8

Император уехал, а сын Папы получил задание контролировать море и берег, чтобы избежать каких-либо неприятных неожиданностей, пока императорский кортеж движется по древней виа Аурелия, держа путь на север.

Корабли Хасана, стоящие на якоре, получили срочные сообщения от Хайраддина: Краснобородый ждет наследника во дворце, чтобы сообщить ему очень важные вести.

Корабли хорошо укрыты, но операция очень рискованная, поскольку сын Папы ведет наблюдение за берегом и морем. Лучше поторопиться. Этой же ночью за принцем прибудет лодка и причалит к берегу прямо напротив скалы.

Хасан обменивается прощальными объятиями с владельцем замка и скачет на свою последнюю прогулку по лесам и рощам до самого берега моря.

Рум-заде, который уезжает вместе с ним в Алжир, не сводит глаз со своего друга, встревоженного и очень печального.

«Что с ним?» — думает он.

— Ах да, — говорит Рум-заде, просто чтобы нарушить это тягостное молчание, — посол де Лаплюм просил меня передать тебе, что юнга Пинар сбежал в Новые Индии, потому что герцог Герменгильд поклялся ему отомстить, когда тот, размахивая кинжалом, пытался защитить свою молодую госпожу от домогательств этого старого борова, преградив ему путь в ее комнату. Но теперь герцог мертв, и Анна де Браес наконец-то сможет делать все, что захочет. В городе только об этом и говорят.

Хасан пристально смотрит вдаль.

«Уж не собирается ли он в одиночку напасть на кортеж императора?» — думает со страхом Рум-заде, вглядываясь в лицо своего друга.

Лодка отчаливает.

Слуги хозяина крепости отправляются в обратный путь, ведя под уздцы освободившихся лошадей. На берегу ни души.

Но прежде чем лодка успевает окончательно скрыться за горизонтом, появляется еще один всадник верхом на взмыленной лошади. Он размахивает руками и громко кричит в надежде, что на лодке его заметят.

Никто не видит его стройную фигуру, в отчаянии протянутых к морю рук. Его силуэт четко вырисовывается на фоне заходящего солнца, прямой и тонкий, словно пика, увенчанный огромным беретом, напоминающим своим черным, загнутым книзу плюмажем запятую.

Анна де Браес опускает руки, снимает берет, прижимается к потной, пульсирующей шее лошади, и ее волосы рассыпаются по лошадиной гриве. На поясе висит чучело соболя с часами и старые паунеддас, на которых Хасан столько раз играл для нее и которые Осман Якуб передал ей в качестве свадебного подарка. Лодка совсем исчезает из виду. Ветер усиливается. Кто знает, как он называется и откуда дует. Анна всегда их путала.

XXVI

«Осман, дорогой, — пишет маркиза де Комарес, — наша малышка продолжает говорить „нет“».

Скоро Хасан должен выйти из Совета, но пока Осман Якуб еще не решил, стоит ли сообщать ему эту новость. Он всегда так замкнут и печален, его мальчик, что Осман не знает, что лучше, говорить с ним на эту тему или нет.

Очередной отвергнутый жених — герцог Саксонский. Уже два года продолжается эта дуэль между Анной и императором, так что для обоих она, должно быть, давно превратилась в игру. Карл предлагает очередную партию, она либо сразу отвечает отказом, либо тянет время, обсуждает, взвешивает все «за» и «против». И император до сих пор ни разу не рассердился, может быть, потому, что Анна умеет привести веские доводы, а он ко всему относится очень серьезно и обстоятельно и сам всегда полон сомнений. А может быть, потому, что Анна, сообщая о своем отказе, сопровождает его любезными фразами, красивыми подарками, крупными суммами денег, которые вручаются как бы случайно, по-семейному просто и вместе с тем деликатно. Или, может быть, потому, что императора не смущает медленное осуществление его планов? Такое же медленное, как биение его сердца, продолжающее удивлять медиков и придавать особое величие его жестам, словам, даже его дыханию.

Прошло уже два года с тех пор, как Хасан вернулся из Рима без Анны де Браес, тогда как Осман питал глупую надежду, что он привезет ее с собой.

— Анна обязательно вернется, — говорил он своим розам, за которыми в то время ухаживал с особым усердием, так как они должны были вот-вот расцвести. — Хасан приедет вместе с ней, чует мое сердце.

