписную ширму, приглушающую звуки музыки, которая навевает укрепляющий сон.

Осман разливает освежающее питье, сменяет мальчиков с опахалами, едва те устают, обновляет смоченные в ароматических смесях платки — словом, совершает все необходимое, чтобы сделать приятнее отдых старого воина. Хайраддин устал и разочарован. Его чудесная огненная борода кажется выцветшей и поблекшей.

«Тебе нужно выспаться, — так и хочется сказать слуге. — Не противься, усни».

Однако Осману Якубу не пристало давать советы своему мудрому хозяину и господину. Он должен слушать его, не перебивая, потому что вместе со словами уходит и дурное настроение.

Осман замечает, как глубоко вздыхает Хайраддин, смотрит на его скрещенные на груди руки, полуприкрытые веки, из-под которых, как кажется, глаза продолжают наблюдать за происходящим, останавливаясь то на одном, то на другом предмете, но на самом деле, следуя лишь за картинами, порождаемыми его воображением. Хасан, сидя рядом с ним, перечисляет работы, предпринятые по укреплению Алжира: и прежние, и те, что сейчас в самом разгаре, и только что начавшиеся.

Осман Якуб с трепетом ожидает оценки Хайраддина: что-то скажет он его Хасану. Этот юноша, который в мягкой льняной одежде кажется таким изящным и хрупким, не нуждается в ангелах-хранителях. Его слуга-нянька знает об этом и не претендует на свое право воспитывать его или думать о нем как о ребенке. Но разве может причинить вред излишняя забота? Может ли ему навредить хорошо взбитая подушка? Или лишний засахаренный фрукт, подложенный на тарелку или на перила башенки, куда он поднимается, чтобы наблюдать звезды?