После этого дела за Дмитрием Петровичем толпами ходили дамы и девицы, посылали ему цветы и восторженные записочки, в которых говорилось о том, что отныне вся женская половина населения Российской империи чувствует себя защищенной.

Дмитрию Петровичу было всего сорок четыре года, семимильными шагами он шел к славе и богатству...

У него была семья – жена и пятнадцатилетний сын Андрюшенька, в котором он души не чаял, чрезвычайно талантливый и милый мальчик.

Жена адвоката была замечательной красавицей, но со странностями, как считалось в обществе. Многое ей прощалось за необыкновенную красоту и свободный, не стесненный никакими условностями характер, но большинство местных кумушек так и не смогло успокоиться, видя, что Зинаида Александровна Калугина не признает корсетов и не укладывает свои волосы на манер китайской пагоды или восточной фиги, как было в то время принято. Она ходила с распущенными волосами, подобно святой Цецилии, и в платьях свободного покроя, изобретенных ею самой. Впрочем, отсутствие корсета ничуть не портило ее – талия у Зинаиды Александровны была такой, что любая записная модница позавидовала бы.

Любили они все друг друга чрезвычайно, до исступления, и дня друг без друга не могли прожить. Андрюшенька был примерным и почтительным сыном, а Зинаида Александровна и Дмитрий Петрович вели себя на манер тех самых голубков из старинного романса, что «никогда не ссорятся». Даже почитательницы адвокатского таланта главы семейства не могли потревожить сей небесный альянс.

Но человек предполагает, а бог располагает – не могут вечно царить на земле мир и идиллия, нет-нет да и нарушает всеобщее благорасположение какое-нибудь бедствие вроде чумы, мора, войны или обычной инфлюэнцы. Никто не мог предположить, что празднование Нового года вкупе с ожиданием двадцатого столетия окажется столь роковым для семейства Калугиных.

Как всегда в сочельник, в их доме собралось много народу – устроили маскарад, танцевали, в таперы взяли известного пианиста, прославленного на всю Москву. Зинаида Александровна была особенно прекрасна в образе Феи грядущего. Было шумно и весело, но после боя часов, ознаменовавших, что Новый год и новый век наступили, Зинаиде Александровне нестерпимо захотелось побыть хоть минуту наедине со своими мужем, чтобы сказать тому слова любви и признания, которые теснились у нее в груди.

Разгоряченные танцем, они выскочили на открытый балкон. Ночную Москву освещала праздничная иллюминация, где-то вдали трещали и брызгали разноцветными искрами фейерверки, падал снег, и было так хорошо, что Зинаида Александровна довольно надолго растянула свою поздравительную речь.

– Милая, я тебе очень благодарен, – признательно ответил Дмитрий Петрович и нежно поцеловал руку своей супруги. – Я тоже надеюсь, что век двадцатый окажется счастливым для нас и для всех прочих... Я буду любить тебя еще сильнее, хотя сильнее, кажется, уже невозможно.

– Милый мой, – прослезилась Зинаида Александровна и стряхнула с шевелюры Дмитрия Петровича несколько снежинок. – Ты прав – сильнее уже невозможно. Я буду счастлива и половиной того, что у меня уже было...

Они вернулись в общую залу и продолжили веселье.

На следующее утро Дмитрий Петрович почувствовал себя нехорошо. Он весь день провел дома, отложив визиты, кутался в стеганый атласный халат и немного капризничал, требуя себе то горячего чая с лимоном, то водки с перцем. Зинаида Александровна удовлетворяла все прихоти своего простуженного мужа, называла его «мой медвежонок», кутала его ноги в теплый плед и смущенно ругала себя за вчерашнюю неосмотрительность.

– Знаешь, это я виновата, – говорила она. – Не стоило нам выходить на балкон – все-таки ты был разгорячен после танцев...

– Пустое, пройдет, – отмахивался Дмитрий Петрович. – Обычный насморк, не стоит тревожиться...

На следующий день он уже не шутил, и не капризничал, и с постели не вставал. Похоже, простуда взяла свое. На третий день был приглашен известный профессор Шредер. Зинаида Александровна уже начала беспокоиться и два раза принималась плакать, запершись у себя в спальне. Впрочем, Шредер ничего опасного не нашел и заметил, что по городу ходит инфлюэнца.