Столько всего произошло в его жизни, что он предчувствовал заранее, но на этот раз ошибся.

Однако Осман даже не успел по-настоящему огорчиться, так как самым значительным событием этих лет стал отъезд Хайраддина, непохожий на все предыдущие его отлучки: на этот раз он уезжал навсегда. Краснобородый принял предложение Султана Истанбула стать его великим кормчим.

Как красив был старик в день своего отъезда — в чалме, украшенной эгретом[15] и бриллиантами! Но особенно красивым, красивым, как никогда, выглядел Хасан, сидящий по правую руку от отца в окружении членов Совета, которые называли его агой, господином, царем, повелителем.

— Благодарю тебя, Господи, — сказал Осман, обращаясь к Небесному Отцу и с тех пор каждый день повторял свою благодарственную молитву, так как отныне его Хасан стал единовластным правителем Алжира и мечта Османа Якуба Сальваторе Ротунно осуществилась.

Однако тому знаменательному Совету, который утвердил его на царствование, предшествовали трудные дни. Мальчик сказал, что не хочет быть царем. Уже пришло подтверждение из Истанбула, уже флот Хайраддина с 400 брусками золота в подарок Великому Султану был готов к отплытию, уже ожидал караван подарков, включая 1500 мальчиков и тысячу женщин для сераля, тысячу рулонов шелка и парчи, навьюченных на 20 верблюдов, три корзины самоцветов под охраной конного отряда, а упрямый мальчишка все не решался сказать «да».

Это было неслыханно.

— Разве так можно? — говорил Осман Якуб. — Краснобородые привезли тебя во дворец простым пастушонком, долгие годы растили и воспитывали как будущего царя, и так-то ты им платишь за их доброту? Но скажи почему? Что творится в твоей дурной голове?

Хайраддин, вместо того чтобы разгневаться и наказать его, бросив в горную шахту, что было бы только справедливо, хотя Осман, конечно, умер бы с горя, вместо того чтобы задушить собственными руками или скинуть с башни, спокойно разговаривал с ним и выслушивал лишенные всякого смысла доводы своего приемного сына, которому не нравилось, что отец отправляется воевать за Великого Султана. Но Хайраддин всю жизнь мечтал именно об этом. Хотя он любил рассуждать о справедливости, о разнице между царями и пиратами, между нападением и защитой, ему нравилось плавать по морям, нравилось воевать. Краснобородый терпеливо уговаривал мальчика, видя, как он разочарован, зная, какой он чувствительный, как склонен мечтать о несбыточном: пусть он будет спокоен, его отец Хайраддин навсегда сохранит верность принципам, которым учил и его. Он уже добился того, что был частично изменен режим службы на кораблях Великого Султана. Это позволит обеспечить матросов полноценной пищей, упорядочить вахты и расписание увольнений на берег, а в дальнейшем он рассчитывает добиться еще более существенных изменений. Впрочем, уже почти решено, что отныне лишь половина гребцов будет из каторжников и пленных. Другую половину составят вольные люди, которые получат плату, подобную остальным морякам, чтобы мобильность флота не была «делом рук пленных» в буквальном смысле слова. Конечно, Великий Султан не мог ограничиться флотом, состоящим только из маленьких судов. Хайраддину придется распрощаться со своими юркими галиотами и командами матросов, целиком из свободных людей, владеющих судами. Великий Султан не мог принять систему паев и владеть кораблями на равных с другими. Если Алжир мог пойти на то, чтобы корабли принадлежали матросам и всему городу, то в огромной империи такое положение дел привело бы к путанице, и корабли, «принадлежащие всем», на самом деле не принадлежали бы никому. Никто бы о них не заботился, никто бы ими не распоряжался.

— Но здесь ты совершенно свободен. На своих галиотах ты можешь сохранить принцип совместного владения на паях. Управляй городом и флотом, как считаешь нужным, а если захочешь передать Совету некоторые свои функции и полномочия, как, кстати, поступал и я, то снимешь с себя часть забот и сможешь путешествовать по свету.

То, что отец говорил Хасану днем, Осман вдалбливал на ночь, чтобы услышанное хорошенько усваивалось.

— Ты мог бы построить новые крепости, корабли и медресе, разбить новые сады и рынки, — внушал ему Осман Якуб, сладкоречивый, как сирена, пытаясь пробудить в нем желание стать царем-преобразователем. — И потом, не будь таким трусом!