– Здоровье у вашего мужа крепкое, он легко перенесет эту простуду, – сказал он. – Но понаблюдать надо...

Шредер был и на второй день, и на третий. И каждый день его лицо становилось все недовольнее, словно Дмитрий Петрович разочаровывал его сильнее и сильнее. Через пять дней созвали консилиум, и убитой горем Зинаиде Александровне было объявлено, что у ее мужа простуда осложнилась крупозным воспалением легких...

Она не отходила от мужа, не спала и не ела почти, каждая минута ее была посвящена непрерывной неумолчной молитве о его здравии, но бог словно не слышал ее.

К концу второй недели нового столетия Дмитрий Петрович умер.

Это было столь внезапно и несправедливо, что Зинаида Александровна как будто помешалась. Она вдруг представила свои дни без мужа, без его любви и обожания, без забот о нем, она представила, каким невыносимым и бессмысленным будет ее жизнь без него, и наказание показалось ей страшнее преступления.

Тогда она, всю жизнь считавшая себя православной христианкой, взяла из стола мужа пистолет и выстрелила себе в сердце. Тело Дмитрия Петровича не успело еще остыть, когда Зинаида Александровна была тоже мертва.

Это были страшные для Андрюши дни – в доме стояло два гроба, в один миг он лишился обоих родителей.

Участие в судьбе осиротевшего отрока принял Кирилл Романович Померанцев, известный театральный деятель, близкий друг покойного адвоката. Он взял мальчика под свою опеку, он же сумел убедить всех в том, что самоубийство Зинаиды Александровны произошло из-за приступа внезапного помешательства. С помощью уговоров и больших денежных пожертвований на нужды церкви он добился того, что тело покойной отпели и похоронили рядом с мужем.

Андрей остался один на всем белом свете. Поначалу он ничего не понимал, оглушенный трагедией, не осознавал того, что отныне у него начинается совсем другая жизнь, что весь его прежний сказочный детский мир разрушен. Он даже не понял, как ему повезло, что он оказался в семье Померанцевых – людей замечательных, великодушных и талантливых. Кирилл Романович руководил театром, его жена, Мария Ивановна, вела домашнее хозяйство, старшая дочь училась в немецком университете, мечтая о славе Софьи Ковалевской, а младшая была еще гимназисткой, годом младше Андрея.

Когда Андрей попал в дом Померанцевых, младшей дочери, Евдокии, тоже не было дома – она гостила у тетки, в Одессе. Она приехала в Москву в середине февраля – именно тогда, когда Андрей потихоньку стал приходить в себя и происходящее вокруг стало доходить до его сознания. Острая, почти нестерпимая боль еще не вполне отступила, но молодой, здоровый организм стал уже выпутываться из тенет черной меланхолии.

Когда Андрей начал словно бы пробуждаться ото сна, обращаясь к новой жизни, появилась Дуся Померанцева.

То есть он знал, что Дуся скоро приедет. Кирилл Романович не раз говорил ему, что скоро он обретет товарища для игр, ибо дочь его такое веселое и жизнерадостное создание. Но Андрей как-то не отдавал себе отчета, кто и что такое эта самая Дуся, она в его сознании была чем-то вроде смутного призрака, как нечто нереальное и несуществующее.

В субботу Померанцев поехал встречать ее на вокзал. А встретив, привел в кондитерскую, чтобы рассказать Дусе о судьбе несчастного сироты. Отец с дочерью сидели за столиком, но пирожные на блюдечке у Дуси так и остались нетронутыми. Она не могла их есть – словно ком стоял в горле...

На город опускались ранние зимние сумерки, белый снег лежал покрывалом на заднем дворе, Андрею из окна было видно, как скачут по черным деревьям галки, и сквозь заколоченные ставни иногда доносились их сварливые вопли. И вдруг на миг, перед самым закатом, из-за плотных серых облаков выглянуло солнце и залило оранжевым ярким золотом и снег за окном, и деревья, и галок.

В этот самый момент в передней звякнул колокольчик. Горничная Дуняша и старая нянька Агафоклея бросились наперегонки открывать, из своей комнаты, причитая и вскрикивая, выскочила Мария Ивановна, пес Вертер принялся выть, а три сонные кошки – Аврора, Юнона и гордая персиянка Вампука – разом вытаращили глаза и бросились под диван.

«Что случилось? – подумал Андрей, продолжая глядеть в окно. – Ах да, кто-то должен сегодня приехать...»