Осман терял терпение и, чтобы поскорее убедить его, уже готов был перейти от оскорблений к тумакам, так как знал, что если потеряет терпение Краснобородый или Великий Султан, то Хасану будет значительно хуже.

— Спаси нас, Аллах! Ну подумай сам! Хайраддин станет великим кормчим в Истанбуле и сюда больше не вернется. Что будет с нами? Со всеми нами, живущими в Алжире? Ты хочешь удалиться в горы, к своему другу Цай Тяню, чтобы предаваться там без помех занятиям наукой и философией. Я прекрасно понимаю, что ты хочешь сбежать от нас, вообще удалиться от мира. Иди, если для тебя ничего не значит город, который беспрекословно повиновался тебе, когда всем нам грозила опасность. Тебе все равно, что будет с нами? Если город поделят между собой хитрые паши, то обгложут до самых корней, как прожорливые козы, а ты тем временем будешь витать среди облаков и блаженно искать истину.

Люди собирались под стенами дворца и кричали: «Да здравствует Хасан-ага, наш господин!»

И когда молодой раис появился на террасе первого уровня, одетый в голубой наряд, с тюрбаном на голове, готовый произнести присягу, народ приветствовал его радостными криками. Так Аултину, который однажды ночью был захвачен в горах вместе со своей хромой овцой и брошен в самую гущу войн и сражений, стал царем.

— Он царь, — говорит Осман громким колосом, как бы смакуя эту чудесную новость и чтобы лишний раз убедиться в ее реальности, — и он сумеет им быть.

Алжир спокоен. У него новые крепости, корабли, сады, медресе, базары и новые жители, прибывшие сюда из близлежащих земель.

Конечно, и в Алжире не все спокойно, потому что волшебная страна изобилия существует только в сказках. Но здесь людям живется лучше, чем где бы то ни было, так что в других городах этому даже не хотят верить.

Об Алжире и его правителе распускают чудовищные слухи, но даже когда рассказывают правду, то она кажется настолько невероятной, что воспринимается как что-то совершенно дикое или постыдное, о чем можно говорить либо шепотом, либо кричать во весь голос, призывая кару небесную.

— Знаете, — шепчут люди друг другу, — там не соблюдают никаких законов, ни божеских, ни человеческих.

На самом деле законы там соблюдаются, только не похожие на общепринятые. А что касается религии, то в Алжире мирно сосуществуют люди самых разных вероисповеданий, а есть и такие, которые вовсе не верят в Бога.

— Царь у них — колдун, и у него есть подручный, который готовит для него разные колдовские зелья в перегонных кубах, а сам он поклоняется звездам и проводит целые ночи напролет в общении со светилами, разумеется, вместе с Вельзевулом, а потому его следовало бы сжечь на костре.

Об этом особенно много болтают в Толедо, при дворе императора, но разговоры о звездной страсти алжирского аги идут на убыль, когда обнаруживается сенсационная новость. Оказывается, Карл Габсбургский тоже проявляет интерес к звездам, изучению небесных тел, тайн времени и звездного календаря и даже нанял учителя, обучающего его всем этим премудростям в окружении множества современных и старинных арабских часов, которыми увешан и заставлен кабинет императора. Так что не подобает обвинять в тех же увлечениях, словно в грехах, царя Алжира.

А постепенно и вовсе перестают болтать об Алжире, маленьком далеком государстве, каких много на карте и которые живут по своим собственным законам.

Император больше не говорит, что собирается идти на Алжир. Он подумывает о том, чтобы схватиться с Краснобородым на море, потому что его подбивает на это Андреа Дориа. Теперь император сосредоточил свое внимание на Истанбуле, продолжая называть его Константинополем, и желает лично сразиться с Султаном Истанбула, который рядом со своим именем неизменно пишет «Великий». Он — единственный достойный соперник императора, ведь в данный момент изучаются условия перемирия с зятем императора, королем Франции, и обсуждается возможность брака между их детьми. Это устроили две королевы, Элеонора и Мария, сестры Карла, стремясь положить конец вражде и соперничеству. Первая — супруга короля Франциска, а вторая — вдова венгерского короля, правительница Нидерландов. Между ними снует, словно челнок, их старая кузина Бартоломеа де Комарес, чей муж все еще находится в монастыре. Правда, теперь он уже не заперт в келье, но, полностью поправив свое здоровье, с большим рвением и знанием дела исполняет роль помощника при брате-садовнике.