Потом он услышал голоса – вскрикивающие, умиленные, восторженные, увещевающие, – и среди этого шума и гама, среди всей какофонии внезапно прорезалась какая-то новая, незнакомая нота. В передней еще долго возились, топали ногами, потом Дуняша побежала ставить самовар, в столовой стали накрывать на стол.

Сзади хлопнула дверь. Андрей обернулся и увидел невысокую тоненькую девочку, черноволосую, с румянцем до самых висков. Глаза у нее были темные, огромные, горевшие таким пронзительным светом, который бывает только у мадонн на картинах старых мастеров.

– Андрей? – вопросительно произнесла она. – Вы... нет, ты... ты теперь как брат мне!

Она хотела еще что-то сказать, но не смогла. Впрочем, он понял ее порыв – почти все, кто видел его после ужасной трагедии, произошедшей недавно, обращались к нему с подобным выражением на лице.

– Андрей, я для вас... я для тебя все что хочешь...

Она не выдержала, бросилась к нему на шею. Слегка нагнувшись, Андрей позволил себя обнять. Руки у нее были ледяные, а щеки горели точно огонь.

– Дуся? Очень ждали... я тоже рад.

В комнату заглянул Кирилл Романович.

– Познакомились, да? Ну и славненько! Дуняша, как там чай?

Дуся прошептала Андрею на ухо:

– Мы ведь будем дружить? Мы подружимся навсегда, до самой смерти... У меня есть Майн Рид и еще Фенимор Купер... Ты любишь про индейцев читать? Все мальчики любят!

– Люблю, – покорно сказал Андрей. Порыв девочки ничуть не покоробил его, даже более того – он печально умилился ее сочувствию и даже мысленно поклялся себе, что никогда и ничем не обидит ее.

Они пошли пить чай, Дуся рассказывала о своем путешествии к тетке, время от времени обращая к Андрею свой пронзительный взор, и он едва заметно улыбался в ответ.

Вечером, ложась спать, он впервые после смерти родителей вдруг ощутил себя если не счастливым, то по крайней мере не несчастным, словно лучик солнца, увиденный им перед закатом, остался в его сердце навсегда. «Это все Дуся, – подумал он, засыпая. – Дуся – хорошая...»

Прошлое медленно таяло вдали, делаясь призрачным, а Дуся становилась реальностью. Они очень подружились.

Потом была Масленица, после нее – Великий пост. Дни текли скромно и тихо. На Пасху Москва преобразилась... Тогда Андрей впервые поцеловал младшую Померанцеву, поцеловал чистым братским поцелуем, и слова «Христос воскресе» обрели новый смысл. Христос действительно воскрес, потому что Андрей увидел его везде. Любой предмет или явление окружающего несли в себе свет и тихую радость.

Они ходили в разные гимназии, но по вечерам всегда собирались вместе, Андрей помогал Дусе делать домашние задания. Дуся не была сильна в точных науках, а дроби для нее вообще являлись тайной о семи печатях...

Он сопровождал ее к Любочке Астаховой, жившей на Воздвиженке. Любочка была Дусиной подругой, они учились вместе и вместе, стыдясь и скрывая свое занятие, играли в куклы. Андрей в это время сражался в шахматы с Любочкиным братом Борей, гимназистом младших классов.

Иногда Померанцев брал Дусю и Андрея к себе в театр. В театре все было странно и не по-настоящему, пахло как-то необычно – гримом и пыльным занавесом, в полутемных закоулках за сценой прятались бутафорские колонны. Особенно интересны были репетиции, когда режиссер кричал на актеров, добиваясь достоверности в поведении.

– Ну, Дусенька, актрисой будешь? – не раз спрашивали ее в театре знакомые отца, на что она, надув щеки, отвечала туманно, что еще не решила.

У нее были две заветные мечты – стать великой путешественницей, как Кортес или Васко Нуньес Бальбоа, или прославиться как знаменитый ученый. Правда, в какой именно области, она тоже еще не решила.

Но в домашних спектаклях она играла, и играла очень мило, – у нее были способности к перевоплощению, и она даже умела плакать, если того требовала роль.

В начале лета Мария Ивановна увезла детей на дачу (у Померанцевых было небольшое имение под Москвой, называвшееся Березки), а глава семейства отправился на гастроли со своим театром.